Шах Джахан

Первая из двух семейных трагедий, омрачивших жизнь Шах Джахана, произошла на заре его правления. В феврале 1628 года, всего через месяц после его приезда в Агру, состоялось радостное воссоединение, когда Дара Шукох и Аурангзеб приехали в сопровождении Асаф-хана из Лахора. Ни Шах Джахан, ни его царственная супруга Арджуманд Бану, получившая тронное имя Мумтаз Махал – «Избранница Дворца», – не видели мальчиков два года, с тех самых пор, как те были отосланы в качестве заложников к Hyp Джахан. Последующие восемнадцать месяцев Шах Джахан, если не считать короткой поездки в Гвалиор, жил в Агре с семьей, наслаждаясь покоем и безопасностью, которых все они не знали более чем шесть лет. Но к концу 1629 года начались обычные беспорядки в Декане, где подняли мятеж сторонники отделения от империи, и Шах Джахан вынужден был двинуться вновь на юг. Мумтаз Махал сопровождала его, как всегда делала во время его военных кампаний прежних лет. Шах Джахан одержал ряд побед над возглавившим мятеж Хан Джаханом, а также над войсками королевств Ахмеднагар и Биджапур. Но 7 июня 1631 года Мумтаз Махал неожиданно скончалась во время родов, давая жизнь своему четырнадцатому ребенку. Из предыдущих тринадцати выжили четыре сына и три дочери. Старший сын Дара Шукох родился в 1615 году, а третий сын Аурангзеб – 23 октября 1618 года.

Мумтаз Махал была влиятельной спутницей жизни Шах Джахана, как и ее тетка Hyp Джахан для Джахангира, но если тетка господствовала над мужем, то племянница была прежде всего его опорой и советчицей. Известно, что Шах Джахан обсуждал с ней все государственные дела, а когда государственные документы были наконец написаны набело, посылал их в гарем, чтобы супруга поставила королевскую печать. Смерть Мумтаз Махал оставила огромную пустоту в существовании Шах Джахана. Известно, что целых два года он провел в глубокой скорби, отвергая все удовольствия и показную пышность. Он носил скромную одежду, отказывался от изысканной пищи и не слушал музыку. Что касается участия в государственных делах, то и здесь наступили очевидные перемены. Будучи по преимуществу человеком действия, с этих пор он предпочитал предоставлять командование в походах своим сыновьям, сам оставаясь в Агре, Дели или Лахоре и отдаваясь новой своей великой любви – архитектуре. Это могло быть чистым совпадением, поскольку смерть Мумтаз Махал случилась в то время, когда сыновья Шах Джахана достигли возраста, позволяющего им быть номинальными руководителями военных кампаний. Но тем не менее, первое большое сооружение, которому император посвятил себя, был памятник его жене, а само название этого памятника было разговорным сокращением ее имени – Тадж Махал.

Еще пятнадцатилетним мальчиком Шах Джахан проявлял интерес к архитектуре и поразил своего отца тем, что немедленно перестроил с отличным вкусом отведенное ему жилище в Кабуле. Во время своего правления он принимал деятельное участие во многих впечатляющих архитектурных проектах. Различные варианты оформления Таджа представляли ему на рассмотрение и видоизменяли в соответствии с его предложениями, после чего создавали соответствующую модель из дерева. Споры шли много недель, пока архитектору было доверено создание окончательного варианта. С течением времени вошло в обычай верить утверждению монаха-августинца Себастьена Манрике, что этот вариант был создан Джеронимо Веронео, венецианским золотых дел мастером и ювелиром. Манрике получил эти сведения от душеприказчика Веронео, но это в высшей степени неправдоподобная история; скорее всего – и это похоже на правду, – Веронео был вызван для совета по поводу некоторых деталей украшения, а потом в результате пересудов и сплетен в близких ему кругах этого оказалось достаточно, чтобы приписать старому другу всю честь. Несколько более определенным претендентом на эту честь следует считать некоего устада Али, о котором известно лишь то, что явился он либо из Турции, либо из Шираза, но в более поздних персидских источниках о нем упоминают как об архитекторе. Еще одним претендентом следует считать устада Ахмада из Лахора. Впрочем, кажется вполне вероятным, что не существовало одного-единственного архитектора, но мастера-каменщики и другие ремесленники воплощали в своей работе модели и рисованные изображения идей самого императора, который использовал различные предложенные ему варианты, чтобы изъяснить собственные мысли.

Тадж был логическим завершением и синтезом нескольких направлений, которые уже существовали в могольской архитектуре. Правильно распланированные сады, площадки и разделенные каменными перегородками бассейны-каналы Бабур позаимствовал в Кабуле. Прообразом стройных обрамляющих минаретов послужили минареты перед входом в гробницу Акбара, а беломраморные инкрустации-орнаменты ведут начало от усыпальницы итимад-уд-дауле. Общая концепция внешнего облика с округлым куполом над арочным альковом заимствована у персов, однако в Индии она получила индивидуальное развитие и достигла совершенства в Тадж Махале. Расцвет и угасание этой формы продолжался примерно сто лет. В комплексе гробницы Хумаюна, завершенном в 1564 году, впечатляющем, но громоздком, она еще, так сказать, в бутонах; в изысканных линиях Таджа (1632–1648) она в полном расцвете, а в усыпальнице, построенной Аурангзебом в Аурангабаде для своей жены в 1678 году, она принимает удлиненный, почти готический облик, несколько более живописный, чем это обычно принято для таких сооружений, и явно клонится к увяданию. В наиболее точном смысле слова единственными архитекторами Тадж Махала были Шах Джахан и традиция Моголов.

Работы начались в 1632 году, в первые его месяцы, а уже в том же году английский путешественник Питер Манди отмечает: «Сооружение начато и быстро растет ценой напряженнейшего труда и огромных затрат, производимых с чрезвычайным усердием и исполнительностью. Золото и серебро почитаются самыми обычными металлами, а мрамор – обыкновенным камнем»; к 1643 году сооружение было в достаточной степени закончено, чтобы провести в нем первую из ежегодных поминальных служб по Мумтаз Махал; в 1648 году Тадж был полностью завершен, но работы над вспомогательными зданиями продолжались до 1653 года.

Между тем император уже был занят другими, более крупными проектами. Центральной осью его империи была дорога, ведущая из Лахора через Дели в Агру – непрерывная и прекрасная магистраль, обсаженная деревьями на всем ее протяжении в четыреста миль. Том Корьят безмерно восхвалял эту дорогу после того, как прошел ее пешком в 1615 году в течение двадцати дней; ее продолжали восхвалять и другие заезжие европейцы. За время своего правления Шах Джахан построил для себя по великолепному мраморному дворцу в каждом из этих трех крупных городов. Ради этого ему пришлось снести много зданий в фортах Акбара в Лахоре и Агре. В Дели, куда он перенес в 1648 году официальную столицу из Агры, он основал совершенно новый город, названный Шахджаханабадом (теперь этот район именуется Старым Дели, в отличие от созданного сэром Эдвином Лаченсом[50] Нового Дели), а между этим городом и рекой велел возвести для себя крепость, обнесенную стеной из красного песчаника, точно такой же, какая была построена по приказу его деда в Агре.

Здания Шах Джахана в Лахоре изменили внешний облик или были снесены, но наиболее важные сооружения отлично сохранились в Дели; в Агре можно увидеть весь комплекс, и он дает прекрасную возможность восстановить обычный порядок повседневной жизни Великого Могола. По мере роста пышности империи и примечательного перехода от жизни преимущественно в военном лагере к почти постоянному существованию в резиденции одного из трех главных городов, менялся распорядок дня Шах Джахана: по сравнению с Акбаром и Джахангиром у него было гораздо больше четко определенных публичных обязанностей.

Шах Джахан просыпался примерно за час до рассвета в своих мраморных апартаментах в восточной стороне форта Агры и смотрел туда, где на противоположном берегу извилистой Джамны, на расстоянии мили, за песчаными отмелями, был виден Тадж Махал. После омовения он проходил по белым террасам мимо павильонов с позолоченными крышами – в них обитали женщины его гарема, а далее мимо восьмиугольной башни Саман Бурдж, в которой располагались личные покои императрицы; повернув налево, император поднимался по узкой лесенке к Мина Масджид, вероятно, самой маленькой мечети в мире, площадью всего в несколько квадратных ярдов, но выстроенной из чистейшего белого мрамора. Здесь Шах Джахан в одиночестве творил утреннюю молитву и перебирал четки до восхода солнца, после чего ему надо было сделать всего несколько шагов до наружной стены дворца, чтобы явить себя народу в проеме джхарока-и-дарсхан. Собравшиеся глазели на него, а сам император тем временем любовался либо вновь пойманными слонами, которых проводили по свободному пространству между фортом и рекой, либо слоновьими боями на той же площадке, ограда вокруг которой была возведена уже при Ауранг-зебе, но сейчас от нее сохранились лишь фрагменты. Отсюда Шах Джахан возвращался обратно, вновь проходя мимо мечети, и приступал к первому значительному делу нового дня в диваны ам, или зале публичных приемов.

Все государственные чиновники и все те, у которых было какое-то дело, стояли в соответствии со своим рангом, в строгом порядке между опорными колоннами дивани ам и ждали, без сомнения, уже более или менее долгое время, когда незадолго до восьми часов император под аккомпанемент невидимых барабанов и труб появится на троне в алькове в заднем конце зала. Переводя в 1648 году столицу в Дели, Шах Джахан приказал отправить туда и установить в точно таком же алькове свой любимый, так называемый павлиний трон. Резные каменные решетки в стене на другой стороне зала означали, что за ними, никому не видимые, скрываются женщины и наблюдают за событиями. К трону из зала вела лестница, но лишь одному или двум самым важным чиновникам дозволялось по ней подниматься во время приема; когда в 1654 году в Дели убийца попытался взбежать по ней, он был сражен охраной, едва вступив на первую ступеньку.

На этой публичной аудиенции заключались соглашения, вручались отчеты различных департаментов, передавались депеши от управителей провинций, и на них тотчас отвечали, сюда приводили лошадей и слонов для осмотра. Бюллетени, уцелевшие со времени последующего правления, показывают, что во время таких приемов считались достойными сообщения и записи самых мелких и интимных подробностей жизни императора или его наиболее влиятельных приближенных: сведения о сделанных кровопусканиях, принятых слабительных, увиденных снах. По средам вершили дела правосудия (при Джахангире таким днем был вторник, при Акбаре – четверг). По отношению к тем, кто совершил серьезное преступление, приговоры приводились в исполнение быстро, однако истцов, взывающих о справедливости или ждущих возмещения потерь, казалось, всегда было меньше, чем рассчитывал Шах Джахан. Его чиновники объясняли такое положение тем, что по всей империи действует прекрасная судебно-правовая система, при которой каждый подданный может потребовать справедливости в любом из четырех типов существующих судов. На местах сохранялось древнее индийское кастовое право и деревенские выборные советы из пяти человек – панчаяты, а на следующем уровне существовали три самостоятельных суда: один по делам, связанным с финансами и доходами, в провинциях руководимый диваном или министром финансов этой провинции, а в центре – главным диваном, второй суд занимался вопросами религиозными, возглавляемый, соответственно, кази этой провинции и главным кази, третий суд, общий, находился под началом правителя провинции, а в центре – в ведении самого императора. Практически было чрезвычайно трудно определить, к компетенции какого именно суда относится каждое дело, поскольку все мусульманское законодательство, как по мирским, так и по религиозным вопросам, основывалось на извлечениях из Корана или из давным-давно разработанных комментариев к Корану, в чем кази и улемы были общепризнанными экспертами. Объяснение, данное чиновниками императору по поводу малого количества истцов, являющихся к нему, основывалось на том, что любой человек, не удовлетворенный решением местного малого суда, мог передать дело в диван, или в присутствие кази, или правителю области, а если и это его не удовлетворяло, то обратиться в главный диван или к кази столицы. Однако «при подобной тщательности и упорядоченности разбора дел, какие из них, за исключением тех, что касались крови или веры, могли бы стать предметом разбирательства Его Величеством?». Более убедительно выглядит иная причина: большинство истцов, которые могли бы получить удовлетворение в результате непосредственной беседы с императором, подавали жалобы на чиновников, а потому чиновничество и не допускало их к трону. К тому же императорский двор был местом опасным, и немногие осмеливались рисковать. Хоукинс дал описание сборища официальных лиц у трона Джахангира: «Прямо перед королем стоял один из его шерифов в сообществе главного палача и сорока его помощников в особых, отличных от всех прочих войлочных шапках и с топорами на плечах; были тут и другие, с кнутами всех видов, готовые пустить их в ход по приказу короля». Если император велел кого-то наказать, приговор обычно приводили в действие прямо на месте.

Проведя примерно два часа в дивани ам, Шах Джахан возвращался в свои личные покои и встречался со своими старшими советниками в дивани хае – зале личных приемов в южной части открытой террасы, выходящей в сторону реки. Здесь, в отличие от чисто формальных заявлений в дивани ам, государственные дела обсуждались подробно, и нередко в спорах; здесь присутствовали иностранные послы и выслушивали все подробности; если кому-то из влиятельных чиновников требовалось защитить себя от обвинений, он делал это именно здесь. Это был законодательный и исполнительный центр империи, и, соответственно, здания дивани хае в Агре и Дели были при Шах Джахане самыми изысканными внешне. Их мраморные колонны украшали резные или инкрустированные полудрагоценными камнями цветочные орнаменты. В дивани хае представлялись на просмотр и оценку императору недавно завершенные произведения искусства – рисованные или вышитые картины, а также планы новых или предлагаемых зданий. Продолжался ежедневный бесконечный парад животных, но на более утонченном уровне – только такие элегантные создания, как гепарды или соколы, удостаивались появления перед столь избранным обществом.

Если гусл-хана считалась при Акбаре и Джахангире вполне приемлемым местом для тайных встреч, то Шах Джахан удалялся для этой цели из своего великолепного дивани хае в один из уединенных покоев башни Шах Бурдж, где он принимал только царевичей и нескольких старших военачальников, каждый из которых обязан был удалиться, как только по его делу принималось решение. Это самое секретное государственное совещание заканчивалось, когда время уже переваливало за полдень, и Шах Джахан отправлялся в свои личные покои в гареме, где совершал трапезу, сидя скрестив ноги на богатых коврах («все их показное великолепие находится на полу», – заметил Терри в своем описании обстановки дома у Моголов). Чтобы уберечь ковры, на них выкладывали большие кожаные подстилки и накрывали их миткалевыми скатертями, на которых расставляли бесчисленное количество разнообразных яств на золотой и серебряной посуде. Даже Терри, обедая у одного знатного человека, обнаружил перед собой пятьдесят различных блюд, предназначенных лично ему на выбор, и счел нужным отведать каждое.

После того как Шах Джахан совершал омовение и был готов приступить к еде, евнухи вручали блюда по очереди двум красивым девушкам, которые стояли на коленях по обе стороны от императора и обслуживали его. Император почти всегда принимал пищу в гареме, и понятно, что описания этой процедуры редки, однако монах-августинец Себастьен Манрике заявляет, что наблюдал пир в Лахоре в 1641 году, когда Шах Джахана принимал его тесть Асаф-хан. Манрике утверждает, что евнух тайно провел его подземными переходами на галерею высоко над залом и наказал ему не производить ни малейшего шума, а в случае чего укрыться в соседней комнате. Этот прием был чисто семейным и, очевидно, типичным для подобных оказий в гареме. Кроме Асаф-хана и трех его гостей – императора, его сына Дары Шукоха и дочери Джаханары, – присутствовали только женщины из гарема хозяина и евнухи да еще дерзкий Манрике. Последний говорит, что наблюдал за всем целых четыре часа, и дает увлекательное описание богатой обстановки, золотых и серебряных сосудов, церемонии омовения рук и прочих процедур «протокола», постоянную музыку, хвалебные песнопения в честь побед императора, девушек-танцовщиц и преподнесение императору в подарок трех больших позолоченных блюд, полных драгоценных камней. Рассказам путешественников того времени следует верить с оговорками, поскольку существовало распространенное обыкновение выдавать услышанное от других за увиденное собственными глазами, но если Манрике сочинил описание этой сцены на основании того, что слышал, то сделал он это с необычайным вкусом и талантом, и многие подробности выглядят вполне убедительно. Люди менее знатные обычно ели в своих гаремах, но они порой приглашали гостей к обеду, схожему с вышеописанным, и подавала блюда исключительно мужская прислуга, а принимали гостей в передней части дома. На подобные обеды приглашали и европейцев, таких, как Роу или Терри или голландский торговый агент Франсиско Пельсарт.

После полуденной трапезы Шах Джахан устраивал себе короткий отдых, а потом занимался делами, по которым обращались к нему его старшие женщины или ответственные служители гарема. Все происходило как и при других дворах императора, за исключением того, что он полулежал, развалясь, в наполненном благовониями гареме в окружении только женщин и евнухов; он высказывал суждения о делах в гареме и назначал крупные суммы на благотворительные цели женщинам вне гарема, на приданое для неимущих девушек, пенсии для вдов и сирот, сведения о несчастьях которых попадали в царственное ухо из женских уст. Женщины из гаремов высшей знати часто посещали императорский гарем, и царевны порой оставляли их у себя погостить не меньше месяца.

К тому времени как Шах Джахан удовлетворял требования женщин в меру собственных финансовых возможностей, было уже около трех часов дня и приближался момент участия императора в публичной молитве – в Агре это происходило в прекрасной беломраморной Моти Масджид, или Жемчужной мечети, а в Дели – в огромной Джам Масджид, или Соборной мечети, которую Шах Джахан начал строить в 1644 году. После молитвы происходила административная работа в дивани хае, а примерно с половины восьмого – последнее получасовое совещание в Шах Бурдж. Заканчивался изнурительный, почти двенадцатичасовой день государственных занятий, и Шах Джахан удалялся в гарем ужинать под музыку, исполняемую его женщинами. К десяти часам он был в постели. За ширмой с одной стороны его постели находились чтецы, выбранные за приятность голосов, и убаюкивали императора чтением книг о путешествиях, жизни святых или исторических событиях. Больше всего Шах Джахан любил слушать отрывки из «Бабур-наме», вдохновляющие воспоминания своего прапрадеда. И такой распорядок соблюдался все дни, кроме пятницы, когда деловая жизнь двора замирала.

Правители областей, военачальники и царевичи, находясь за пределами столицы, соблюдали примерно такой же распорядок, только менее сложный. Французский путешественник Жан-Батист Тавернье посетил однажды вечером в 1652 году шатер Мир Джумлы, впоследствии ведущего военачальника на службе у Моголов, но в то время главнокомандующего армией короля Голконды. Тавернье оставил весьма живое описание крупного мужчины, который в конце дня в крайне сумбурной и непринужденной манере разбирался с такими же делами, какими занимался император на высшем уровне в своей столице. Мир Джумла сидел на ковре с двумя секретарями. Между пальцами ног и между пальцами левой руки у него были зажаты документы и письма, которые он брал и возвращал одно за другим, диктуя секретарям ответы, в то время как сам тоже что-то писал. Секретари затем перечитывали ответные письма вслух, и Мир Джумла ставил свою печать, но во время этих процедур ко входу в шатер привели четырех преступников. Мир Джумла с полчаса не обращал на них никакого внимания, потом велел ввести их в шатер и, задавая им различные вопросы, вынудил признаться в совершенных преступлениях, что является одним из важнейших основ мусульманского правосудия. После признания он не обращал на преступников никакого внимания еще час и продолжал заниматься своей корреспонденцией, пока непрерывная процессия официальных лиц «проходила перед ним, выражая свое почтение самым униженным способом, но на их приветствия он отвечал только наклоном головы». Вскоре должны были подать угощение, и тут Мир Джумла занялся узниками. Одному он велел отрубить ноги и руки и бросить в поле истекать кровью до смерти, второму – вспороть живот и швырнуть в таком виде в канаву, а двум оставшимся отрубить голову. Приговоры привели в исполнение в то время, когда Тавернье по приглашению Мир Джумлы сидел с ним за едой вместе с военными различных рангов. Затем Мир Джумла удостоил гостя аудиенцией, дал ему паспорт и снабдил эскортом, который должен был доставить иноземца в Голконду.

Королевство Голконда было, по общему признанию, менее цивилизованным государством, нежели империя Великих Моголов; предполагалось, что при Моголах каждый смертный приговор должен был утверждаться императором до приведения его в исполнение, но на практике правители областей и военачальники нередко брали закон в свои руки. Административные «званые вечера» Мир Джумлы спустя несколько лет, когда он уже находился на службе у Моголов, вряд ли отличались от описанного выше, и Тавернье с редкостным блеском изобразил для нас одного из получателей всех фирманов, указов и писем, утвержденных на полных величавого достоинства заседаниях в дивани ам и ди-вани хае Шах Джахана.

Беломраморный Тадж Махал и покои императора в Дели и Агре являют собой вершину архитектуры при Моголах, однако то был далеко не единственный архитектурный стиль, употреблявшийся во время правления Шах Джахана. Прекрасные расписные каши, то есть изразцы, которыми, например, облицована на несколько сот ярдов в длину и на довольно значительную высоту наружная стена крепости в Лахоре, представляют собой самое блестящее достижение в этой богатой возможностями области архитектурного оформления. Лахорские изразцы, использованные также при строительстве мечети Вазир-хана, – истинное чудо в развитии искусства при Моголах, и чудо это нередко объясняют сравнительной близостью Пенджаба к Персии; однако лахорские изразцы со своими слонами, птицами и цветами куда ближе по духу изразцам, украшающим наружную стену дворца в Гвалиоре, нежели абстрактным орнаментам персидских мечетей и университетов. В Лахоре находится и Шалимар Баг, наикрасивейший из сохранившихся могольских садов вне пределов Кашмира. В этом саду привлекает внимание использование белого мрамора для постройки павильонов и фонтана, но наиболее примечательна здесь окружающая сад огромная красная стена, разделенная на небольшие и разнообразные декоративные ниши в типичном могольском стиле, введенном при Акбаре для постройки ворот в крепости Агры. В сочетании павильоны и стена делают Шалимар наиболее «архитектурным» могольским парком, органично вписывающимся в общий стиль этого самого богатого в архитектурном отношении могольского правления. Но, несмотря на эти более разнообразные достижения и на то, что еще в домогольскую эпоху мрамор от случая к случаю употреблялся в строительстве как индусских, так и мусульманских зданий, щедрое до расточительности и продуманно элегантное употребление этого материала при Шах Джахане сделало его поистине отличительным архитектурным знаком этого императора. Мрамор символизировал, как, несомненно, и было задумано, богатство его империи – тем более что оно опиралось на потрясающее собрание драгоценных камней.

Терри описывает Шах Джахана как «крупнейшего и богатейшего владельца драгоценных камней во всем обитаемом мире». В этом отношении Шах Джахан далеко превзошел своего отца. Он был настолько увлечен драгоценными камнями, что, как сообщал Манрике, даже когда после пира перед ним появилось двенадцать танцовщиц во всей своей прелести и «в соблазнительных и вызывающих одеждах, при нескромных телодвижениях и позах», он едва взглянул на них и продолжал рассматривать драгоценные камни, преподнесенные ему Асаф-ханом. Для своего вступления на престол он заказал знаменитый павлиний трон, увенчанный балдахином, который поддерживали двенадцать изумрудных столбов; на самой верхушке, по обе стороны дерева, усыпанного изумрудами, алмазами, рубинами и жемчугом, сидели два павлина. В качестве подарка Шах Джахан отправил в священный город Мекку огромный, выложенный драгоценными камнями подсвечник ко гробу пророка. Источники сообщают, что эксперту понадобилось бы не менее четырнадцати лет, чтобы сосчитать и оценить драгоценности, принадлежащие лично Шах Джахану. А сам он, как правило, соглашался выступать в определенных случаях в качестве знатока драгоценных камней и давал каждому камню более точную оценку, нежели профессиональные ювелиры.

Однако и мрамор, и драгоценности были всего лишь показной роскошью. Некий историк времен Аурангзеба с гордостью заявлял, что доходы империи за период между правлениями Акбара и Шах Джахана утроились, но на следующей странице добавляет, видимо не особо вдумываясь в подтекст, что расходы за тот же промежуток времени учетверились. Шах Джахан делал все от него зависящее, чтобы обуздать наиболее заметную форму инфляции – стойкое увеличение количества знатных людей, получающих все более высокие назначения, в то время как с тем же постоянством снижалось количество солдат, которых они обязаны были содержать. Акбар своевременно распознал это зло и избавился от него, назначая знатным людям личное жалованье в дополнение к тем средствам, которые выдавались им на содержание их воинских отрядов, однако во время правления Джахангира реальные и официально указываемые цифры снова стали расходиться. Шах Джахан попытался лечить болезнь тем же средством, что и дед, постановив, что люди знатные не обязаны содержать полный официальный состав войск, но лишь определенную обязательную часть – треть на службе в собственном джагире и четверть на службе в иных местах. Но это лишь временно приостановило болезнь, не излечив ее до конца.

Со времен Акбара империя не намного увеличила свою территорию, и постоянные усилия продвинуться к югу, в Декан, сводились скорее к выкачиванию средств, нежели к чему-то иному: к примеру, во время кампаний 1636 и 1637 годов определенное количество сокровищ было перевезено на север. Стало ясным, что необходимо найти дополнительные источники дохода в пределах самой империи, на принадлежащих ей землях. Шах Джахан и его министры финансов добивались этого не путем увеличения сельскохозяйственной продукции или поощрения торговли, хотя на словах они и превозносили эти идеалы, но ужесточением приемов сбора налогов джагирдарами. Однако требования департамента государственных сборов в сочетании с беззаконным вымогательством все более наглеющих провинциальных правителей и чиновников оказали отрицательное воздействие. В течение всего XVII столетия происходил постоянный отток крестьян из деревень. За исключением высшей знати и одного или двух богатейших купцов, любой, кто смог собрать мало-мальски приличное состояние, считал более безопасным припрятать деньги, нежели рисковать ими, отдавая в руки обаятельных хищников. В экономическом смысле даже павлиний трон Шах Джахана, явно изготовленный ради того, чтобы показывать, а не прятать драгоценные камни, представлял собой в точности ту же форму стагнации, как и припрятанное золото торговцев. Начиная от финансистов Древнего Рима и кончая современными туристами, немеющими при виде золотых браслетов на ногах даже у людей самых низших классов, наблюдатели Индии неизменно выражали изумление по поводу того, как стекались драгоценные металлы в эту страну и употреблялись практически везде, а в некоторых случаях их буквально зарывали в землю. И эта стагнация роскоши никогда не была столь очевидной, как во время правления Шах Джахана. В то время как империя Великих Моголов, казалось, достигла наивысшего великолепия, расцвет ее уже миновал.

Вновь обострились отношения между религиозными сектами, вероятно неизбежные в стране, где религиозное меньшинство столь долго управляло религиозным большинством. Шах Джахан был на три четверти индусом – его мать и бабушка были раджпутскими царевнами, таким образом, из четверых его прародителей только свободомыслящий Акбар являлся по рождению мусульманином, но, в отличие от отца и деда, сам он не женился на индусках. Его мать Манмати, или Джогат Гозавини, скончалась в 1619 году. Стало быть, как император он не испытывал в своей жизни личного индуистского влияния. После смерти его жены-шиитки Мумтаз Махал ортодоксальные сунниты, особенно из числа улемов, которые столь негодовали по поводу религиозного эклектизма двух предыдущих правлений, наконец-то заполучили императора, полностью их устраивающего. Влияние ортодоксальной мусульманской иерархии при дворе усилилось до такой степени, что, коротко говоря, Шах Джахану стало выгодно в политическом отношении встать на сторону этих ортодоксов, тем более что врожденная суровость его нрава позволяет предположить, что это соответствовало его собственным наклонностям. Два его ранних указа, продиктованные религиозными соображениями, в частности, носили самоотверженный характер. Он запретил введенный его отцом для придворных обычай носить миниатюрный портрет императора на тюрбанах и отменил существовавшее при Акбаре и Джахангире обыкновение приветствовать императора, опускаясь на колени и касаясь пола лбом, как это делают молящиеся, ибо это отдавало обожествлением повелителя. Его сын Аурангзеб пошел в этом направлении еще дальше, отменив утреннее появление императора на джхароке.

В 1632 году Шах Джахан предпринял еще более агрессивный ортодоксальный шаг, приказав разрушить все вновь построенные индуистские храмы по всей империи. Огромное множество храмов и было уничтожено, особенно в Бенаресе, и император сопроводил это запретом строить храмы в дальнейшем; долголетняя традиция мусульманского правопорядка, установленная, однако, не самим Мухаммедом, указывала, что дхимми, или иноверные, могут пользоваться существующими местами поклонения, но не возводить для этого новые здания. Впрочем, поздние годы этого правления оказались скорее менее, чем более репрессивными. Шах Джахан любил индийскую музыку и поэзию и покровительствовал им – его правление поистине стало золотым веком для литературы на хинди[51] – и даже выражал строгое неодобрение своему рьяно ортодоксальному сыну Аурангзебу за проведение им антииндуистской политики. Возможно, что стареющий император все более вдохновлялся идеями своего старшего и любимого сына Дары Шукоха, любителя искусств и последователя религиозного эклектизма Акбара и Джахангира; Дара Шукох прилежно изучал мистическую философию Индии, сам перевел на персидский язык Упанишады[52] и приближался в собственных верованиях к пантеизму, что, естественно, ужасало ортодоксальных мусульман. Он даже подарил металлическую ограду значительному индуистскому храму, построенному Вир Сингхом Део в Матхуре. Приказ 1632 года об уничтожении храмов был, таким образом, некой аномалией в правление Шах Джахана. Но он оказался, особенно в сопоставлении с порицаемыми деяниями Аурангзеба, грозным предвестием будущего.

Одновременно с приказом об уничтожении храмов начались массовые преследования христиан. Португальцы давно уже обосновались в торговом сеттльменте Хугли, гавани неподалеку на северо-запад от современной Калькутты на одном из многочисленных протоков, составляющих устье Ганга, но португальцы сочетали торговую деятельность с пиратством, продавая местных жителей в рабство или насильственно обращая в христианство, а также взимая дань с проходящих кораблей, что наносило коммерческий ущерб расположенному выше по течению могольскому порту Сатгаон. В довершение этого португальское «идолопоклонство» приняло в начале 1630-х годов излишне наступательный характер. В этом смысле протестантизм англичан и голландцев имел определенные преимущества: португальцы, как писал мусульманский историк, «выставляли для поклонения фигуры из дерева, нарисованные и восковые, но в церквях англичан, которые тоже христиане, нет никаких фигур в качестве идолов». В дополнение к своим грехам португальцы из Хугли сделались вечными врагами Шах Джахана, отказав ему в помощи в то время, как он находился в Бенгалии и поднял бунт против отца, а позже, по глупости, забыли послать ему подарок по случаю восхождения на престол.

Поэтому Шах Джахан повелел Касим-хану, правителю Бенгалии, как следует проучить беспокойных иностранцев. Касим-хан устроил заграждение из мелких судов поперек реки, чтобы португальцы, гораздо лучшие моряки, чем моголы, не могли бежать по воде, после чего приступил к осаде города. Три мины были заложены под укреплениями крепости, две из них португальцы своевременно обнаружили и обезвредили, а третья, заложенная под большим зданием, обнаружена не была. Армия моголов сосредоточила основные силы именно в этом направлении, и наибольшее количество португальцев, по вполне объяснимым причинам, находилось в соответствующей части города, когда произошел взрыв, унесший огромное количество жизней. Моголы подожгли свое заграждение на реке при помощи плотов-брандеров, и многие португальцы все-таки сумели сбежать по воде, но около четырех тысяч человек, главным образом женщины и дети, попали в плен и были отправлены пешим порядком в Агру; тяжелейшее странствие продолжалось одиннадцать месяцев. Те, кто выжил, были проведены перед Шах Джаханом, объяснившим пленникам преимущества обращения в ислам. Большинство из них были не в состоянии протестовать. Мужчинам была найдена работа в Агре, а женщин и детей распределили между различными гаремами, но немногие, в том числе священники, предпочли отказу от веры тюрьму, плети и проведение по базарам, где их забрасывали грязью. Но как и с антииндуистской политикой того же времени, положение вскоре стало более спокойным. Примерно через год или два иезуиты, жившие и ранее в Агре и подвергавшиеся преследованиям в начале 1630-х годов, снова попали в фавор и получили возможность оказывать помощь находящимся в тюрьмах собратьям из Хугли. К концу десятилетия, несмотря на разрушение их церкви, христианская община в Агре вернулась к нормальному существованию.

Все прочие важные военные кампании в правление Шах Джахана поручалось вести царевичам. В 1635 году третий сын императора Аурангзеб, всего только шестнадцатилетний, был назначен командовать армией, которая должна была подавить восстание Джуйджхара Сингха, мятежного раджи Орчхи. Джуйджхар Сингх был сыном Вир Сингха Део, раджи, в угоду Джахангиру убившего Абу-ль-Фазла; в результате такой услуги он пользовался особым расположением императора во все время его правления; влияние его постоянно росло, богатство тоже, и он построил для себя великолепные дворцы в Орчхе и Датии, на своей земле, в сотне миль к югу от Агры. Вир Сингх Део умер за несколько месяцев до смерти Джахангира, а сын его – богатый и влиятельный по наследству и не слишком преданный новому императору – начал обнаруживать недружественный дух независимости. Карательная экспедиция против него казалась неизбежной, и в 1635 году армия моголов под командованием Аурангзеба медленно двинулась сквозь густые лесные массивы по направлению к Орчхе, к прекрасному дворцу на кишащем обезьянами мысе, образованном большой петлей реки Бетвы. Джуйджхар Сингх постоянно тревожил армию моголов, однако не был достаточно силен, чтобы остановить ее; его оттеснили далеко на юг, где он был умерщвлен людьми дикого племени гондов. К концу 1635 года Шах Джахан стал гостем во дворце Орчхи – первом из дворцов, завоеванных его не по возрасту зрелым сыном; император приказал снести находящийся поблизости храм, построенный Бир Сингхом Део, и возвести на его месте мечеть.

Шах Джахан присоединился к Аурангзебу во время небольшой экспедиции к югу, а потом они вместе двинулись в Декан, правителем которого был теперь назначен Аурангзеб. Император хотел навести хоть какой-то порядок в этой давно неспокойной области его государства до того, как его сын окажется там в достаточно нелегком положении. Присутствие Шах Джахана с огромной армией быстро убедило Биджапур подписать мирный договор, а Голконду изъявить номинальную зависимость от империи. В июле 1636 года Шах Джахан уже двигался маршем к северу. В течение следующих восьми лет Аурангзеб оставался вице-королем Декана и, надо признать, исправлял свою должность успешно, будучи возведенным в 1637 году в ранг двенадцати тысяч зат и семи тысяч сават, а в 1639 году соответственно в ранг пятнадцати и девяти тысяч. Тем более странным кажется то, что в 1644 году он впал в немилость и был смещен со своей должности и лишен жалованья.

Это смещение произошло во время его визита в Агру летом 1644 года, куда он приехал навестить свою старшую сестру Джаханару, которая играла роль первой дамы в государстве после смерти в 1631 году ее матери Мумтаз Махал. Однако в марте 1644 года она едва не погибла, когда на ней от пламени свечи вспыхнуло легкое муслиновое платье. Служанки, которые бросились на нее, чтобы сбить пламя, скончались от ожогов, а Джаханара оставалась на волосок от смерти в течение четырех месяцев, во время которых Шах Джахан появлялся на ежедневном дурбаре в дивани ам лишь на самое короткое время, а остальные часы проводил в молитвах у постели больной. Ее братья удалились с занимаемых должностей, чтобы тоже быть возле нее, и в этой обстановке всеобщей заботы Аурангзеб был смещен и унижен. Но к осени все уладилось. В конце ноября в большом дворце состоялся пышный праздник по случаю выздоровления Джаханары, и во время широкой раздачи наград, даров и чинов Аурангзеб был восстановлен в своей должности.

Причиной столь внезапного смещения Аурангзеба, вероятно, была ожесточенная вражда между ним и его старшим братом Дарой Шукохом, ключевой фактор последних лет правления Шах Джахана, который тогда проявился впервые. Подобный конфликт между двумя самыми одаренными и честолюбивыми царевичами, вероятно, был неизбежен, но он подогревался и политикой Шах Джахана, получившего в свое время тяжелый исторический урок на собственном опыте во время правления Джахангира. Будучи сам любимым царевичем, восставшим против собственного отца, он прежде всего решил обезопасить себя от бунта своего любимого сына Дары Шукоха; Шах Джахан восстал, находясь вдали от двора, когда понял, что над ним собирается гроза, спровоцированная теми, кто обладал большим влиянием на его отца и настраивал императора против сына. Именно поэтому он и принял решение держать Дару Шукоха почти постоянно при себе, баловать его родительской лаской, роскошью и почестями в культурной и безопасной обстановке имперского двора. На основании опыта, полученного в молодости, Шах Джихану следовало бы прийти к иному – и неизбежному – умозаключению, что царевич, отправленный в далекие края приобретать умение командовать и сражаться, становится способным вернуться в столицу во главе сильной армии и захватить трон. Не Дара Шукох, увлеченный своими книгами в Агре, а нелюбимый Аурангзеб, воюющий в Декане, мог пойти по стопам отца и повторить успех Шах Джахана.

Между тем пока все складывалось в пользу Дары Шукоха, и, скорее всего, протесты Аурангзеба против влияния брата и привели его к смещению летом 1644 года. После снятия с него опалы по случаю выздоровления Джаханары Аурангзеб был назначен в начале 1645 года правителем Гуджарата, и установленный им твердый порядок в этой беспокойной провинции произвел такое благоприятное впечатление на Шах Джахана, что тот в конце 1646 года поручил сыну провести кампанию в далекой Трансоксиане, незадолго до этого проваленную младшим братом Аурангзеба Мура-дом Бахшем. Шах Джахан, увлеченный читатель «Бабур-наме», грезил, как и вся династия, далеким и труднодоступным Самаркандом, и местные возмущения в Трансоксиане пробудили в нем надежду войти в город и преуспеть в том, в чем в свое время не преуспел Бабур. То была тщетная и дорогостоящая надежда. Весной 1646 года двадцатидвухлетний Мурад Бахш повел пятидесятитысячную армию в Бадахшан, находящийся в двухстах милях к северо-востоку от Кабула, однако после успешной летней кампании и он сам, и его армия захотели вернуться в более благоприятный в зимнее время климат Индии, так и не достигнув своей цели – Самарканда. Примерно то же, только в обратном направлении, случилось столетием раньше с войском Бабура, потребовавшим ухода от жаркого индийского лета в прохладный Кабул. Когда Шах Джахан приказал сыну оставаться в Бадахшане, тот бросил свою армию и уехал один в Лахор. По этому поводу император лишил Мурада его поста, запретил появляться при дворе и назначил Аурангзеба командующим брошенной армией. Тот добрался в Бадахшан весной 1647 года. Еще одно лето прошло в тяжелых сражениях, но армия моголов не добилась долговременных успехов в борьбе с партизанской тактикой узбеков, хотя именно в это лето Аурангзеб сделал наиболее памятный вклад в свою будущую репутацию набожного и отважного человека; час вечерней молитвы пришелся на то время, когда битва была в разгаре, и царевич спокойно расстелил свой молитвенный коврик и опустился на колени, безоружный, в самой гуще сражения. Осенью, почти слишком поздно, он увел армию к Кабулу через снежные перевалы Гиндукуша, потеряв по пути много людей и животных. Двухгодичная кампания стоила Моголам огромных средств и почти ничего не принесла. То была последняя и самая высокая дань магии Самарканда и первое из серьезных поражений Шах Джахана как императора.

Вскоре последовала и другая череда неудач, связанная с многолетними осложнениями на западной границе, в Кандагаре. Шах Аббас захватил Кандагар в 1623 году, в то время как внимание Джахангира было полностью сосредоточено на восстании Шах Джахана, но в 1638 году персидский владыка по известным только ему самому причинам вступил в тайные переговоры с Моголами и передал Кандагар в их руки. Теперь, в 1649 году, в феврале месяце, шах Аббас II повторил триумф своего прадеда, одержанный за двадцать шесть лет до того: он провел успешную осаду и вновь захватил Кандагар. Аурангзеба вызвали из Мултана, где он был в это время правителем, и с большой армией отправили отвоевывать Кандагар, но ему пришлось осаждать город при недостаточном вооружении и при подавляющем преимуществе артиллерии персов, неизменно превосходивших моголов в этом отношении благодаря тем полезным новшествам, которые они перенимали у своих западных соседей турок. Аурангзеб вынужден был отступить, не добившись ни малейшего успеха. Однако взятие Кандагара, традиционного яблока раздора между двумя соперничающими империями, сделалось вопросом престижа, и Шах Джахан немедленно начал подготовку нового, усиленного войска для осуществления этой цели. Новая армия была готова к 1652 году: столь долгий промежуток времени объяснялся необходимостью отлить большие орудия, сделать соответствующие запасы продовольствия, обеспечить безопасность коммуникаций на пути в Кабул и так далее. Снова Аурангзеб был назначен командующим, но его власть на сей раз была скорее номинальной. Система гонцов, доставлявших за четыре дня донесения в Кабул, где их дожидался Шах Джахан, и обратно, означала, что все важные решения принимал император самолично. И снова осада кончилась провалом. У моголов были теперь большие орудия, но они не умели использовать их должным образом; отлитые недостаточно хорошо, эти орудия служили недолго – трескались, а бывало, что и взрывались, когда неопытные пушкари закладывали слишком большой заряд пороха.

К концу лета Аурангзеб впал в немилость, к большой радости сподвижников Дары; снова его отослали в Декан. Но он был отомщен на следующий год. Дара хвастался, что возьмет Кандагар за неделю. Подготовившись к одному из своих редких появлений на поле сражений, он выступил в 1653 году с еще большим и лучше экипированным войском, чем прежние; в армии присутствовали европейские наемники-канониры. Несмотря на эти преимущества, Дару ждал полный провал. Моголы никогда больше не владели Кандагаром, а неудача трижды предпринятых кампаний нанесла серьезный удар по военному престижу империи. Страх перед возможным вторжением персов сделался постоянным явлением. Этого не случалось в последующие восемьдесят лет, но угроза оставалась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.