Во тьме перуанской, или Перст Господень

Во тьме перуанской, или Перст Господень

Холмы Самарии вокруг поселения Алон-Море, возвышающегося над Шхемом, напоминают Гонсалесу Едидие предгорья Кахимарки, где он жил не так уж давно. Простор, безлюдье, редкие деревья, тянущиеся к небу среди камней, жар, идущий от земли днем, и прохлада ночью. Но все это не пробуждает у Гонсалеса ностальгических воспоминаний. Его прошлая жизнь была неотделима от ощущения раздвоенности и незавершенности, непонятного ему самому, но мучительного и беспокойного. Он оставил на своей прежней родине многое, очень многое – родных, друзей, имущество, работу (он был учителем – профессия, весьма уважаемая в Перу), – но обрел корни. Те корни, от которых душа его, как лист, была оторвана когда-то и перенесена на другую землю, где так и смогла прижиться.

Гонсалес родился в семье с крепкими католическими традициями, и библейский наказ об «утверждении себя на путях Господа» не был для него пустым звуком. Он жаждал веры, но сомнения не давали ему утолить эту жажду. И поразительно: чем больше он вслушивался в церковные песнопения и колокольный благовест, тем острее чувствовал, как вязь католических кружев, подобно невидимой завесе, отделяет его от Бога.

Гонсалес Едидия в поселении Алон-Море, возвышающемся над Шхемом (Наблус)

«Я знал: мой путь – это путь постижения Бога. Но вера не могла быть полной, пока оставалось сомнение. А то, что я слышал, читал, не давало мне ответов на вопросы. Система церковных построений была полна „дыр“; не увидеть их казалось невозможным», – вспоминает Гонсалес.

Гонсалес говорит размеренно и неторопливо. Он сдержан и ничем не выказывает своего волнения. Но за его сдержанностью скрываются очень глубокие чувства. Он открыт, но открытость его не переходит в чрезмерную откровенность и доверительность. Он не кривит душой, не домысливает и не приукрашивает, но рассказ его, похоже – лишь вершина айсберга. Ему не надо возвращаться в прошлое – оно живет в нем. Поток воспоминаний не размывает повествование, но наполняет его трепетом все еще не отгоревших переживаний.

В юности Гонсалес столкнулся с поразительным обстоятельством: все, что было связано с евреями, их традициями, преследованиями, которым они подвергались, Катастрофой, вызывало в нем повышенный интерес. Он не мог объяснить это даже самому себе. Еще труднее было понять, почему, беря в руки книгу, он открывает ее по-еврейски – с конца. «Я делал это совершенно безотчетно. Как еврей, который просто не представляет себе, что можно вести себя иначе. Когда мне надо было помыть миску, я не просто мыл ее, а, по сути дела, совершал процедуру омовения, как это принято у религиозных евреев. Уже позднее я узнал, что именно так следует делать по Галахе. Маму это выводило из себя. Ее злили мои странности. Меня и самого это удивляло, но я не мог изменить свои привычки, словно какая-то мистическая сила довлела надо мной», – рассказывает Гонсалес.

Он продолжал поиски Бога. Сомнения становились все мучительнее, желание обрести откровение – все острее. Гонсалес еще был убежден, что сможет найти ответы на свои вопросы в рамках христианской доктрины, но убежденность эта постепенно таяла. Разрыв с церковью произошел после участия в католическом семинаре в Лиме. Он ждал услышать объяснения, которые убедили бы его. Но услышал от церковных сановников тот же набор догм и постулатов, которые повторял приходский священник. «Горечь, раздражение, разочарование – все эти чувства владели мною, когда я возвращался в Кахимарку. Если бы не злость, охватившая меня, я бы, наверное, впал в отчаяние. Но злость придавала мне силы. Я вел себя вызывающе, вступал в конфликты, менял занятия, неделями и даже месяцами не бывал дома. Я совершенно отошел от религии, перестал посещать церковь, забросил чтение святых книг и прекратил попытки понять свое предназначение», – продолжает Гонсалес Едидия.

Настало время, когда он отвернулся от Бога. Но Бог не отвернулся от него. Встреча, ниспосланная ему свыше, была знаком, указывавшим: путь к истине надо искать не вовне, а внутри себя. Как это часто бывает, послание было прочитано и распознано не сразу. И то, что впоследствии представлялось божественным провидением, вначале было воспринято как занятная коллизия.

Через год после злополучного семинара Гонсалес познакомился с девушкой, которая стала его женой. В отличие от него, она никогда не испытывала мук сомнения, хотя и была глубоко верующим человеком. Но религиозность ее носила характер столь же определенный, сколь и странный. Как и все жители Кахимарки, как и сам Гонсалес, она была католичкой, но… влюбленной в иудаизм. Столь необъяснимый и даже курьезный для подавляющего большинства жителей Перу интерес она переняла у своего отца и постоянно затевала с Гонсалесом диспуты на эту тему, что вызывало в нем одновременно и любопытство, и подспудное раздражение. Любопытство – из-за несознаваемой им самим тяги к еврейству и чувства приобщения к тайне, коей было для него, католика, учение Моисея. А раздражение… Он не понимал свою подругу с ее повышенным интересом к еврейским священным книгам и еврейским молитвам, а еще меньше понимал себя. Его увлекала еврейская история, его интриговала загадочность и уникальность еврейской культуры, но менее всего он думал о том, чтобы этот интерес перевести в религиозное русло и «перевоплотиться» в еврея. Кроме того, доводы девушки его не убеждали. Он был достаточно начитан для того, чтобы противопоставить ее убежденности в избранности иудаизма не менее веские аргументы о превосходстве христианской религии. Все их споры носили для него умозрительный характер. Он не вкладывал в них душу. И тем ошеломительней было откровение…

«Как-то раз она пригласила меня поехать в синагогу в Кахимарке. Это было как раз во время Песаха. Помню, что никакого внутреннего трепета я не испытывал, только поверхностное любопытство. После некоторых колебаний я согласился, и это стало решением, перевернувшим мою жизнь. В тот Песах, сидя среди евреев, поднимавших бокалы с вином за Исход из Египта и окунавших зелень в воду, символизировавшую „слезы скитания“, я почувствовал нечто такое, чего никогда не испытывал раньше. Я ощутил себя евреем, блуждающим среди пустыни, изнемогающим от жажды и алчущим ответа. Это было как удар током. Я не спрашивал себя, правы ли эти люди, прав ли я сам в своих ощущениях. Я понял, что это – мое. Это я вышел из своего Египта».

Для Гонсалеса, как и для всех «сынов Моисея», принятие еврейства и переезд в Израиль стало главным событием и главным испытанием в жизни. Справились с ним не все. Некоторым из последователей Вильнуэвы так и не удалось увидеть Землю Обетованную.

Гонсалес вспоминает своего знакомого, который трижды пытался сдать экзамен на знание еврейских законов и трижды становился жертвой несчастного стечения обстоятельств. Словно злой рок все время опережал этого человека. В первый раз он не смог прибыть в Лиму из-за ливневых дождей, размывших дороги в столицу. Во второй раз накануне экзамена его скрутила болезнь, а когда он выздоровел, израильские раввины уже вернулись на родину. На третий раз он все же добрался до Лимы и предстал перед раввинами, но до того растерялся, что не смог вразумительно ответить ни на один вопрос.

Гонсалес убежден: дело здесь не в случайности, а в божественном вмешательстве. «Творец направляет нас, и далеко не всем дано право подняться в Святую Землю. Человек может мечтать о том, чтобы приехать сюда, но если Бог этого не захочет, никогда не сможет осуществить свою мечту. А другой даже не думал об этом, и, тем не менее, неожиданно для себя попадает в Израиль. У каждого свое предназначение».

Едидия рассказывает о смятении, охватившем его за несколько дней до экзамена. «Все это время я не отходил от письменного стола. Я читал книги по иудаизму, я зубрил своды законов, я проверял и перепроверял себя. В библиотеке Кахимарки мы перебрали все книги, хоть как-то связанные с еврейством. Меня бросала в дрожь мысль о том, что я не смогу ответить на вопросы. За несколько дней до испытания я начал поститься. Я молился и просил Бога позволить мне стать евреем и попасть в Израиль. Я постоянно мучил жену вопросами о кашруте, субботе, Галахе, праздниках, заповедях. В каком-то смысле я был ненормальным».

Отвечать Гонсалес должен был на иврите. И именно это едва не подвело его. «Они задали мне вопрос легкий, но совершенно неожиданный: „Что не надо делать в Йом-Кипур?“ Все, кажется, просто, но проблема в том, что я растерялся. Я не понял, сказал ли раввин, задавший вопрос, „Йом-Кипур“ или „Пурим“. Меня выручила жена. Испанский язык очень легкий, журчащий. Я спросил у нее только одно слово. Она поняла и точно так же, с лету, ответила мне. Никто из раввинов не заметил. А может быть, не захотел заметить».

В 1991 году, сразу после прохождения гиюра, Гонсалес и его жена продали все, что у них было, купили билеты на самолет и отправились в Израиль. По дороге они на день остановились в Риме, чтобы полюбоваться величественными католическими соборами и церквями, к которым уже, впрочем, не имели отношения. В Израиль они прилетели поздно ночью, спустя почти сутки после приезда большой группы своих соотечественников, которых торжественно встречали в аэропорту чиновники Сохнута – Еврейского агентства – и жители Алон-Море. Именно это поселение было сочтено оптимальным для Бней-Моше – из-за климатических условий и удаленности от больших прибрежных городов, которые «инки» недолюбливали.

Гонсалес был рад, что опоздал на торжества. «Мы не хотели никаких помпезных церемоний и поздравлений. Все было таким непостижимым, удивительным, ошеломляющим, что любая суета могла только испортить восприятие и нарушить ощущение неповторимости», – вспоминает он.

Об оставленном доме, работе и друзьях они не жалели, хотя их считали в Перу достаточно состоятельными людьми. Как и большинство их единомышленников, прошедших гиюр, они с легкостью пожертвовали своим имуществом и приехали в Израиль, имея очень незначительные сбережения. И хотя начало новой жизни на Земле Обетованной было трудным, никто из «сынов Моисея» не выразил желания вернуться назад. Даже тех, кто после десяти лет жизни в Израиле посетил бывшую родину, было немного.

Если бы не их настрой, они, возможно, почувствовали бы себя разочарованными и обиженными. Помощь, которую им оказали, была символической – деньги на элементарную утварь, мебель со вторых рук и поношенная одежда. Вскоре после прибытия семье Гонсалеса пришлось платить за все самой. В условиях отсутствия работы и временных заработков это было непросто. Они влезли в долги и смогли встать на ноги сравнительно недавно – спустя пять лет после приезда в Израиль, после того как Гонсалес устроился на должность заведующего хозяйством в местной школе.

«Мое счастье, – вспоминает он, – что я ничего не планировал, когда ехал сюда. Не строил иллюзий. Еще до принятия гиюра, когда только поверил, что попаду в Израиль, я сказал себе: „Пусть будет что будет. Я должен принять Израиль таким, какой он есть“.

Гонсалесу это удалось. Он увидел разный Израиль и принял его. Он поднялся до Иерусалима и спустился до Тель-Авива. Убедился, что здесь, может быть, более чем где бы то ни было, святое удивительным образом сочетается с низменным и порочным. Что люди, исповедующие один Закон, в повседневности живут по законам, извлеченным из копилок едва ли не всех культур мира: «То плохое, с чем я столкнулся, не повлияло на меня. Я принял его, как неизбежное зло».

Гонсалес говорит, что счастлив. Счастлив потому, что его дети могут беспрепятственно изучать иудаизм, что у него установился хороший контакт с живущими в поселении людьми, что он (и это самое главное) находится в мире и согласии с самим собой.

В Перу было много такого, чего ему недостает в Израиле, – и не только в материальном плане. «Мне кажется, что отношения между людьми там проще, естественнее. В хорошем, разумеется, смысле этого слова. Здесь люди более закрытые, рациональные. Я часто чувствую их интерес к собеседнику, любопытство, но определенная настороженность, отчужденность всегда присутствуют».

Во многом жизнь в Перу легче, чем в Израиле, несмотря на определенные различия в уровне благосостояния. В перуанском обществе она устойчивее и гармоничнее, нет таких противоречий и напряженности, как в израильском. Возможно, поэтому большинство евреев Лимы, религиозных и светских, предпочитают оставаться у себя дома, предоставляя своим вновь обретенным собратьям «утверждать себя на путях Господа».

Гонсалес не осуждает их: «Я не считаю, что евреи в Перу ошибаются, раз они не едут сюда. Просто иудаизм и тяга к Израилю в них существуют в „замороженном“ состоянии. Зов еврейства проснется, когда настанет время – у каждого оно свое».

Перст Творца пока коснулся не их, а перуанцев, в чьих жилах, может быть, когда-то текла еврейская кровь. Второе поколение Бней-Моше уже говорит не на испанском, а на иврите, вступает в браки со старожилами Израиля и полно желания раствориться в израильской среде. А в это время в Лиму из Кахимарки продолжают стекаться десятки людей, в земной жизни переживших перевоплощение души. «Сыны Моисея» покидают страну инков…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.