Глава 14 Воспитание и положение женщины

Глава 14

Воспитание и положение женщины

Прекрасную половину человечества иногда называют собранием парадоксов, потому что ее интуитивный образ мысли находится вне понимания мужского «арифметического» разума. Китайский иероглиф, обозначающий «таинственное», «неизвестное», состоит из двух частей, одна из которых «молодость», а другая «женщина», потому что физическое очарование и утонченность мыслей слабого пола не поддаются объяснению грубого склада мужского ума.

Однако в идеале женщины по бусидо мало таинственности и только кажущийся парадокс. Выше я уже упоминал, что в нем были амазонские черты, но это лишь половина правды. Идеографически китайский язык передает понятие жены в виде женщины, которая держит в руке метлу – явно не для того, чтобы напасть на своего супруга или обороняться от него, и не для того, чтобы летать на ней, как ведьма, но для самого безобидного дела, для которого и была изобретена метла. За этим стоит столь же непритязательная мысль, как и за происхождением английских слов wife (жена) от weaver (ткачиха) и daughter (дочь) от duhitar (молочница). Хотя, согласно бусидо, сфера деятельности женщины не ограничивалась кухней, церковью и детьми, по выражению нынешнего германского императора, все же идеальная женщина была исключительно домашней. Это кажущееся противоречие – между домашностью и амазонскими чертами, – как мы увидим ниже, ничуть не расходится с принципами японского рыцарства.

Естественно, что бусидо, будучи преимущественно обращенным к мужчинам, восхваляло в женщине добродетели далеко не женские. Винкельманн замечает, что «идеал красоты в греческом искусстве скорее мужской, чем женский», а Лекки прибавляет, что это справедливо не только по отношению к искусству греков, но и по отношению к их этическим принципам. Подобным образом бусидо превыше всего восхваляло женщин, «освободившихся от слабостей своего пола и проявлявших героическую твердость, достойную самых сильных и храбрых мужчин»[54]. Поэтому молодые девушки учились подавлять свои чувства, закалять нервы, обращаться с оружием, особенно с нагинатой – длиннодревковым оружием типа глефы, – чтобы суметь постоять за себя при неожиданном нападении. Однако упражнение в этом боевом искусстве не преследовало цели подготовить женщину к битве; цель его имела двойственный характер: личный и домашний. Женщина, не имевшая сюзерена, была своей собственной защитой. Оружием она охраняла свою личную неприкосновенность с таким же рвением, с каким ее муж охранял неприкосновенность господина. Домашняя цель ее воинской подготовки состояла, как мы увидим ниже, в воспитании сыновей.

Владение мечом и иные сходные с этим упражнения у женщин, даже если и редко имели практическую цель, благотворно уравновешивали их в остальном сидячий образ жизни. Однако физическими упражнениями женщины занимались не только ради здоровья. В случае необходимости они могли применить свои боевые навыки и в деле. Когда девушки достигали возраста женщины, им дарили кинжал кайкен, который можно было вонзить в грудь обидчика или, если придется, в собственную грудь. Второе происходило довольно часто; и все же я не стал бы судить их очень строго. Даже христианская совесть с ее отвращением к самоубийству не отнеслась бы к ним сурово, ведь она канонизировала двух самоубийц, Пелагию и Домнину, за их непорочность и благочестие. Когда японская Виргиния видела, что ее целомудрие под угрозой, она не дожидалась кинжала своего отца[55]. Ее кинжал всегда был при ней, на ее груди. Девушке стыдно было не знать, как правильно покончить с собой. Например, как ни мало она знала анатомию, она должна была знать точное место, где перерезать горло, как перевязать ноги поясом, чтобы после смертельной агонии ее тело было найдено в целомудренной позе с правильно сложенными коленями. Разве такая предосторожность не достойна христианки Перпетуи или весталки Корнелии? Я бы не стал задавать такого резкого вопроса, если бы не распространенное заблуждение, возникшее из-за наших банных обычаев и прочих мелочей, что японцам неизвестно понятие целомудрия[56]. Напротив, целомудрие было главной добродетелью самурайской женщины, ценившейся выше самой жизни. Плененная молодая женщина, понимая, что в руках грубой солдатни ей неминуемо грозит насилие, говорит, что подчинится их воле при условии, что сперва ей будет позволено написать письмо сестрам, которых война раскидала по всей стране. Дописав письмо, она бросается в ближайший колодец и, утонув, спасает свою честь. Оставшееся после нее письмо заканчивается такими стихами:

Завидев туч тяжелых рать,

Ее грозящих запятнать,

Младая, чистая луна

Спешит позора избежать.

Неверно было бы внушить моим читателям мысль, что высочайшим идеалом японской женщины была мужественность. Отнюдь нет! От нее требовались другие совершенства и качества более мягкие. Музыка, танцы и литература не оставались без внимания. Прекрасные стихотворные произведения принадлежали перу женщин; надо сказать, что женщина вообще сыграла важную роль в истории японской художественной литературы. Танцам учили (я говорю о дочерях самураев, а не гейшах) только для того, чтобы сгладить угловатость движений. Музыкой они должны были радовать отцов и мужей в часы скуки; поэтому музыкой занимались не ради техники исполнения или искусства как такового, ее конечной целью было очищение сердца; как говорили тогда, невозможно достичь гармонии звуков, если сердце музыканта не в ладах с самим собою. Здесь мы снова замечаем тот же руководящий принцип, что и в воспитании юношей: образование лишь служило средством достижения нравственного совершенства. Музыкой и танцами занимались ровно столько, сколько было достаточно, чтобы придать жизни красоты и красок, но никогда ради того, чтобы поощрять тщеславие и несдержанность. Я разделяю чувства одного персидского принца, который, будучи приглашенным на бал в Лондоне, на предложение принять участие в общем веселье откровенно ответил, что в его стране это предоставляют делать за гостей девушкам особого разряда.

Японские женщины приобретали образование не ради хвастовства или восхождения по социальной лестнице. Это было домашнее развлечение, и если женщина блистала им на званых приемах, то только в качестве атрибута хозяйки, – иными словами, оно было частью гостеприимства. Обучением женщин руководили домашние и хозяйственные цели. Можно сказать, что в старой Японии достоинства женщин, воинственные, как и мирные, в первую очередь предназначались для дома; и какого бы совершенства ни достигала женщина, она никогда не забывала о главном – домашнем очаге. Все силы, способности и саму свою жизнь она посвящала заботе о его чести и неприкосновенности. Днем и ночью женщина напевала в своем домашнем гнезде голосом одновременно твердым и нежным, теплым и печальным. Как дочь, она жертвовала собой ради отца, как жена – ради мужа, а как мать – ради сына. С ранней юности ее учили забывать о себе. Она не знала независимости, ее жизнь была служением. Будучи спутницей мужчины, она действовала, если ему требовалась ее помощь, или уходила в тень, если мешала. Нередко бывало так, что юноша влюблялся в девушку, которая отвечала ему тем же пылким чувством, но, видя, что любовь к ней заставляет юношу забыть о своем долге, девушка обезображивала себя, чтобы не быть больше привлекательной для него. Адзума, идеальная жена в представлении самурайских девочек, узнает, что ее любит мужчина, который составляет заговор против ее мужа, и делает вид, что тоже хочет участвовать в преступном плане. В темноте ей удается встать на место мужа, и меч любовника-убийцы падает на ее же преданную голову. Ниже следует письмо, которое написала жена молодого даймё своему супругу, перед тем как покончить с жизнью. Оно не нуждается в комментариях: «Я слышала, что ни счастливая, ни злосчастная случайность не нарушает ход событий здесь, в подлунном мире, и все произойдет так, как должно. Укрыться ли под сенью одного дерева, пить ли из одной реки, все это равно предопределено за много веков до нашего рождения. Два быстротечных года прошли, как соединили нас вечные узы брака, и моя душа следовала за тобой, как тень следует за человеком, неразделимо связанная сердцем с твоим сердцем, любя и будучи любимой. Однако, узнав лишь недавно, что предстоящая битва положит конец твоим трудам и жизни, я шлю тебе последнее прощание любящей подруги. Я узнала, что Кову, могучий воин Древнего Китая, проиграл сражение, не желая расстаться со своим фаворитом Гу. Так же и Ёсинака, каким бы ни был он храбрецом, навлек несчастье на свое дело, проявив слабость и вовремя не попрощавшись с женой. Почему я, для которой в мире больше не останется ни надежды, ни радости, почему я должна долее удерживать тебя и твои мысли, продолжая жить? Не должна ли я ожидать тебя на том пути, по которому пройдет однажды каждый смертный? Никогда, молю, никогда не забывай благодеяния, которыми одарил тебя наш добрый господин Хидэёри. Благодарность, которую мы обязаны чувствовать к нему, глубока, как море, и высока, как горы».

Отказ женщины от собственных интересов ради мужа, дома и семьи был таким же добровольным и почетным, как самопожертвование мужчины ради блага своего господина и страны. Как верностью мужчины долгу, так и преданностью женщины дому двигало самоотречение, без которого неразрешима ни одна загадка жизни. Женщина была не больше рабом мужчины, чем ее муж рабом своего господина, и ее роль называлась найдзё, внутренней помощью. Наверху иерархии служения стояла женщина, отрекшаяся от себя ради мужчины, дабы он мог отречься от себя ради господина, дабы тот в свою очередь мог выполнить веление Неба. Я сознаю слабость этого учения и то, что превосходство христианства нигде не проявляется ярче, чем здесь, так как оно требует от всех и каждого прямой ответственности перед Творцом. Тем не менее, что касается идеи служения – служения цели более высокой, чем собственное благо, даже за счет отказа от собственной личности, – идеи служения, которая является величайшей из тех, что проповедовал Христос, и самым священным лейтмотивом его миссии, так вот, в том, что касается ее, в основании бусидо лежала та же нетленная истина.

Читатели не обвинят меня в том, что я слишком рьяно защищаю рабское подчинение. В основном я согласен с мнением Гегеля, которое он высказывает и отстаивает мудро и аргументированно, по поводу того, что история есть становление и самораскрытие свободы. Я хочу лишь показать, что все учение бусидо настолько пронизано духом самопожертвования, что требовало его не только от женщины, но и от мужчины. Поэтому, пока влияние принципов бусидо полностью не изжито, наше общество не примет взгляда, опрометчиво высказанного американской защитницей женских прав: «Пусть все дочери Японии взбунтуются против древних устоев!» Можно ли добиться успеха через этот бунт? Улучшит ли он положение женщины? Возместят ли полученные таким суетным способом права утрату той кротости нрава, той мягкости манер, доставшихся ей в наследство от прошлого? Разве после того, как римские матроны бросили заниматься домашними делами, не началось столь вопиющее моральное разложение, что о нем даже нельзя говорить вслух? Может ли американская сторонница реформ поручиться нам, что бунт наших дочерей есть истинный путь, по которому и должно пойти их историческое развитие? Все это серьезные вопросы. Перемены должны произойти, но они произойдут без революций! А между тем посмотрим, действительно ли был так низок статус женщины в условиях бусидо, чтобы оправдать ее теперешний мятеж.

Мы часто слышим о той чисто внешней почтительности, которую европейские рыцари оказывали «Богу и прекрасной даме», – от несопоставимости этих двух понятий краснеет Гиббон; также Хэллэм говорит нам о грубой морали рыцарей, о том, что галантность подразумевала недозволенную любовь. Влияние рыцарства на положение слабого пола дало пищу для размышлений многим философам. Гизо утверждал, что феодализм и рыцарство оказывали полезное влияние, а по мнению Спенсера, в воинственном обществе (а может ли феодальное общество быть не воинственным?) женщина неизбежно занимает низкое положение, которое улучшается лишь по мере индустриализации общества. Какая же теория верна в отношении старой Японии, Гизо или Спенсера? В ответ я мог бы сказать, что правы они оба. Военный класс в Японии ограничивался сословием самураев и составлял около двух миллионов душ. Над ними стояли даймё, военные феодалы, и кугэ, придворные, – эти сибариты высшего дворянства были воинами только по названию. На нижней ступени стояли массы простолюдинов: ремесленников, торговцев и крестьян, всю жизнь проводивших в мирных занятиях. Таким образом называемые Гербертом Спенсером характерные признаки общества военного типа, можно сказать, являлись исключительной прерогативой класса самураев, тогда как признаки общества индустриального типа были применимы к низшим и высшим классам. Положение женщины наглядно иллюстрирует этот тезис, ибо ни в каком другом сословии она не имела меньше свободы, чем в самурайском. Как ни странно, но чем ниже был социальный статус – как, например, у мелких ремесленников, – тем более выравнивалось положение мужа и жены. Среди высшего дворянства разница в положении полов тоже была не так заметна, главным образом потому, что почти не было возможностей для проявления этой разницы, ведь живущие досугом дворяне вели слишком изнеженную, женственную жизнь. Итак, теория Спенсера полностью верна для старой Японии. Что касается Гизо, то те, кто читал его описание феодального общества, припомнят, что в основном он рассматривал высшее дворянство, поэтому его обобщения могут относиться только к даймё и кугэ.

Было бы очень жаль, если бы исходя из моих слов можно было бы составить представление лишь об очень низком положении женщины согласно бусидо. Я не побоюсь сказать, что женщина не была во всем равна мужчине; но, пока мы не проведем четкую границу между различием и неравенством, по этому вопросу всегда будут возникать недоразумения.

Если подумать, как мало равноправия существует между мужчинами, разве только, например, в суде или на избирательном участке, обсуждение равенства полов покажется бессмысленным. Когда в Декларации независимости США было заявлено, что все люди сотворены равными, она не имела в виду их умственную или физическую одаренность; она только повторила давно провозглашенный утопический лозунг о том, что все люди равны перед законом. В данном случае определенные законом права являются мерой их равенства. Если бы закон был единственной шкалой, по которой измерялось бы положение женщины в обществе, то его легко было бы определить с точностью до сантиметра. Но вопрос состоит в следующем: существует ли истинный стандарт, который бы позволил сравнить относительное положение полов в обществе? Правильно ли, достаточно ли сравнить статус женщины и статус мужчины, как цену серебра сравнивают с ценой золота, и получить результат в виде численного коэффициента? Такой метод расчета исключает из рассмотрения самую важную ценность, которой обладают человеческие существа, а именно их внутренний мир. В силу многообразия и множества условий, необходимых каждому полу, чтобы выполнить свое земное назначение, стандарт для измерения их относительного статуса должен иметь составную структуру, или, если воспользоваться экономическим термином, это должен быть комплексный стандарт. Бусидо пользовалось собственной шкалой измерения, которая имела двойственный характер. Оно определяло ценность женщины на поле брани и у домашнего очага. В первом случае женщина стоила не многого, во втором же была бесценна. Оказываемое женщине уважение соответствовало этой двойной мере: невысокое как социально-политической единице, но высочайшее как жене и матери, достойной глубокой привязанности. Почему такой воинственный народ, как римляне, так почитали своих матрон? Не потому ли именно, что те были матронами – матерями? Мужчины склоняли перед ними свою голову не как перед воинами или законодателями, но как перед своими матерями. Так же и у нас. Пока отцы и мужья находились на поле боя или в военном лагере, управление домашним хозяйством целиком находилось в руках матерей и жен. Им вверялось воспитание молодежи и даже ее защита. Упражнения женщин в боевых искусствах, о которых говорилось выше, в первую очередь предназначались для того, чтобы дать им возможность разумно руководить образованием своих детей.

Я заметил, что среди плохо информированных иностранцев бытует поверхностное мнение, что японцы презирают своих жен и не оказывают им должного уважения. Это происходит из-за нашего обыкновения, говоря о супруге, называть ее «моя неотесанная жена» и чем-либо в этом роде. Но если обратить внимание, что то и дело от японца можно услышать такие фразы, как «мой глупый отец», «мой свинский сын», «ваш покорный слуга нескладеха» и так далее, не будет ли это достаточно ясным ответом?

Мне кажется, что японская идея семейного союза в некоторых отношениях идет дальше так называемой христианской. «И прилепится к жене своей, и будут два одна плоть». Индивидуализм англосаксов не может отказаться от мысли, что муж и жена – два разных человека, поэтому в случае разногласий между ними признаются их раздельные права, в случае же согласия они, истощая словарь, награждают друг друга всевозможными ласково-глупыми прозвищами и бессмысленными нежностями. Для японского уха звучит очень неразумно, когда муж или жена в разговоре с посторонним человеком называет свою вторую половину – лучшую или худшую – прелестной, умной, доброй и бог знает какой еще. Разве приличный человек станет хвалиться, какой он умный, какой у него добрый нрав и так далее? Мы считаем, что петь дифирамбы своей жене – это все равно что расхваливать часть самого себя, а хвастовство у нас считается по меньшей мере невоспитанностью – как и у христианских народов, я надеюсь! Я слегка отклонился от темы, так как вежливое принижение собственной супруги было у самураев в обычае.

Учитывая, что тевтонские племена в начале своего существования испытывали суеверное благоговение перед прекрасным полом (хотя в Германии оно совершенно сошло на нет!), а американцы создавали свое общество при мучительной для них нехватке женщин[57] (боюсь, что, увеличиваясь в числе, они быстро теряют тот престиж, которым пользовались их бабушки-переселенки), уважение мужчины к женщине в западной цивилизации стало главным мерилом морали. Но в военной этике бусидо главный водораздел между хорошим и дурным проходил в другом месте. А именно вдоль цепей долга, приковывавших мужчину к его бессмертной душе, а затем к другим душам, состоявшим с ним в пяти отношениях, о которых я упоминал в начале книги. Из этих пяти отношений читатель получил понятие о верности, то есть отношении между вассалом и господином. Что касается остальных, то я останавливался на них лишь случайно, когда представлялась возможность, так как они были нетипичны для бусидо. Поскольку они основаны на естественном чувстве любви, бусидо разделяло их со всем человечеством, хотя в отдельных частностях могло ограничивать особыми условиями. В этой связи мне на ум приходит особая нежность и сила дружбы между двумя мужчинами, в которой к узам братства часто примешивалась романтическая привязанность, безусловно усиленная разделением полов в юности, – разделением, которое отказывало любви в естественной отдушине, открытой для нее в западном рыцарстве или свободном общении двух полов в англосаксонских странах. Я мог бы исписать целые страницы историями японских Дамона и Пифиаса, Ахилла и Патрокла или поведать языком бусидо о таких же родственных узах, какие связывали Давида и Ионафана.

Неудивительно, что специфические добродетели и принципы бусидо не остались в рамках одного военного сословия. Что побуждает нас перейти к вопросу о том, как бусидо влияло на весь народ в целом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.