Глава шестая Дорога на Плецензее

Глава шестая

Дорога на Плецензее

В полдень 17 октября 1942 года главнокомандующий Люфтваффе Герман Геринг вызвал в штабной вагон своего спецпоезда, стоявшего в окрестностях украинского города Винница, главного военного прокурора и военного юриста III Воздушного округа доктора Манфреда Редера. Предметом встречи, как сказал рейхсмаршал, было крайне спешное и в высшей степени секретное дело.

После нескольких общих фраз помощник Геринга майор Берндт фон Браухич передал Редеру отчет гестапо о расследовании деятельности шпионской сети Шульце-Бойзена/Харнака. Не будет ли главный военный прокурор любезен прочитать этот документ и сообщить свое мнение сегодня вечером?

Когда Редер снова предстал перед рейхсмаршалом, его посвятили в дальнейшие подробности.

«Мне объяснили, — вспоминает Редер, — что общее заседание суда над 117 членами „Красной капеллы“ следует провести незамедлительно и в условиях строжайшей секретности. Фюрер одобрил предложение гестапо передать дело в Народный трибунал; Герингу предстояло следить за ходом судопроизводства и открывать заседания суда, но утверждение важнейших приговоров Гитлер оставил за собой».

У Редера возникли сомнения по поводу необходимости проведения общего заседания в Народном трибунале. Еще не во всех случаях вина заключенных была установлена в соответствии с уголовным правом, и степень вины разных подсудимых слишком широко варьировалась. Вдобавок Народный трибунал вряд ли можно считать правильным выбором, поскольку в соответствии со статьей два, параграф четыре дела о военном шпионаже находятся в ведении Имперского военного трибунала (РКГ).

Геринг был растерян. Он не мог доложить это фюреру, поскольку тот испытывал сильную антипатию к этому учреждению. Неужели Редер забыл речь Гитлера в рейхстаге в апреле 1942 года с выпадами против юристов — все знали, что те были направлены против господ из Имперского военного трибунала.

Диктатор затаил недовольство против РКГ, когда тот отказался выполнить его распоряжение о судебном преследовании генералов, которые на фронте под Москвой зимой 1941–1942 года не подчинились приказам и увели с позиций свои части. Этот случай служит яркой иллюстрацией того парадокса, что суды Германии, даже те, которые практически не обладали автономией, все ещё сохраняли остатки юридических норм, давно уже отнятых фашистскими бонзами у других правовых институтов.

Имперский военный трибунал первоначально являлся лишь апелляционным судом, призванным обеспечивать одинаковое применение закона в определенных областях всей юридической системы вермахта. Однако в 1938 году режим отобрал у него право разбирать случаи так называемых военных преступлений. В результате РКГ перестал быть апелляционным судом и сохранился только как суд первой инстанции для дел о предательстве, шпионаже, измене и намеренной порче военной техники. Убедительным примером отсутствия у Имперского военного трибунала независимости являлся тот факт, что его решения не становились по прошествии определенного времени законами, как это было с другими судами, и требовали подтверждения старшего военного руководства, а в отдельных случаях даже самого Гитлера. Но все-таки даже все приведенные факты не дают полной картины подчиненности РКГ.

Имперский военный трибунал являлся органом ОКВ (Верховного главнокомандования вермахта) и обязан был руководствоваться его инструкциями. Прежде чем передать решения РКГ на утверждение, их в обязательном порядке проверял начальник юротдела ОКВ. Председатель Имперского военного трибунала был не независимым судьей, а офицером, связанным инструкциями по рукам и ногам. Председателями четырех палат РКГ были профессиональные судьи, но для каждого процесса состав суда подбирали так, чтобы непременно обеспечить в нем преобладание офицеров, вынужденных действовать в соответствии с инструкциями — три офицера в чинах генералов или адмиралов на двух профессиональных судей.

Если военные и юристы расходились во мнениях, последним неизбежно приходилось уступить, поскольку у них не было ни власти, ни независимости. Но когда интересы профессиональных юристов в сохранении своей автономии совпадали с интересами военных в защите принципов прусско-германских военных традиций, РКГ проявлял независимость, что для Третьего рейха было почти сенсацией. В борьбе против разрушения вермахта нацистской идеологией военные с охотой уступали лидерство юристам, особенно если учесть, что в состав Имперского военного трибунала входили юристы старой школы, чье искусство полемики часто одолевало не столь острые офицерские умы.

Самым выдающимся юристом в РКГ был доктор Александр Крель, председатель второй палаты Имперского военного трибунала и бывший прокурор Дармштадта. Председателем РКГ был адмирал Макс Бастиан, — лишенный всякого воображения человек с военным складом ума, бывший капитан линкора «Шлезвиг». Убедительные аргументы Краеля часто достигали цели, заставляя Бастиана балансировать на натянутом канате между законом и открытым неповиновением режиму. Но, конечно, только при условии наличия доказательств, что все совершается в интересах вермахта.

Возглавлявший юридический отдел ОКВ доктор Рудольф Леман, как правило, поддерживал решения РКГ и иногда мог заручиться поддержкой Геринга, поскольку тот в противовес презрительному отношению нацистов к закону любил показать себя перед военными сдержанным приверженцем традиций. Правда, это здорово зависело от возможности навлечь на свою голову гнев Адольфа Гитлера. Недоверчивого диктатора трудно было провести «мягкотелыми» маневрами РКГ; он стал подозревать, что военный трибунал старался уберечь юридическую систему вермахта от появления в её рядах нацистских законников.

Вот почему Геринг был так напуган, когда Редер сообщил ему, что дело шпионов «Красной капеллы» находится в юрисдикции Имперского военного трибунала. Рейхсмаршал предвидел конфликт с фюрером и категорически отклонил это предложение. Редер понял невозможность отстоять свою позицию и поднял на ноги двух коллег, оказавшихся в спецпоезде Геринга: председателя одной из палат Креля и начальника юридической службы Люфтваффе Христиана фон Хаммерштайна.

Хаммерштайн подключил Бастиана с Леманом, и все пятеро согласились поддержать предложение Редера. Они чувствовали, что в интересах вермахта нельзя позволить зависимому от влияния гестапо Народному трибуналу заниматься делами солдат и офицеров. Лерман, Хаммерштайн и Редер добились новой встречи с Герингом.

Жаркая перепалка с колеблющимся соратником Гитлера заставила того уступить. В конце октября Геринг встретился с фюрером и рекомендовал провести суд над «Красной капеллой» в Имперском военном трибунале. Чтобы предотвратить возможную вспышку ярости, в качестве обвинителя он предложил Редера, слывшего самым суровым и лояльным режиму офицеров военно-юридической службы. Гитлер с кандидатурой согласился.

Несколько дней спустя Редер с двумя секретаршами, Адельхайд Айденбенц и Эрикой Стрей, отправился в кабинет Имперского Министерства авиации, который раньше занимал начальник штаба Люфтваффе генерал-полковник Йешоннек. Впоследствии к нему присоединился военный прокурор Вернер Фалкенберг из суда III Воздушного района.

Так как формально «специальный представитель рейхсмаршала» Редер по-прежнему оставался военным прокурором из РКГ, пришлось ждать ещё две недели, прежде чем РСХА соизволило передать ему протоколы допросов в гестапо. Редер вспоминает: «Первые досье вместе с окончательным отчетом гестапо поступили в начале ноября. Это были дела Шульце-Бойзена, Харнака, Грауденца и Коппи. Несколько дней спустя передали досье Шумахера, а столь необходимые для понимания всего дела досье „Кента“ и так называемого Винсента Сьерра все ещё отсутствовали».

Тем временем бывший организатор шпионской сети «Кент» был арестован 12 ноября в Марселе и перевезен для допроса гестапо в Бельгию. После первых же показаний «Кента» стало ясно, что он обеспечивал передачу в Москву основного потока разведывательной информации, собранной берлинскими агентами. Теперь нетрудно стало доказать связь Шульце-Бойзена и его друзей с советской разведкой. Редер отправил в Брюссель своего представителя, чтобы разыскать протоколы допросов «Кента», но несколько дней спустя того уже перевезли на Принц-Альбрехтштрассе.

К середине ноября у Редера были все досье членов «Красной капеллы», и он смог приступить к своей страшной работе. С этого момента история «Красной капеллы» стала его историей, а летопись её краха — его рассказом. «Кровавый судья», как назвала его Грета Кукхоф, стал кошмаром для узников.

Армейские манеры были у Редера всего лишь хорошо продуманной позой, чтобы выглядеть записным негодяем. Даже в наши дни уцелевшие члены «Красной капеллы» сохранили яркие воспоминания о его грубых, жестоких и циничных манерах. Он стал для них воплощением бесчеловечного палача.

Фальк Харнак, брат Арвида, считал его «одним из самых жестоких и кровавых гонителей немецких антифашистов»; Грета Кукхоф считала его палачом, движимым «личными амбициями и жаждой мести»; матери Хайнца Стрелова он казался «просто агентом гестапо»; а Мария-Луиза Шульце называет его «невероятно жестоким зверем в облике человека». Даже Адольф Гримме полагал, что Редер проявил себя «одним из самых бесчеловечных, циничных и жестоких нацистов, с которым я имел несчастье столкнуться».

Ненависть заключенных к своему обвинителю достигла такой силы, что они приписывали Редеру почти сверхъестественное влияние на генералов, судей и нацистское руководство. Так, например, Грета Кукхоф утверждает: «На Принц-Альбрехтштрассе у него был постоянный кабинет, а если ему требовалось срочно отправиться на доклад к Гитлеру или Герингу, всегда ждал наготове самолет». Его угрозы делали послушным Имперский военный трибунал. Ян Бонтье ван Беек думает, что «у него была такое прочное положение, что при желании он мог спасти людей». По словам Фалька Харнака, «этот известный убийца» в нескольких случаях выступал от имени Гитлера, чтобы «лишить возможности защиты множество немецких и иностранных антифашистов». Мать Лилианы Беркович полагает, что «Редер вел свое сфабрикованное судилище просто выслуживаясь перед рейхсфюрером СС Гиммлером».

Эти свидетельства и мнения отражают беспочвенные слухи, циркулировавшие среди узников, и не имеют никакого отношения к действительности. Стоявший наготове самолет был просто фикцией, как и постоянные визиты Редера в ставку Гитлера, с которым тот никогда не встречался. Его дьявольская власть над судом — просто сказка, кабинет в РСХА — результат какого-то недоразумения, а близкие отношения с Гиммлером игра воображения.

Тем не менее, когда в послевоенные годы немецкие юристы анализировали его поведение, Редер не смог отвергнуть все выдвинутые против него обвинения. Существенно важно, что он был единственным представителем РКГ, которого обвиняли уцелевшие члены «Красной капеллы». Их гнев не коснулся судей, выносивших смертные приговоры и назначавших длительные сроки заключения. Нельзя оспаривать, что Редер — одна из самых спорных фигур, когда-либо выдвинутых германской военной юстицией.

Многие его коллеги и руководители не испытывали особых симпатий к честолюбивому прокурору, жаждавшему популярности. Большинство могли бы согласиться с судьей Ойгеном Шмидтом, который вопрошал: «Почему же Редер заслужил ненависть стольких людей?» — и сам же ответил. — «В общих чертах могу сказать, что у Редера ущербный характер; у него отсутствует присущее большинству людей сострадание к людской боли, поэтому он не отказывается стать свидетелем казни и берется за любое неприятное поручение».

После участия в Первой мировой войне карьера Манфреда Редера была довольно пестрой — студент, юридический советник в одной из фирм, управляющий фирмой, снова студент, в 1934 году опять на юридической работе. Его трудно назвать заметной фигурой в германской юриспруденции. Вступительные экзамены по праву он выдержал всего лишь на «удовлетворительно», а выпускные характеристики уложились в одну короткую строчку его личного дела. Многие считали его весьма посредственным юристом.

По мнению Креля «для хорошего судьи он был слишком бесчувственным и имел много предубеждений». Методы работы Редера постоянно вызывали нарекания, его путь был усеян склоками, официальными протестами и дисциплинарными проступками. Его грубость возмущала многих офицеров, командир дивизии «Бранденбург» даже дал ему пощечину, поскольку посчитал свою часть оскорбленной.

Чем меньше Редера уважали как юриста, тем агрессивнее он играл роль грубого солдафона, которым, собственно, не был. Редер являлся одним из немногих военных юристов, не соответствовавших требованиям Геринга, по которым каждый прокурор Люфтваффе должен быть по крайней мере офицером резерва. В Люфтваффе даже поговаривали, что в период воссоздания вооруженных сил бывший лейтенант Первой мировой войны предлагал Люфтваффе свои услуги, но получил отказ.

Как бы то ни было, Редер относился к офицерам с подозрением, переходящим в ненависть. Тем не менее он пользовался любовью подчиненных и всегда защищал своих сотрудников. А когда приходилось расследовать случаи коррупции и самоуправства со стороны старшего командного состава, трудно было найти более мужественного апостола правды, чем Манфред Редер.

Вскоре после назначения старшим юристом III Воздушного округа Редер стал одной из ведущих фигур военной юстиции. III Воздушный округ включал в себя Берлин с его министерствами, управлениями и штабами, вследствие чего все к Редеру автоматически попадали все важные дела, имевшие политическое значение.

Его звездный час пробил после самоубийства в ноябре 1941 года главы Люфтваффе по вооружению Эрнста Удета. Оцепенение и ужас, царившие в рядах военной иерархии, вынудили Геринга назначить тщательное расследование этой трагедии, особенно если учесть, что многие связывали самоубийство генерала с попыткой уйти от ответственности за технические провалы в работе Люфтваффе. Руководителю юридической службы Министерства авиации Хаммерштайн поручили создать из членов Имперского военного трибунала комиссию по расследованию. Он выбрал Креля, Эрнста и Грелля, с Крелем во главе. Впоследствии туда же в помощь был направлен Редер, который сумел блеснуть своими талантами. Его детективные способности оказали решающее значение на заключение комиссии, по которому (словами Хаммерштайна): «Удет самым преступным образом пренебрегал своими служебными обязанностями, а когда это открылось, застрелился».

Это расследование создало Редеру репутацию упорного и проницательного юриста с профессиональным чутьем на преступление. Если уж он напал на след, никто и ничто не могло заставить его оставить жертву в покое. Леман однажды саркастически заметил: «Редера следует держать подальше от этого дела; он вполне способен арестовать даже Папу Римского и выставить его перед судом».

Но с точки зрения карьеры для Редера важнее был тот факт, что дело Удета позволило ему близко познакомиться с Герингом, которому понравилась его манера держать себя и бойкий язык. Горячий отклик в душе главнокомандующего нашли и сплетни из жизни военной иерархии. Хаммерштайн, который всегда ревновал своего более удачливого соперника, считает, что «он мог очень обходительно подать любое дело и знал, что хочет слышать от него Геринг. При этом Редер мог ещё рассказать массу забавных историй и тем самым завоевать его благосклонность».

Редер произвел на рейхсмаршала такое благоприятное впечатление, что тот назначил его своим специальным представителем в Имперском военном трибунале, сохранив при этом его предыдущую должность. По всем этим причинам Редер был явным кандидатом на роль главного обвинителя на процессе над «Красной капеллой».

Консервативные господа из РКГ выказывали по поводу нового коллеги куда меньший энтузиазм. Председатель палаты Крель говорил: «Редер отнюдь не выдающийся юрист, и его теоретические познания более чем посредственны». Более того, он считал манеры Редера «полицейскими», а его аргументацию, «не соответствующей уровню Имперского военного трибунала». Коллега Креля Шмидт также выражал свои сомнения: «Это был типичный случай обвинителя, не соответствующего своей роли. Что до меня, он слишком хвастался своими успехами. Поэтому мы с коллегами часто не воспринимал его всерьез».

Редер попытался компенсировать свои недостатки юриста рьяной преданностью идеям нацизма. Любой из узников или их родственников может процитировать образчики его нацистской фразеологии.

Когда Фальк Харнак выразил протест, тот разразился следующей тирадой:

— Это как раз в твоем духе! Мы не собираемся делать из них мучеников. И мы ещё разберемся, насколько ты предан национал-социалистическому государству!

Иногда случались совсем безобразные сцены. На вопрос матери Шульце-Бойзена, в чем обвиняют её сына, он возмущенно заявил:

— Самая чудовищная измена и предательство. И он за них поплатиться!

Фрау Шульце вскочила и закричала:

— Это неправда!

Редер выпрямился и рявкнул:

— Обращаю твое внимание, что ты говоришь с представителем высшего германского суда, и это оскорбление тебе даром не пройдет!

У многих были «крупные ссоры с доктором Редером». Так, например, тетка Шульце-Бойзена — Эльза Бойзен — на всю свою жизнь сохранила память «о его грубости и бессердечии». Отца Урсулы Гетце долго преследовало воспоминание о том, как Редер «высокомерно откинувшись в своем кресле и выпуская табачный дым кольцами, не обращал на меня никакого внимания».

Если говорить честно, его манера держаться определялась не столько нацистским фанатизмом, сколько тщеславием и амбициями. Наглость Редера приводила к желаемому результату: такого прокурора боялись все. Однако, оставив это занятие и председательствуя в военном трибунале, он, по словам графа Вестарпа, одного из сопредседателей палаты, антинациста и будущего прокурора, обычно проявлял себя «весьма снисходительным». Несмотря на свою лояльность нацизму, Редер был против нацистских модернизаций закона, практикуемых субъектами типа Фрайслера. Он не согласился на участие гестапо в предварительных допросах и возражал против практики РСХА по использованию «подсадных уток» в камерах узников. Когда к нему приводили заключенных в наручниках, Редер немедленно их снимал и настаивал на нормальной юридической помощи подследственным.

Особенно трудно было для него играть роль безжалостного обвинителя перед женщинами. Когда Милдред Харнак сначала приговорили к лишению свободы, он предложил: «Давайте её отпустим». Одна из обвиняемых, актриса Ева Риттмайстер, считала, что отношение к ней во время процесса было настолько беспристрастным, что вознаградила Редера декламацией в его кабинете монолога Гретхен из «Фауста». Она даже подарила ему фотографию с надписью: «В благодарность за Ваше участие, Ваша Ева Риттмайстер».

В нескольких случаях он убедил Геринга заменить женщинам смертные приговоры на различные сроки заключения. Впоследствии Редер председательствовал в военных трибуналах, рассматривавших дела членов «Красной капеллы» во Франции и Бельгии. Многие там отделались относительно легкими наказаниями. Жена одного из обвиняемых, фрау Хеннигер, даже после войны утверждала, что к её мужу относились очень справедливо, и Редер «не был бездушным, а вполне мог проявить человечность и участие».

Подобные случаи подтверждают, что Редер не всегда соответствовал стандартному образу нацистского судьи. Он был членом «Стальной шлем»[26] и СА (до 1935 года), но так и не стал членом нацистской партии и во время денацификации смог представить множество доказательств своей непричастности — Редер держался особняком, не одобрял «крайности нацистского режима» и буквально проповедовал христианство в далеко не религиозных Люфтваффе.

Фактически доктор Манфред Редер являлся типичным авторитарным юристом-реакционером и принадлежал к консервативному крылу национал-социалистов, которые считало гитлеровское государство продолжением империи кайзера. Его не ослепила идеология национал-социализма, он ограничился лишь её всеохватывающей концепцией государства, почитаемого с почти религиозным рвением.

Как и многие представители своего класса, Редер верил в буржуазную концепцию государства, ведущего довольно любопытную форму обособленного существования за монолитным фасадом нацистского Третьего рейха. Эта концепция могла быть искажена нацистскими нуворишами, но он всегда был там, где следовало поддержать авторитет этого «государства». Какой авторитет? Авторитет государства как такового, поскольку в представлении юриста-практика «государство» являлось абсолютной концепцией, независимой от любых политических и общественных структур.

К этому можно добавить довольно странную для поколения Редера веру в превосходство военных. Во время Первой мировой войны он был ранен и пострадал от газовой атаки, награжден Железным крестом второй степени и Знаком ранения. Самым ужасным проступком представлялось ему сомнение в добродетели солдата и патриота. Для него не было вопроса, почему в военное время каждый немец должен безропотно стать винтиком военной машины, вне зависимости от того, украшает флаг государства национальная символика или свастика.

Именно по таким причинам образ мыслей и поведение Редера типичны для определенной категории германских деятелей, нашедших свое место в Федеральной республике и до сих оказывающих немалое влияние на взгляды немцев на проблему «Красной капеллы». Его видение тоталитарного патриотизма игнорировало истинную природу гитлеровского режима, в котором не было места коммунистам и пацифистам.

Вера в то, что даже основанное на насилии и концлагерях государство может требовать лояльности от своих сограждан, объединяла самый широкий спектр персонажей — противоречивого Редера, аристократичного президента палаты Креля и консервативного борца с «Красной капеллой» Гарри Пипе. Противостояние этому государству, особенно в военное время, и тем более помощь Советскому Союзу в их глазах являлось преступлением, достойным самой суровой кары.

Даже в наши дни эти люди яростно отказываются признать, что какой бы спорной не казалась шпионская деятельность людей, подобных Шульце-Бойзену, она входила в сферу внутреннего немецкого Сопротивления. В ответ на подобный вопрос бывший капитан Гарри Пипе просто рявкнул: «Ничего, кроме кучки предателей, никакого отношения к Сопротивлению». Крель в послевоенные годы с явным негодованием возражал «против любой попытки рассматривать „Красную капеллу“ как движение внутреннего политического Сопротивления».

Судя по этим высказываниям, нелегко найти различие во взглядах на политическое устройство общества у ярого приверженца правового государства Креля и нацистского прокурора Редера. Крель однозначно утверждает, что шпионская сеть Шульце-Бойзена/Харнака была «главным образом шпионской организацией, работавшей на Советскую Россию. Антиправительственная деятельность не играла существенной роли и сошла на нет. С того момента, как главный поборник коммунизма Советский Союз вступил в войну с Германией, любая поддержка коммунизма приравнивалась к оказанию помощи военному противнику».

Конечно, этот аргумент исторически неточен и политически спорен. На практике это означает, что любое сопротивление режиму со стороны крайне левых являлось насаждением коммунизма и пособничеством советскому противнику; в результате чего государственная измена, означавшая внутриполитические действия, направленные на свержение руководства государства, и предательская деятельность, состоявшая в сотрудничестве с врагом, и шпионаж в его пользу ничем друг от друга не отличались.

И тем не менее все их аргументы утверждают, что ни при каких обстоятельствах нельзя утверждать о принадлежности членов «Красной капеллы» к внутренней политической организации. Те, кто безусловно принимает Третий рейх как истинно германское государство, игнорируя его специфические, присущие только нацизму, черты, не могут согласиться существованием людей, готовых с ним бороться из-за неприятия некоторых его проявлений.

Именно эта грань разделяет деятельность «Красной капеллы» в Третьем рейхе от подобных случаев предательства интересов страны или правительства в других странах. За оказание помощи или потворство врагу в союзнических державах закон предусматривал суровое наказание (хотя в большинстве случаев смертная казнь исключалась). Однако суд в этих странах четко различал предательство интересов страны и измену правительству. Если человек действовал из добрых побуждений по отношению к своей стране, на него никто не навешивал клеймо предателя.

Редера нельзя обвинить за привлечение к суду коммунистических шпионов. Он был прокурором, обязанным соблюдать соответствующие инструкции, и мог действовать только в рамках существовавшего законодательства. Более того, ему ни при каких обстоятельствах нельзя было нарушить ни одной статьи гражданского или военного законодательства. Единственным обвинением, которое могли выставить против него история или человечество, является его чересчур рьяные требования смертной казни для людей, никогда не участвовавших в шпионской деятельности Шульце-Бойзена, и даже тех, кто её не одобрял и отмежевался от руководителя организации.

Но подобная деятельность вряд ли доставляла Редеру удовольствие. Он поступал в соответствии с инструкциями своих хозяев, хотя в его поступках необходимо отметить предосудительное рвение, с которым подчиненные рабски выполняют приказы руководства, особенно если оно способствует удовлетворению их собственных амбиций. Редер постоянно уступал соблазну приписать Шульце-Бойзену и его товарищам низменные мотивы.

Манфред Редер решил доказать, что эти люди действовали из разных побуждений, но лишь за исключением самого главного, без которого история «Красной капеллы» не имеет никакого смысла — политического сопротивления. Для Редера любое подтверждение того факта, что «Красная капелла» формировалась как антигитлеровская организация Сопротивления, было и остается «исторической фальсификацией». В его глазах эта организация являлась «тайным врагом, затаившимся в своем логове и орудовавшим самыми грязными методами, в то же время пустословя о свободе, человечности и патриотизме».

После двух недель пристального изучения материалов дела Редер составил для себя картину грандиозного преступного тайного заговора. В этом грязном деле «активно участвовали профессиональные игроки, коммунистические фанатики, сбитые с толку себялюбцы, наркоманы, потерявшие веру буржуа, убежденные анархисты, единственным побуждением которых была жажда воплощения своих преступных замыслов; коммунисты-заговорщики действовали в качестве курьеров, агентов, диверсантов, перебежчиков и эмигрантов».

Имелись ли у них какие-либо побудительные мотивы кроме тех, что присущи коммунистам-догматикам? Единственным ответом Редера было решительное «нет». Все идеалистические побуждения этих людей он как убежденный антибольшевик объяснял одним: все без исключения коммунисты закоснелые фанатики, всегда готовые принести себя в жертву Москве.

По делу члена КПГ Вильгельма Гуддорфа Крель всегда готов был клятвенно утверждать, «что тот действовал как идеалист и только из политических убеждений», и в этом он несомненно получил поддержку Редера. Надо отдать должное — сам Редер свидетельствовал в пользу агента-парашютиста Генриха Коэнена. Другие «аппаратчики» мирового коммунистического движения также получили достойную оценку: обвинение, похоже, вряд ли стремилось дать им объективную характеристику, пытаясь доказать, что «Красная капелла» действовала не против нацистского государства, а против Германии как таковой.

Тем же, кто не был коммунистами, но тем не менее входил в организацию, на доброжелательность Редера рассчитывать не приходилось. В его антибольшевистском мире не было места для «добропорядочных граждан», разделявших идеи коммунизма. Не признавая внутренних политических причин противостояния нацизму, он нашел для себя более прозаическое объяснение оппортунизм и честолюбие. Аскетический доктринер Харнак превратился в «ущербную личность», поскольку Редер считал, что он хочет занять кресло министра экономики в Германской Советской республике; против Шульце-Бойзена говорило его желание стать военным министром; Адам Кукхоф считался графоманом и оппортунистом, а причиной работы на советскую разведку Грауденца, якобы стали его собственнические инстинкты.

Но этого Редеру было мало. Шульце-Бойзену надлежало стать центральной фигурой, движимой самыми низменными побуждениями, соблазнителем, оказавшим гибельное влияние на молодежь. Но что могло служить ему оружием? Редер мог представить только две вещи — деньги и женщин.

Вскоре Редер отчеканил фразу, которая, по его мнению, объясняла все «цена предательства». После того, как стало известно о получении шпионами денег от Советов, он счел это единственной причиной любых поступков Шульце-Бойзена и его ближайших друзей. «Ценой предательства» объяснялось приобретение Шульце-Бойзеном яхты, участка земли в Тойпице, кожаных изделий во время поездки в Голландию. Редер неутомимо искал новые примеры денежных трат. В платяном шкафу фрау Гримме он обнаружил 2000 марок, переданных её мужу на хранение Кукхофом; конечно же, это тоже «цена предательства». Графиня Брокдорф «купила» мужа на деньги из подозрительного источника. Коммунист со стажем, вероятный казначей «Красной капеллы» Хюбнер израсходовал на всю организацию 230 000 золотых марок наличными.

Короче говоря, каждый агент Москвы получал от русских плату за свою деятельность, которая стоила жизни многим немецким солдатам, женщинам и детям.

Там, где никаких доказательств существования «цены предательства» найти не удавалось, строгий приверженец буржуазной морали Редер вытаскивал на свет разврат, сексуальные совращения и адюльтер. Даже двадцать пять лет спустя он все ещё помнит, кто и с кем спал. Согласно его показаниям, Шульце-Бойзен состоял «в интимных отношениях» с Одой Шоттмюллер, графиней Брокдорф, фрау Шумахер и двумя машинистками-стенографистками из Имперского министерства авиации; Либертас Шульце-Бойзен была лесбиянкой, и в то же время имела связи с другими мужчинами.

Мария-Луиза Шульце помнит возмущенный вопрос Редера, «знает ли она о связях своей невестки с тремя или четырьмя мужчинами, даже не принадлежавшими к её классу?» Любая тривиальная интрижка носила для Редера криминальный подтекст. Гестапо разыскало несколько сделанных Шумахером фотографий обнаженной Либертас Шульце-Бойзен. Редер никогда не пытался предъявить их родственникам Шульце-Бойзена, хотя те не нашли бы в них ничего особенного. Но для Редера они определенно служили доказательством оргий, которые, как он утверждал, проходили в квартире Шульце-Бойзена. Его распаленное воображение рисовало «череду необузданных увеселений, на которых на женщинах одежды было не более, чем можно купить за пятнадцать купонов (карточек на одежду), а это, согласитесь, очень мало».

Графине Брокдорф приписывалось сомнительное достижение в том, что она «имела за одну ночь сексуальные отношения с четырьмя советскими агентами». Кукхоф из-за «своей страстной привязанности к Либертас Шульце-Бойзен стала послушным инструментом Москвы». Ильзе Штебе соблазняла свои жертвы «обольщением, если не действовали другие аргументы». Редер сумел найти следы разврата даже среди самых невинных соратников Шульце-Бойзена. Молодежь из группы Риттмайстера стала «похотливой сексуально озабоченной компанией». Като Бонтье ван Беек «попала в эту историю из-за своих сексуальных связей с кругом друзей, признательность которых она хотела завоевать».

Привнесение в дело «Красной капеллы» эротических мотивов имело вполне определенные цели. Драматизируя манеры и привычки друзей Шульце-Бойзена, Редер надеялся создать впечатление, что анархия и распущенность стали главными причинами, связавшими Шульце-Бойзена с его молодыми агентами.

Другим любимым словом Редера стало «порабощение». Книготорговец Ева-Мария Бух была «полностью порабощена» Гуддорфом. Профессор Краус попал в круг соратников Шульце-Бойзена в результате «своих опытов с Урсулой Гетце». Редер обнаруживал примеры психологического давления и в отношениях между мужчинами. Как было сказано, Шульце-Бойзен «заманил Хайльмана в свой дом» и превратил его в «безвольное орудие».

Такие доводы освобождали Редера от необходимости выяснить и понять политических мотивы, двигавшие подсудимыми. Эротика, анархизм, жадность, коммунистический фанатизм — годилась любая причина, позволявшая отбросить любые мотивы, обличавшие существующий режим.

Так что дело было вскоре завершено. 16 ноября 1942 года Редер начал поспешно готовить обвинение. Всего за месяц они с Фалькенбергом подготовили 800 страниц текста, который беспрерывно диктовали секретарям, урывая для сна не больше трех часов в сутки; походные кровати стояли прямо у них в кабинетах. Гитлер и гестапо постоянно торопили; диктатор требовал, чтобы основной процесс закончился к Рождеству, а Мюллер-гестапо ворчал, что не понимает «бесполезной траты времени в таком очевидном деле».

При таком подходе можно было не сомневаться ни в понимании обвинением существа дела, ни в результатах суда. Шульце-Бойзен и его ближайшие соратники занимались шпионажем в пользу противника, а в Третьем рейхе, (как и в других воюющих странах), наказанием за это была смертная казнь. Оставался единственный вопрос: как поступить с политическими приверженцами Шульце-Бойзена, которые в шпионаже не замешаны, и с его ни о чем не подозревавшими коллегами-военными. Но и для них не оставалось надежды, что подобные действия не будут квалифицированы как «содействие и пособничество врагу», поскольку режим предписывал самые суровые наказания за любые формы политической оппозиции или нарушения воинской дисциплины.

Статья 91 б «Имперского уголовного кодекса» гласила, что «любой, кто в военное время оказывает помощь врагу или наносит ущерб военной мощи рейха» признается виновным в «содействии и пособничестве», которое заслуживает смертной казни. Еще хуже, что согласно статье 5 «Особого уголовного кодекса военного времени», каждый, кто «открыто понуждает или подстрекает любого солдата вермахта к отказу от выполнения своего долга» или «побуждает солдат не повиноваться приказам» признается виновным в «подрыве военной мощи», что также влечет за собой смертную казнь.

Позиция военных соучастников Шульце-Бойзена была уязвима по двум статьям. Согласно статье о государственной тайне «Имперского уголовного кодекса» «любое лицо, выдавшее государственную тайну, приговаривается к смертной казни», а первый пункт статьи 92, касающийся нарушения дисциплины, гласит, что «любое лицо, не подчиняющееся официальным приказам, и вследствие этого намеренно или по небрежности подвергающее опасности безопасность рейха, или боеспособность, или подготовку войск наказывается арестом на срок не менее недели или заключением в тюрьму или крепость сроком до десяти лет». Второй раздел той же статьи говорит: «Если преступление совершено на фронте или в особо серьезных случаях, оно может караться смертной казнью, пожизненным заключением или каторжными работами».

Эти статьи давали Редеру полное юридическое основание требовать смертной казни практически для всех наиболее значимых друзей и соратников Шульце-Бойзена и Арвида Харнака. Даже распространение листовок он представил как диверсию и подрыв военной мощи, а перевозка и ремонт советских передатчиков были в его глазах типичным шпионажем.

У Адольфа Гитлера были все причины быть довольными действиями своих инквизиторов. Из 117 человек, арестованных по этому делу, 76 должны были предстать перед судом. По процедурным причинам Редер разбил их на несколько групп, но в других отношениях особого различия между ними сделано не было. Подготовили двенадцать самостоятельных судебных разбирательств, на которых Шульце-Бойзена и его друзей должны были осудить как обычных предателей.

Предписанная военным судом процедура была столь же несовершенна, как и материалы обвинения. В конце ноября 1942 года председатель Имперского военного трибунала одобрил представленные Редером документы и предложил заняться процессом Второй палате РКГ. Сразу после этого заключенные получили красноречивое доказательство, что выдавалось в Великом германском рейхе за военное правосудие.

За несколько дней до начала суда двери камер в подвалах РСХА и здании полицейского управления открылись и чиновники кратко объявили заключенным о предстоящем слушании дел. Генрих Шеель вспоминает: «Как раз перед полуночью дверь камеры Курта Шумахера открыли; он лежал, скованный наручниками на кровати. Шумахер хотел подняться, когда чиновник, сопровождаемый дежурным надзирателем, вошел в камеру со словами: „Оставайся на месте. Ты — Курт Шумахер? Завтра ты предстанешь перед Второй палатой Имперского военного трибунала. Тебя обвиняют в следующих преступлениях… (последовало перечисление статей). Все понял? Хорошо“.» Все дело заняло не более минуты.

Никто из заключенных не знал точно, в чем его обвиняют, за исключением, пожалуй, Вайзенборна, которому в числе немногих позволили мельком взглянуть на документы. Вайзенборн говорит, что пришедший в его камеру человек «держал перед ним лист бумаги и прикрывал его рукой, так что он смог быстро пробежать глазами всего несколько строчек». Адольф Гримме вспоминает: «Мне никогда не дали копии выдвинутого против меня обвинения. Поэтому, когда меня вызвали давать показания, пришлось полагаться буквально на догадки.»

В первое время защита тоже столкнулась с большими проблемами. Поскольку весь процесс держали в тайне, в суд допускали только юристов Имперского военного трибунала — четверо адвокатов на 76 обвиняемых! Но даже им сообщали о начале процесса в самый последний момент. Так, например, адвокат Гримме доктор Курт Валентин узнал о нем за день до суда. Самого Гримме представили его защитнику только за несколько минут до слушания дела, когда Валентин «вошел в комнату, в которой мы ожидали начала процедуры. Он подошел ко мне и сообщил, что у него… ещё пока не было возможности изучить документы». Для адвоката защиты было чрезвычайно трудно различить отдельные дела, когда начинались слушания суда. Они едва знали, в чем состоят обвинения; и хотя документы раздали заранее, адвокатов обязали не показывать их своим клиентам и вернуть, как только объявят приговор, а впоследствии хранить «полное молчание и тайну».

Процесс мог стать настоящим юридическим фарсом, если бы судьи РКГ не настояли на соблюдении минимума юридических норм. Суд состоял из двух профессиональных судей и трех офицеров,[27] и они в полной мере несли ответственность за соблюдение прав обвиняемых. Адвокатам разрешили внимательно ознакомиться со всеми документами, а заключенным позволили полную свободу высказываний.

Надо отметить, что Вторая палата в Имперском военном трибунале считалась самой либеральной. Главная заслуга в этом принадлежала её председателю Крелю, который часто защищал обвиняемых от грубых нападок Редера. Хотя его собственный взгляд на проступки обвиняемых, вероятно, мало чем отличался от мнения обвинения, он постоянно следил, чтобы стараниями Редера злой дух нацизма не просочился в святилище Имперского военного трибунала.

Вернер Краусс утверждает, что трибунал «с трудом пытался удержать процесс в рамках юридического этикета», тогда как Редер «со своей грубой партийной фразеологией часто выходил за всякие рамки». Даже такой суровый критик, как Грета Кукхоф, впоследствии назвала Креля «человеком с высокими моральными принципами и чувством ответственности». Защитник Куммерова, Вернер Мюллерхофф, считал Креля «военным судьей с несомненно честным характером» — мнение, которое никто не оспаривал.

Первых обвиняемых в главный зал Имперского военного трибунала в доме 4/10 на Вицлебенштрассе, Берлин-Шарлоттенбург, привели в 9 часов 15 минут 14 декабря 1942. Это были советник Министерства иностранных дел Рудольф фон Шелия и его помощница, агент Ильзе Штебе.

Сам процесс шел всего несколько часов, приговор выносили в тот же день. Адвокат фон Шелия Рудольф Безе вспоминает: «Дело, как признался мне фон Шелия, с самого начала представлялось совершенно безнадежным». Улики обвинения были абсолютно бесспорны. Редер смог представить расшифрованные радиограммы русских и фотокопии платежных квитанций, обнаруженных у агента-парашютиста Коэнена. Они бесспорно доказывали, что обвиняемый многие годы работал на советскую разведку.

Рудольф фон Шелия, как и Ильзе Штебе, полностью признал свою вину, тем не менее он сделал вид, что не знал, на какую страну работал. С другой стороны, коммунистические убеждения Ильзе Штебе не позволяли ей воспользоваться этой уловкой, и она подтвердила, что ей с самого начала было известно о работе на Москву. Приговор не заставил себя долго ждать: «По статье о государственной измене фон Шелия и Штебе приговариваются к смертной казни и лишению всех гражданских прав».

Не менее убедительными оказались улики обвинения, когда 16 декабря Редер представил вторую, самую важную группу обвиняемых: Харро Шульце-Бойзена, доктора Арвида Харнака, их жен, радистов Курта Шульце и Ганса Коппи, обоих Шумахеров, графиню Эрику фон Брокдорф, помощника радиста Хорста Хайльмана, секретаря Шульце-Бойзена Иоанна Грауденца, агента Эрвина Гертса и военного информатора Герберта Гольнова.

Суд заседал четыре дня, но никто из обвиняемых не смог оспорить представленные обвинением улики. Ближайшее окружение Шульце-Бойзена во время следствия сделало настолько полные признания, что судьям пришлось просто дожидаться формального завершения слушания.

Шульце-Бойзен признался своему адвокату, что его борьба с фашистским государством и данные в полиции показания сделали всякую защиту бесполезной. Тем не менее руководство «Красной капеллы» не склонило головы перед судом и историей. Крель вспоминает, что «на процессе Шульце-Бойзен откровенно и не без гордости признался в своей деятельности.»

Его соратник Шмитт долго помнил «особое впечатление», произведенное на него последним словом Арвида Харнака, в котором тот объяснял суду, что «в результате данного накануне Русско-германской войны обещания русскому гражданину Эрдманну, (он имел в виду Эрдберга), с которым был в дружеских отношениях, он чувствовал моральные обязательства помогать направленным к нему агентам».

Хорст Хайльманн подчеркивал, что как убежденный коммунист, поступить иначе он просто не мог. Курт Шумахер дал такую яростную отповедь, что его адвокат посчитал его «одним из политических фанатиков».

Один за другим обвиняемые заявляли о объединявшей их ненависти к режиму.

Только одна из обвиняемых отказалась посмотреть правде в глаза. Ей была Либертас Шульце-Бойзен. До самого начала процесса она жила иллюзией того, что за чистосердечные показания на сообщников её должны освободить. Услышав, что ей как и всем прочим, грозит смертный приговор, она пережила глубокий шок, и адвокату Безе пришлось просить о переносе заседания суда. Прошло немало времени, прежде чем Либертас поняла, какую подлую игру вело с ней гестапо.

Однако это не остановило судей и 19 декабря 1942 года желание Гитлера было исполнено: все основное ядро «Красной капеллы» приговорили к смерти.[28] Лишь в четырех случаях суд отказался поддержать Редера. Двоих признали виновными в невольном пособничестве Шульце-Бойзену: они снабжали информацией, но не участвовали в работе организации и скорее являлись орудием или жертвами «Красной капеллы», чем её агентами.

Первым было дело полковника Эрвина Гертса, которого адвокат защиты описал, как «довольно любопытную, с точки зрения психологии, личность». Для офицера он был слишком болтлив, и к тому же верил во всякого рода оккультные силы. Эрвин выдал Шульце-Бойзену и гадалке Анне Краус множество служебных секретов, но и не помышлял ни о каком противодействии режиму. Его жена готова была поклясться, что, несмотря на свое отвращение к нацизму, «он представлял собой истинно немецкого офицера и потому никак не мог запятнать себя предательством или шпионажем». Он никогда не «принимал активного участия в каких-либо предательских заговорах», и, хотя презирал национал-социализм, намеревался даже после войны продолжать службу «независимо от политической окраски руководства».

Адвокат Гертса Безе решил воспользоваться странностями характера своего клиента, чтобы спасти его от смертного приговора, и предложил рассматривать его дело как случай типичной халатности. Суд согласился рассматривать его дело вне рамок главного процесса — все судьи втайне надеялись, что Безе на основании статьи 51 Уголовного кодекса преуспеет в спасении клиента.

Лейтенант абвера Герберт Гольнов, любовник Милдред Харнак, также выдавал служебные тайны, но не отдавал себе отчета в том, что таким образом сотрудничает с вражеской шпионской организацией. Гольнов был национал-социалистом и пытался на конкретных фактах убедить скептически настроенного Арвида Харнака в окончательной победе Германии. Суд, защита и даже сам Редер не скрывали симпатий к «молодому человеку, втянутому в это дело без всякого злого умысла с его стороны.»

Тем не менее суд посчитал доказанным, что предоставленная Гольновым информация стала причиной гибели многих немецких солдат на Восточном фронте. Поэтому смертный приговор ему вынесли не за государственную измену, а за нарушение воинской дисциплины. Однако суд ходатайствовал перед ставкой Гитлера о смягчении наказания.