Глава 2 Диктатор

Глава 2

Диктатор

Весной 1918 года мало кто в России задумывался над тем, почему столицей стала Москва. Два века назад Петр Великий оставил древний город, который напоминал ему о полуазитском прошлом и отживших обычаях страны, и сделал столицей вновь построенный город, который должен был стать для России окном в Европу, символом и красноречивым доказательством нового европейского уклада жизни, столь деспотично насаждаемого Петром. Теперь, в 1918 году, группа революционеров вернулась в глубины России, в старую столицу великих князей и царей Московии. Немногие могли увидеть в этом переезде предзнаменование, понять, каким значимым в мировом масштабе станет российский коммунизм, как в свое время станут почитать приводивших подданных в трепет Ивана III, великого князя «всея Руси», и Ивана Грозного, «объединителей земли Русской», тоже правивших Россией из Кремля и завещавших дело сыну грузинского сапожника. В 1918 году вряд ли кто мог представить, что коммунистическое движение, высшие посты в котором занимали евреи, поляки и латыши, станет крайне националистическим, что точно так же, как патриархи православной церкви метали громы и молнии в адрес инородцев, так московские коммунисты, начиная с наследников Маркса и Ленина, будут издавать указы и предавать анафеме «беспочвенных космополитов», «новаторов» и «подражателей гнилому Западу».

Но людям, которые должны были сосредоточить все внимание на сиюминутных проблемах, было не до проведения исторических аналогий. Поражение в войне с Германией, начавшаяся на юге Гражданская война, голод и разруха, потеря плодородных земель и промышленных районов – вот что занимало умы новых правителей России. Правительство в полном смысле слова ускользнуло из Петрограда, опасаясь, что Союз железнодорожников, не слишком симпатизирующий большевикам, воспрепятствует отъезду или немцы отправят несколько батальонов, чтобы захватить спасающихся бегством комиссаров. Московский Совет известили о прибытии правительства Российской Федеративной Республики во главе с Владимиром Ильичем Ульяновым-Лениным с ближайшей от Москвы станции.[338]

В Москве никто не встречал Ленина с почетным караулом. Вообще не было никакой официальной встречи. Прибывшие были потрясены, узнав, что московские большевики создали собственное «правительство», Московский Совет народных комиссаров, возглавляемый левым коммунистом М. Покровским. Ленин вскоре положил конец этому, как он сказал, «полному идиотизму».

Для начала следовало решить самую что ни на есть прозаическую задачу: найти подходящее место для работы и жизни правительства. Председатель Совета народных комиссаров некоторое время жил в гостинице, а затем переехал в Кремль. Обнесенное стеной древнее пристанище царей должно было превратиться в огромный большевистский «муравейник». Кремль находился в плачевном состоянии. его некогда роскошные покои превратились в грязные, не годившиеся для работы и жизни помещения. Но выбирать не приходилось, да и вряд ли можно было найти более удобное и престижное место. В те неспокойные дни у Кремля было одно неоспоримое преимущество – это была крепость. Не сегодня, так завтра анархисты или левые эсеры могли поднять восстание, и, как в былые времена, новые цари в ожидании помощи могли прятаться за толстыми стенами.

Доподлинно известно, какая борьба разгорелась среди комиссаров за кабинеты и квартиры. Личный помощник Сталина вспоминал, как его начальник, недовольный домом, отведенным для Комиссариата по делам национальностей, по собственной инициативе занял дом, предназначенный Государственному экономическому совету. В сопровождении прихвостней будущий диктатор сорвал вывеску «Совет» и поселился в бывшей резиденции богатого купца. Помощник Сталина нанял за два рубля в день несколько латышских стрелков для охраны захваченного здания от членов экономического Совета (латышские стрелки якобы были элитной большевистской гвардией, и остается только удивляться, как они справлялись со своей прямой обязанностью, если занимались «частной» деятельностью). Однако «экономистам» удалось заставить «захватчиков» покинуть дом, объявив, что советское руководство должно использовать более цивилизованные способы.[339]

Ленин с Крупской занимали довольно скромную пятикомнатную квартиру с одной спальней, что в те тяжелые времена считалось нормой для государственного функционера. К концу жизни Ленин всячески противился идеям о переезде в более просторную квартиру или капитальном ремонте той, которую занимал. (Ремонт приходилось делать украдкой, пока Ленин находился на отдыхе.) Он категорически отказывался от дорогих ковров и мебели, хранящихся в кладовых Кремля. Некоторые большевистские руководители уже начинали пользоваться преимуществами своего положения, но Ленин жил очень скромно, так, как когда-то в эмиграции. Посылки с продовольствием, которые он получал от своих горячих сторонников, беспокоящихся о здоровье вождя, Ленин часто приказывал отправить в госпитали или детские учреждения; в стране был голод, и Владимир Ильич не мог позволить себе принимать помощь. Таким вот образом жил в бывшей царской резиденции новый руководитель России, под охраной латышских стрелков и под присмотром ВЧК, возглавляемой поляком.

В Москве начинается тот период в жизни Ленина, который уже можно смело назвать диктаторским. его победа в решении брестской проблемы, хотя и после многомесячной борьбы, способствовала сохранению советской власти. Воспользовавшись предоставленной передышкой, Республика Советов окрепла и вполне могла сопротивляться разрушительной силе Гражданской войны. За первые три месяца 1918 года положение Ленина в партии настолько упрочилось, что теперь никто не посмел бы сказать, что «мы можем прийти к власти без Ленина». Он наталкивался на сопротивление, временами очень сильное, но, независимо от раздававшихся голосов протеста, его слово практически всегда оставалось решающим. Никто уже не осмеливался так активно добиваться руководящего места, как это делал Бухарин в период мирных переговоров в Брест-Литовске. Троцкому, несмотря на то что вскоре он был назначен наркомом по военным делам, так никогда и не удалось полностью восстановить свою репутацию в партийных кругах: слишком сильны были воспоминания о его интригах в качестве наркома по иностранным делам. Остальные ждали своего часа и решились заняться интриганством только тогда, когда вождь уже был недееспособен. Ленин единственный среди большевиков стал при жизни настоящим национальным героем; простые люди шли к нему со своими просьбами и ходатайствами, так или иначе отделяя его от «тех», правительства и вездесущих комиссаров, как прежде крестьяне проводили различие между царем и его прислужниками и полицейскими чиновниками. Этот неизбежный культ личности был абсолютно немарксистским, и Ленин решительно боролся с его внешними проявлениями, лестью, подарками и тому подобным. Ленин, в отличие от Наполеона и Гитлера, никогда не верил в собственную непогрешимость. Но подобно другим диктаторам он все более скептически относился к способностям ближайших соратников, становился все более нетерпим к их человеческим слабостям и политическим амбициям. Эта черта характера не приняла таких болезненных форм, как у Сталина, но в результате Ленин утратил то, что составляло основную движущую силу русской революции: энтузиазм и чувство товарищества, присущие молодым радикалам. Вместе с разочарованием в товарищах наступило разочарование в людях вообще. «Человек с ружьем» стал отождествляться с хулиганом, пролетарские массы – с толпами бездельников, которых надо заставлять работать на государство. Он никогда не терял веры в достоинства и чистоту «истинных пролетариев», но, вероятно, эти размышления омрачили триумфальные годы его правления. Первостепенная задача, стоявшая перед Лениным и его правительством, заключалась в том, чтобы за время предоставленной благодаря заключению мира передышки восстановить власть, о которой Россия забыла с Февральской революции 1917 года. Социализм нельзя было построить в стране беззащитной перед внешним и внутренним врагом. Требовалось создать те институты, которые, как наивно полагали социалисты, никогда не потребуются русскому народу: армию и полицию.

Создание Красной армии началось еще в Петрограде. Очень скоро большевики поняли, что замена постоянной армии народной милицией была только мечтой, и притом довольно опасной. От старой армии остались бренные останки.[340]

После октябрьского переворота только казачьи полки сохранили сплоченность и соблюдали воинскую дисциплину, но отнюдь не из уважения к большевистской власти. Они стремились домой, на Дон и Кубань, где дезертир тут же становился изгоем. В большинстве случаев большевики давали казакам вернуться домой, что было весьма предусмотрительно. В остальных случаях вооруженные солдаты терроризировали жителей городов и деревень, в общем, всех, за исключением врага. (Матросы, как мы уже говорили, были сущим наказанием для своих сограждан.) Чиновникам из Смольного, которые пытались, впрочем, без особого энтузиазма, предотвратить беспорядки, «гордость и слава русской революции» доступно объяснила, что если моряков не оставят в покое, то они придут в Смольный и «покажут им». Правительству ничего не оставалось, как насильственно разоружить солдат. Отряды Красной гвардии, сформированные из рабочих, окружили вооруженную толпу и заставили сдать оружие. Серьезное беспокойство вызывали и так называемые национальные части, состоявшие из поляков, украинцев и других национальностей. Все они, не считая знаменитых латышских стрелков, не питали дружеских чувств к большевикам. Ленин лично заверил этих солдат, что они будут обеспечены продовольствием и всем необходимым.

Наконец-то до большевиков дошло, что придется начинать все сначала. Первоначально Красная армия комплектовалась по принципу добровольности и состояла в основном из рабочих. Но где было взять офицерский состав? Большевики обратились с призывом к бывшим царским офицерам поступить на военную службу. Это было трудное предприятие. Солдату внушили, что офицер – враг и предатель, и теперь он появился опять, правда, без эполет и под другим названием, но с прежними полномочиями. Для движения, провозгласившего себя продолжателем французской революции и не забывшего о судьбе небезызвестного французского генерала, вопрос военного командования был весьма щекотливым. Никто не мог принять первого советского Верховного главнокомандующего Николая Крыленко за потенциального Наполеона, но в целях безопасности в воинские части были направлены комиссары для наблюдения за командирами и укрепления морального духа солдат. Своеобразное советское представление о командовании привело к созданию высшего коллегиального органа. Итак, комитет, состоявший из трех человек, поначалу руководил Комиссариатом по военным и морским делам. Один из них, наш старый друг Дыбенко, показал прекрасный пример воинской дисциплины, когда в марте был заключен в тюрьму за вопиющее злоупотребление служебным положением. Досрочно освободившись, Дыбенко отправился на юг в сопровождении моряков. Он заявил, что его преследуют за политические убеждения (как и его супруга, мадам Коллонтай, он был левым революционером) и что подчинится только приговору людей, избравших его (по-видимому, моряков!), а не завистливых товарищей-комиссаров.[341]

Ленин чувствовал растущее раздражение к коллегиальному руководству, особенно в военных делах. В марте Троцкий стал наркомом по военным делам, и с его назначением на эту должность связана история создания Красной армии.

Никакая организация царского режима не воплощала для революционеров большую несправедливость, чем знаменитая охранка, являвшаяся чем-то вроде государства в государстве. Если бы кто-то предположил, что всего через два месяца после формирования советское правительство учредит институт собственной секретной полиции, которая затмит небезызвестное царское охранное отделение, Ленин назвал бы такого «предсказателя» клеветником и реакционером. С момента создания эта организация являлась предметом особого внимания Ленина. Во времена царского режима даже русские консерваторы с ненавистью относились к деятельности охранного отделения. Высший свет не жаловал руководство охранки; министры испытывали неловкость, говоря об охранке. Общественное мнение было возмущено ее деятельностью. Ленин, напротив, адресуясь к советскому прообразу охранки, с гордостью говорил: «Наша замечательная ВЧК», «Наши храбрые чекисты». Владимир Ильич не случайно превозносил ВЧК; на это у него имелись две веские причины. Во-первых, многим большевикам с их революционными и социал-демократическими традициями была противна сама идея создания подобной организации. С помощью постоянных похвал, расточаемых вождем, члены партии сначала привыкали к существованию этой организации, а следом начинали понимать, что для коммуниста нет работы благороднее и ответственнее, чем служба в ВЧК. Восхваление этой организации, которая для многих революционеров являлась прежде всего печальной необходимостью, несомненно, проистекало из особенностей его характера. Она была создана в противовес всем «прекрасным» идеям либералов и социал-демократов. Она олицетворяла непреклонную решимость пролетариата безжалостно расправляться с врагами (и с теми, кто недостоин находиться в рядах пролетариата), вопреки наивным рассуждениям о терпимости, мягкости, необходимости соблюдения закона и всего этого либерального балласта, который Ленин ненавидел еще будучи студентом юридического факультета. Это была следующая стадия в его никогда не прекращающейся борьбе с традициями собственного класса, оружие, с помощью которого он мог терроризировать этих напыщенных, ненавидимых им профессоров, юристов и журналистов, воображавших, что революция может пройти безболезненно, в соответствии с учениями Джона Стюарта Милля и Толстого. В молодости Ленин был противником индивидуального террора (ярким примером для него послужила неудачная попытка брата); подобные действия не могли изменить ход истории. А вот теперь он разрешал и даже поощрял то, что фактически являлось полицейским террором в массовом масштабе. Задумывался ли он, куда все это может привести Советское государство?

История советских органов безопасности в какой-то степени дает ответ на этот вопрос. Сначала Комиссариат внутренних дел взял на себя выполнение стандартных полицейских функций. В октябре он состоял из двух человек, чьи имена приобрели впоследствии зловещую известность: Дзержинского и Уншлихта. Комиссариат руководил полицией страны, переименованной в народную милицию. Советы требовали предоставления независимости милиции, и, как другие советские институты, в начальный период комиссариат утонул в бесконечных межведомственных спорах с местными Советами и другими комиссариатами. Чтобы выбраться из этой бюрократической трясины, в Петрограде был создан специальный комитет для борьбы с актами беззакония. Это была знаменитая «комната № 75» в Смольном, где специальная комиссия под председательством друга Ленина Бонч-Бруевича в срочном порядке решала все проблемы, связанные с беспорядками в Петрограде. 7 декабря 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, ВЧК, положившая начало системе безопасности и сыгравшая важную роль в истории России.[342]

В определении «чрезвычайная», несомненно, была вновь обретенная уверенность и, возможно, сознание вины за создание организации, идущей вразрез с революционным идеализмом. Еще одна любопытная особенность. С первых дней советской власти ВЧК выделялась самым высоким процентом работников нерусских национальностей, входивших в ее аппарат. Не потому ли, что много лет назад Владимир Ильич сказал своей сестре Анне: «Наши русские слишком мягкие»?

Председателем ВЧК стал Феликс Эдмундович Дзержинский, впоследствии возведенный в ранг коммунистического святого, «рыцарь без страха и упрека», как писали о нем советские писатели. Родившись в семье польского дворянина, еще мальчиком Дзержинский оказался перед решением трудной проблемы: стать католическим священником или революционером. Став революционером, большую часть своей жизни он провел в тюрьмах и ссылках. У большевиков, к которым он пришел из рядов Польской социал-демократической партии, за ним закрепилась репутация фанатика, человека, может, и не слишком умного, зато кристально честного и невероятно преданного Ленину. Владимир Ильич отвечал взаимностью и, хотя Дзержинский не поддержал его позицию в отношении подписания Брестского мира, оставил его на посту председателя ВЧК, несмотря на частые жалобы на неуравновешенность Дзержинского. Действительно, трудно считать абсолютно нормальным человека, который неоднократно обращался в Совнарком с ходатайством об отмене смертной казни, одновременно руководя массовыми расстрелами сотен и тысяч людей.

Поначалу предусматривалось, что одной из самых серьезных санкций ВЧК будет лишение виновных продовольственных карточек. Но вскоре Ленин настоял, чтобы «спекулянтов и контрреволюционеров расстреливали на месте». Предполагалось, что в период перемирия с Германией немцы потребуют освобождения прибалтийских помещиков, задержанных большевиками, поэтому было принято решение расстрелять их. Однако Комиссариат юстиции и левые эсеры решительно воспротивились столь варварскому решению.[343]

Это была первая заявка на «классовый террор, то есть уничтожение людей не за реальные или предполагаемые заговоры, а просто за их классовое происхождение».

Коммунисты превозносили Дзержинского за поддержание железной дисциплины в ВЧК, за честность и неподкупность его сотрудников. К моменту переезда правительства в Москву ВЧК насчитывала уже 120 человек. «Москвичи плохо приняли ВЧК»[344], – жаловался Петерс.

Он перечисляет некоторые «незначительные» инциденты, которые привели к недоразумениям. Зайдя в бар, чекисты услышали критику в адрес советской власти. Они достали револьверы и застрелили семерых «хулиганов». Враги народа были повсюду. Во время циркового представления клоун Бим-Бом пошутил над большевиками. Опять в ход пошли револьверы, и были убиты несколько зрителей (Петерс соглашается, что им следовало подождать и арестовать клоуна после спектакля). «В общем, – грустно добавляет Петерс, – за первый год ВЧК расстреляла недостаточное количество людей: мы еще были неопытны». За первый год, по официальным данным, было приведено в исполнение 6300 приговоров. За участие в контрреволюционных организациях – 1637; за участие в беспорядках – 2431; за подстрекательство к беспорядкам – 396; за дезертирство – 39(!) и так далее.[345]

19 ноября 1917 года Ленин объявил: «Мы не применяем террор, как это делали французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, и я надеюсь, не будем».

Только неисправимые идеалисты могли обсуждать необходимость существования подобной организации в революционный период. Конечно, число жертв ВЧК значительно меньше, чем было убито с обеих сторон во время Гражданской войны, не говоря уже о массовых убийствах гражданского населения и Красной, и Белой армиями. Но речь идет о стиле работы ВЧК, который оставил неизгладимый след на советской системе. Террор как средство достижения и сохранения власти превратился в управленческий прием, который использовался в борьбе с бюрократизмом, в случае неэффективности труда и так далее. ВЧК, несмотря на невероятные беспорядки первых дней, с помощью принуждения установила «настоящую» дисциплину. Ленин поддался соблазну. «Стреляйте», «угрожайте расстрелом», – дает он рецепты для решения самых незначительных административных проблем. Плохая телефонная связь? В телеграмме Сталину Ленин советует: «Пригрозите расстрелом идиоту, который отвечает за телефонную связь».[346]

Ленин предложил приговорить издателя, напечатавшего книгу без индексов, к шестимесячному заключению. его возмутило поведение Зиновьева, который был против немотивированного террора в отношении бывшего среднего класса. «Я возражаю, – пишет он Зиновьеву, – чтобы мы вмешивались в абсолютно правильную революционную инициативу масс».[347]

Возрождение армии и милиции привело к увеличению разногласий между большевиками и их бывшими союзниками, левыми эсерами и анархистами. Советское государство больше не нуждалось в анархистах. К тому же многие приверженцы философии князя Кропоткина теперь стали обыкновенными бандитами.[348]

В апреле 1918 года ВЧК разгромила анархистский центр в Москве. Робинсу и Локкарту показали дома, где анархисты якобы предавались разврату, пока в дело не вмешались чекисты. Однако в газетах появились критические замечания: «До сегодняшнего дня большевики заигрывали со своими «левыми» друзьями… Понятна терпимость большевиков к анархистам: они были способны захватывать дома и доставать оружие».[349]

Газета анархистов взорвалась угрозами: «Вы каины… Ленин воздвиг свой октябрьский трон на наших костях… наш Октябрь еще впереди…» Превосходный повод, чтобы заставить большевиков от слов перейти к делу. Красная армия и ВЧК решили доказать, что никаких будущих «октябрей» не будет.

Не так просто оказалось свести счеты с левыми эсерами. Никто не мог утверждать, что наследники народнических традиций – обыкновенные хулиганы и бандиты. В июле – августе развернулась драма, закончившаяся исчезновением левого крыла некогда влиятельной партии, продолжавшей сохранять преданность русскому крестьянству.

Левые эсеры оказались невыносимыми союзниками. Они решительно противились доводам Ленина в отношении необходимости мира, а после заключения мирного договора их представители (без сомнения, Ленин вздохнул с облегчением) вышли из Совнаркома. Но некое подобие сотрудничества сохранялось между партиями эсеров и большевиков. Самое удивительное, что левым эсерам было позволено остаться в ВЧК; один из них был заместителем Дзержинского.

Мало того что левые эсеры энергично возражали против политики большевиков, направленной на укрепление государства (введение смертной казни, обращение к специалистам с просьбой вернуться в промышленность и в армию и т. п.), они продолжили агитационную работу против мира с Германией. Левые эсеры встретили приезд германского дипломата, графа Мирбаха, оскорбительными намеками на то, что якобы теперь он станет губернатором России и Ленин будет выполнять его приказы. Левые социалисты смогли вывести из себя не только большевиков, но даже историков. Они жаловались, что коммунисты ограничивают свободу, однако поддержали их решение о роспуске Учредительного собрания. Они оплакивали решение о введении смертной казни, но их люди по-прежнему оставались в ВЧК. Они были против войны, но настаивали на разрыве отношений с Германией. Лидер левых эсеров, тридцатидвухлетняя Мария Спиридонова являлась воплощением недееспособности партии как политической организации. В 1906 году она убила царского чиновника, губернатора Луженовского; после ареста подверглась пыткам и была изнасилована. Теперь эта истеричная женщина определяла политику своей партии. Весной в ряде провинциальных городов левые эсеры, объединив усилия, свергли большевистское руководство местных Советов. Главную атаку на большевиков было решено провести в период заседания V Всероссийского съезда Советов, назначенного на июль 1918 года. Левые эсеры оказались в меньшинстве, но они знали помимо парламентских голосований и дебатов иные способы политической войны.

Итак, 24 июня 1918 года на заседании ЦК эсеров было принято решение об убийстве графа Мирбаха.[350]

Поначалу Мирбах разделял официальную линию своего правительства, считая, что в интересах Германии сохранить власть большевиков в России, и, похоже, оказывал серьезную финансовую поддержку. Постепенно он пересмотрел свои взгляды. Большевизм, пишет он в докладе от 25 июня, скоро «падет жертвой процесса внутреннего распада…». Немцам следует «заполнить вакуум, который образуется в результате этого распада…». По его мнению, лучшими кандидатами на заполнение вакуума были правые партии и умеренные. Он советовал начать наступление, которое ускорит крах большевиков.[351]

О том, что этот доклад стал известен большевистским лидерам, свидетельствуют слова Ленина, сказанные им Троцкому на следующий день после убийства германского дипломата: «Мирбах постоянно сообщал, что мы слабы и будет достаточно одного удара».[352]

Не было бы ничего странного в том, если бы кто-то из коммунистов решил устранить Мирбаха и таким способом убедить немцев, что мир с большевиками должен быть сохранен.

Вообще обстоятельства убийства Мирбаха представляются весьма подозрительными. На открытии съезда 4 июля Ленин подвергся жестокой критике со стороны левых эсеров. Когда он заявил о необходимости создания дисциплинированной армии, поднялись крики: «Совсем как Керенский», «Мирбах вам этого не позволит». Ленин спровоцировал эсеров, заявив, что Спиридонова «лжет» и что большевики сделали большую ошибку, приняв земельную программу эсеров. Он особо подчеркнул стремление противников отказаться от мира и втянуть Россию в войну с Германией. Мирбах, находясь в дипломатической ложе, слышал угрозы в свой адрес со стороны эсеров.

В таком случае непонятно, почему не было предпринято никаких дополнительных мер по охране германского дипломата. Яков Блюмкин и еще один заговорщик, оба левые эсеры и члены ВЧК, 6 июля без труда прошли на заседание съезда. У них были пропуска, подписанные Дзержинским, и девятнадцатилетний Блюмкин был уполномочен охранять иностранных представителей (!). Блюмкин застрелил графа Мирбаха и убежал.

Одновременно с убийством левые эсеры – сотрудники ВЧК подняли мятеж и заключили в тюрьму Дзержинского и Лациса. В ряде провинциальных городов вспыхнули инспирированные левыми эсерами вооруженные выступления. Командующий войсками Восточного фронта, левый эсер М.А. Муравьев по собственной инициативе объявил войну немцам и большевикам. Правительство без труда подавило мятеж, а Муравьев, некогда герой революции, застрелился. В Москве были арестованы Спиридонова и другие лидеры левых эсеров. Члены ВЧК, включая Александровича, заместителя Дзержинского, поднявшие мятеж, были расстреляны. Блюмкин исчез, но через год появился, был прощен и принят в коммунистическую партию. И лишь спустя несколько лет при Сталине (как часто эта фраза появляется в отношении личностей того периода!) был расстрелян, первым из многих коммунистов, обвиненных в троцкизме.

Таковы голые факты заговора левых эсеров. Вполне вероятно, что кому-то из высшего большевистского руководства, осведомленному о готовящемся заговоре, пришла мысль, что появляется блестящая возможность избавиться разом и от левых эсеров, и от неудобного германского посла. Германия отчаянно нуждалась в мире (ее наступление на Западе было остановлено), но убийство посла могло привести к возобновлению военных действий против России. Ленин призывал к осторожности во всем, что касалось иностранных дел. Председатель Совнаркома отправился в посольство Германии для выражения соболезнований (можно себе представить, какие чувства он при этом испытывал!).

Ленин тут же воспользовался сложившейся ситуацией. Невероятно исказив факты, что станет впоследствии характерной чертой коммунистов, он обвинил левых эсеров в том, что они действовали в интересах монархистов и англо-французских капиталистов. Введенные в заблуждение, запутавшиеся люди были представлены им как «мелкие буржуазные» авантюристы. Это была мудрая мысль, продемонстрировать милосердие к лидерам эсеров: Спиридонова и другие руководители партии вскоре были прощены, но их тылы были разгромлены. Они уже никогда не смогли составить конкуренцию большевикам. Глупое убийство и неудачная попытка захвата власти отодвинули в тень их некогда опасный, пользующийся популярностью призыв: «Долой диктаторов-комиссаров». Как раньше в истории русского народничества, так и теперь индивидуальный терроризм оказался беспомощным перед массовыми репрессиями.

С этого момента они стали применяться без ограничений. Большевики возвращали города, захваченные во время июльского мятежа, безжалостно расправляясь с виновными. Хотя вооруженные восстания были делом левых эсеров (в случае с Ярославлем – правых эсеров), репрессии фактически были направлены против эксплуататорских классов и интеллигенции.

В качестве причины террора, предпринятого красным правительством, обычно приводится усиление Гражданской войны летом 1918 года, но есть основания думать, что мятеж и недовольство правлением большевиков явилось следствием жестоких действий со стороны ВЧК и других властных структур и что многие люди, поначалу дружелюбно или равнодушно относившиеся к советской власти, превратились в ее решительных врагов. Не надо обращаться к белогвардейской пропаганде, чтобы прийти к подобному заключению. Возьмем знаменитый роман о Гражданской войне, написанный коммунистом Михаилом Шолоховым. Герой «Тихого Дона», далекий от политики донской казак Григорий Мелехов, встает на путь борьбы с большевиками. Большевистский террор в значительной мере осложнил победу в Гражданской войне.

Сложные психологические причины, вызвавшие террор, и столь же туманные объяснения этих действий хорошо иллюстрирует история с убийством царской семьи в Екатеринбурге 16 июля 1918 года. Царь находился под арестом с марта 1917 года. Что делать с Николаем II? Эта проблема стояла и при Керенском, и при Ленине. Согласно революционной этике должно было состояться открытое судебное разбирательство, с перечислением злодеяний императора, после чего русский народ должен был отправить его на эшафот. В своих воспоминаниях Троцкий пишет, что предложил Ленину устроить такой суд и что он, Троцкий, видел себя в роли государственного обвинителя.[353]

Ленин отказался, сославшись на нехватку времени. Он бы отказался в любом случае. Летом 1918 года другие дела требовали его внимания, и предложение Троцкого, отдающее театральностью, не соответствовало его натуре. Ленин прекрасно понимал (странно, что этого не понял Троцкий), что Николая II нельзя привлекать к суду в качестве подсудимого; он скорее вызовет жалость, чем народный гнев. Бывший император, находясь в заключении, продемонстрировал такую силу духа и хладнокровие, что привел в восхищение даже своих тюремщиков.

Проблема осложнялась тем, что Екатеринбург находился в руках антибольшевистских сил, орудовавших на Урале. Хотя решение об убийстве царя было принято местным Советом, Троцкий поясняет, что на самом деле оно исходило непосредственно от Ленина. Когда Троцкий в конце июля вернулся с фронта, Свердлов сказал ему: «Мы так решили. Ильич посчитал, что мы не должны оставлять белым живое знамя, вокруг которого они могут сплотиться, особенно в нынешних сложных обстоятельствах». Троцкий объясняет, что Ленин понимал, насколько трудно будет с помощью «судебного разбирательства» уничтожить царскую семью, и все же это было необходимо сделать с точки зрения решения проблемы престолонаследия. Воспоминания Троцкого вызывают некоторые сомнения. Ленин был юристом и наверняка знал, что ни одна из дочерей императора не может стать преемницей на троне. Как, впрочем, и личный врач императора, и слуги, также расстрелянные.

Что же на самом деле скрывается за решением Ленина? Он всегда выражал недовольство тем, что русские значительно отстают от деятелей английской и французской революций, которые безжалостно расправлялись со своими монархами. «В Англии и Франции они несколько столетий казнили своих королей, а мы запоздали с нашими»[354], – доступно объяснил Владимир Ильич, выступая на съезде комитетов крестьянской бедноты.

Еще один признак культурной отсталости России.

Меловероятно, что Ленин искренне верил в политическое влияние царя. Объяснение, данное Троцким, не соотносится с событиями, происходившими в России в 1918 году. Троцкий пишет: «Расстрел царской семьи был нужен для того, чтобы запугать врага, лишить его мужества, а также для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать им, что к прошлому нет возврата, что впереди только окончательная победа или поражение… Массы рабочих и солдат не должны были ни на минуту усомниться. Они бы не поняли и не приняли другого решения. Это Ленин хорошо понимал».[355]

Для Ленина царь оставался «идиотом Романовым». Он отлично понимал, что бывший царь не популярен даже среди монархистов, которые отреклись от остальных членов семьи Романовых.

Даже во время Гражданской войны реакционное Белое движение не пыталось взывать к монархическим чувствам. Почему же тогда Ленин санкционировал расстрел? До некоторой степени это объясняется историческими аналогиями, о которых мы говорили выше, и, очевидно, желанием (здесь нельзя не согласиться с Троцким) произвести впечатление на соратников. Ленин постоянно жаловался Троцкому, что «русские слишком добрые… ленивые, мягкотелые». Даже террористы были излишне «мягкими»: убийца, готовый идти на все, старался не нанести вреда женщинам и детям, если те находились рядом с выбранной жертвой. Убийство царской семьи, по всей видимости, должно было стать хорошим уроком: «революцию не делают в белых перчатках и на паркетных полах».

Вскоре террор коснулся большевистских лидеров. 30 августа был убит председатель Петроградской ЧК М. Урицкий. Когда в Москве узнали об убийстве Урицкого, Мария Ильинична, Бухарин и многие другие стали умолять Ленина отменить намеченные на этот день выступления. Владимир Ильич категорически отказался. Первое выступление прошло гладко, а затем Ленин отправился на завод Михельсона. Шофер ждал его у машины. Позже он рассказал репортерам, что к нему подошла женщина и поинтересовалась, не машина ли это товарища Ленина. После выступления Владимир Ильич пошел к машине, но был вынужден остановиться, чтобы ответить на вопросы рабочих. Когда Ленин повернулся, чтобы сесть в автомобиль, женщина, подходившая к нему, выстрелила в него три раза. Две пули попали в Ленина.

То, что произошло сразу же после драматического события, является показательным для условий того времени. Только несколько человек из толпы обратили внимание на раненого вождя. Милиционеры бросились в погоню за террористкой. Остальные в панике разбежались. Ленин был в сознании и, когда шофер предложил ему поехать домой, согласился. Почему не в больницу? Шофер предлагает свою версию: «Кто-то… настаивал, чтобы я отвез Владимира Ильича в ближайшую больницу. Я решительно ответил, что не повезу его ни в какую больницу, а отвезу домой».[356]

Шел 1918 год. Кто мог ручаться, что в больнице Ленин не попадет в руки врача, сочувствующего кадетам или эсерам? Никому в голову не пришло вызвать врача, когда Владимира Ильича привезли в Кремль. Раненого Ленина кое-как втащили на четвертый этаж и оставили там без присмотра. С Марией и секретарем Ленина сделалась истерика, и они были не в состоянии оказать раненому помощь. Крупской дома не было. Только появление старого друга, Бонч-Бруевича, спасло положение. Он оказал первую помощь Владимиру Ильичу, но тоже не обратился в больницу, а позвонил сначала жене, которая по счастливой случайности была врачом, а затем в Московский Совет с просьбой найти заслуживающих доверия врачей. Все это время Ленин корчился от боли, уверяя, что пуля прошла рядом с сердцем. Наконец после томительного ожидания (не могли найти машину, чтобы привезти врачей) приехала жена Бонч-Бруевича с группой врачей. К этому времени Ленин, к счастью, потерял сознание. Задень пуля главную артерию, и он был бы уже мертв.

Известно, что коммунисты не доверяли профессиональным качествам врачей, эта тема еще найдет повторение в истории Советского государства, но, помимо этого, существует версия попытки покушения на Ленина, обычно о ней умалчивают. Согласно записям Бонч-Бруевича большевики больше всего опасались, что покушение на вождя является частью заговора, направленного на захват власти.[357]

Но прежде чем броситься к раненому вождю и другу, на которого фактически никто не обращал внимания, Бонч-Бруевич потратил какое-то время на то, чтобы приказать коменданту Кремля удвоить охрану и привести подразделения Красной армии в боевую готовность. Большевистские лидеры разошлись по своим командным постам и, только убедившись, что все спокойно, вернулись в Кремль узнать новости о состоянии здоровья Ленина. Большевики не отличались сентиментальностью, и Ленин наверняка бы одобрил их поведение, но вряд ли это подтверждает рассказы «о безграничной любви» к нему ближайших сотрудников. На время болезни Свердлов замещал Ленина, и Бонч-Бруевич был весьма удивлен, когда услышал от Свердлова: «Видите, Владимир Дмитриевич, мы можем руководить без Ленина». Бонч-Бруевич добавляет от себя: очевидно, Свердлов имел в виду, что хотя Ленин был незаменим, но дело коммунизма превыше всего. Остается только развести руками.

Требуются специальные знания, чтобы дать оценку противоречивым медицинским отчетам, касающимся ранения Ленина, хотя одно заключение медиков: от сильного кровотечения сердце слегка сместилось вправо – может вызвать сомнения даже у дилетанта.[358]

Ленин быстро шел на поправку. Пули остались в теле[359], но это не доказывает, что именно по этой причине стало ухудшаться состояние его здоровья.

Ленин был беспокойным больным и уже в середине сентября вернулся к работе. Между тем покушение, предпринятое безумной женщиной, стоило жизни тысячам ни в чем не повинных людей.

Свидетельства того, что Фанни Каплан была безумна, можно найти в советских источниках, относящихся к тому периоду, и отчетах о ее допросах в ВЧК. Каплан арестовали тут же на месте преступления и задали вопрос: «Зачем вы стреляли в товарища Ленина?», на что она ответила: «Зачем вам это знать?»[360]

В ходе допроса выяснилось, что она была террористкой еще при старом режиме, приговорена к каторжным работам и освободилась только благодаря Февральской революции. Она не объяснила, откуда у нее револьвер и были ли сообщники. Да, она стреляла в Ленина, потому что он «предал революцию и его дальнейшее существование подорвет веру в социализм». «Я анархистка, – заявила Каплан, – и не собираюсь рассказывать вам о своих политических пристрастиях». Однако призналась, что ее симпатии на стороне Учредительного собрания и Чернова».

Советские власти так никогда и не смогли связать Каплан ни с одной из организаций, ни с эсерами, ни с «реакционерами», ни с иностранной агентурой. Эта несчастная умалишенная была расстреляна без суда и следствия. Ее дело использовали в качестве предлога для проведения массового террора, охватившего всю страну. Циркуляр, подготовленный Комиссариатом внутренних дел, приказывал Советам быть беспощадными в отношении буржуазии. «Значительное число заложников должно быть из буржуазии и офицеров». ВЧК «очистила тюрьмы от царских чиновников и капиталистов», даже тех, кто сидел уже давно и никак не мог быть причастен ни к каким действиям, направленным против большевиков. «Московская ЧК расстреляла не более шестисот человек», – пишет ее руководитель.

Массы тоже решили проявить инициативу, и на одном из рабочих митингов было принято решение расстрелять «своих десять капиталистов». Да, Каплан была безумна, но если и связана с какой-то партией, то явно с кем-то из левых, судя по подходам в выборе жертв.

В заговоре была обнаружена и длинная рука Британской секретной службы. Агенты союзников, вроде Локкарта, несомненно, участвовали в опасной игре по установлению контактов с антибольшевистскими элементами, а следовательно, было неплохо связать их с покушением на убийство. В Петрограде в бывшем здании посольства был застрелен британский офицер, оказавший сопротивление при аресте. В Москве Локкарт едва избежал опасности. Он по глупости выслушивал некоторых личностей, очевидно агентов-провокаторов, которые предлагали подкупить латышские полки, чтобы повернуть их против большевиков. Локкарт провел мучительный месяц в тюрьме «в беседах» с совсем другим латышом, заместителем председателя ВЧК Петерсом. Согласно воспоминаниям обоих участников, их общение, с учетом всех обстоятельств, проходило в довольно благожелательной обстановке. Петерс, считавший себя светским человеком, уступил мольбам Локкарта и освободил его русскую подругу. его мучило то, что ему удалось обнаружить, писал Петерс в 1924 году, и о чем он прежде не упоминал, поскольку опасался нанести ущерб карьере Локкарта в Англии; дело в том, что возлюбленная англичанина была немецким агентом.[361]

В конце концов Локкарт и другие французские и британские должностные лица были освобождены и выдворены из России. Британия ответила взаимностью, освободив советского агента в Лондоне, Максима Литвинова, будущего наркома иностранных дел.

Лето 1918 года ознаменовалось двумя взаимосвязанными событиями, представлявшими угрозу для советской власти: иностранной интервенцией и Гражданской войной. Японцы 4 апреля высадились во Владивостоке. Войска Британии, Франции и Соединенных Штатов оккупировали Архангельск и Мурманск, Одессу, Владивосток. Союзники поставляли продовольствие и оказывали финансовую помощь антибольшевистским силам. В конце мая на средней Волге и в Сибири начался антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса.[362]

Теперь, когда немцы уже не представляли никакой угрозы для советской власти, в конце весны 1918 года вызов Ленину и его соратникам бросили союзники, «западные капиталистические бандиты».

В борьбе против Советской республики объединились две силы: международный империализм и внутренняя контрреволюция. Так называемая Добровольческая армия сражалась с большевиками на юге. Под командованием бывших царских генералов Алексеева и Деникина Добровольческая армия стала ядром Вооруженных сил Юга России, объединившим все антибольшевистские силы для нанесения в 1919 году решающего удара по Красной армии. Главнокомандующим Вооруженных сил Юга России стал А.И. Деникин. Рано или поздно, но большевикам пришлось бы столкнуться с группами или движениями, стремящимися к независимости или автономии не только от советской власти, а от России в целом. Украинцы, грузины, армяне, донские и кубанские казаки мечтали обрести независимость. Репрессивная политика нового режима способствовала усилению Гражданской войны. Введение продовольственной разверстки оттолкнуло крестьянство. Нерусские национальности начали понимать двусмысленное значение коммунистической доктрины о национальном самоопределении. Даже рабочие поднялись против правительства, которое так горячо приветствовали в ноябре – декабре 1917 года. Пообещав на первом этапе удовлетворить требования всех групп, движений и национальностей, большевики взяли свое обещание обратно. Троцкий пытался установить в армии дисциплину, о которой не мог и мечтать царский военный министр. Ленин с грустью рассказал Троцкому, что его программа по восстановлению промышленного производства вызвала у делегации рабочих такую реакцию: «Видно, вы тоже, товарищ Ленин, взяли сторону капиталистов».[363]

Но самое важное, люди осознали, что в стране установилась большевистская, или коммунистическая, власть. В ноябре рабочие, солдаты и матросы сражались за Ленина и его партию, а не за марксизм и даже не за социалистическое государство. Они боролись за советскую власть. Магическая сила этих слов – советская власть – принесла победу большевикам. Для масс они означали самоуправление, право каждого полка, фабрики, города избирать собственный Совет, который сам будет управлять своей судьбой и поддерживать связь с властями в Петрограде и Москве. Весна и лето 1918 года показали всю беспочвенность их надежд: местные и профессиональные Советы постепенно распадались, а их место занимали комиссары. Мы, привыкшие считать, что слова «большевик», «Совет» и «коммунист» практически являются синонимами, были потрясены, обнаружив часто повторяемый призыв к мятежам и бунтам 1918—1921 годов: «Да здравствуют Советы! Долой комиссаров» (или большевиков). В общественном сознании существовала легенда о золотом периоде большевистской власти, периоде Советов. Время опьяняющей свободы и равенства, когда каждая деревня, каждый город занимался своими делами. А потом из Москвы пришел «комиссар» и объяснил, что выбранные ими представители – кулаки и мелкие буржуи и их надо заменить истинными пролетариями, то есть большевиками. Очень часто вместе с «комиссаром» появлялась ЧК.

Цикл анархия – репрессии – антибольшевистское восстание рассмотрим на примере Самары. Местный Совет Самары состоял в основном из анархистов и левых эсеров. Весной 1918 года Самарская губерния была независимой республикой, не обращающей внимания на события, происходящие в Москве. Как рыба в мутную воду, туда в апреле прибыл знаменитый Дыбенко, впавший в немилость у большевистского правительства. Грозного моряка сопровождала компания его приверженцев. Вероятно, он подумывал о создании собственного небольшого государства, которое будет вести борьбу с неблагодарными советскими руководителями. С огромными трудностями самарским коммунистам под руководством В. Куйбышева удалось его выдворить. История с Дыбенко привела к восстанию против коммунистов; свою роль сыграл случай, связанный с «мобилизацией» извозчичьих лошадей для Красной армии. Восстание развернулось под лозунгом «Пора разобраться с еврейскими комиссарами», и через какое-то время в Самаре господствовала полнейшая анархия. С помощью воинских частей большевикам удалось подавить восстание. Анархистско-эсеровский Совет был распущен. Начались репрессии.[364]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.