Глава 42 Как кости лягут

Глава 42

Как кости лягут

Алкоголь, секс и азартная игра неизменно шли рука об руку. Это была подлинная нечестивая троица лондонских пороков и слабостей, весело гулявшая по городу вдоль и поперек. Они символизировали вызов и беспечность перед лицом всех превратностей жизни в городе, где никто не мог быть ни в чем уверен.

Если все коммерческие и финансовые учреждения Лондона основаны на гигантской азартной игре, то почему не поучаствовать в такой же опасной, но захватывающей игре самому? Совокупление с проституткой может обернуться роковой болезнью, зато расклад игральных костей может вдруг сделать тебя богатым; потом, чтобы забыть весь риск и все тяготы, можно напиться. М. Дороти Джордж, историк повседневной жизни в Лондоне XVIII века, отмечает: «Поразительно, насколько тесно искушения алкоголя и азартной игры были вплетены в ткань общественного бытия, и они, несомненно, соединялись с превратностями жизни и торговли, создавая общее ощущение неустойчивости, возможности внезапного краха». Распутство и игра разорили множество деловых людей, и цикл гравюр «Трудолюбие и лень» Хогарта, изображающий прискорбный путь лондонского «ленивого ученика», которого выпивка, кости и женщины доводят до тайбернской виселицы, рассказывает типично лондонскую историю.

Первые свидетельства об азартных играх в Лондоне относятся к римскому периоду: при раскопках были найдены игральные кубики, вырезанные из кости или гагата. Превратности жизни, какие тогда можно было испытать, отражены также в изощренных аксессуарах прорицателя, обнаруженных под Ньюгейт-стрит. В пору раннего Средневековья в тавернах и прочих заведениях невысокого пошиба кости использовались для игры в так называемый «хазард» (риск) или в триктрак. В средневековых борделях игра и выпивка были составной частью обслуживания. Ссоры во время игры, бывало, кончались плохо; после одной партии в триктрак «проигравший по дороге домой заколол победителя». Всяческого шулерства тоже было хоть отбавляй; имеются сведения о меченых игральных досках и о костях со смещенным центром тяжести. Несмотря на это, страсть к игре была повсеместной. Как сообщает журнал «Лондон аркеолоджист», раскопки под Дьюкс-плейс принесли «кусок средневековой черепицы, переделанный в доску для игры в кости», и уже в XIII веке, согласно уставу Вестминстерского аббатства, учащийся, у которого находили кости, подлежал порке. За каждое очко на костях – удар розгой.

Игральные карты были ввезены в Лондон в XV веке, и их использование распространилось настолько, что в 1495 году король Генрих VII «воспретил эти игры слугам и ученикам во все дни, кроме рождественских праздников». Стоу пишет, что «с кануна Дня Всех Святых до дня, следующего за Сретением, во всех домах, среди прочих развлечений, шла игра в карты на фишки, на деньги или на очки». Карты, кроме того, имелись в каждой таверне; на колодах порой печатались названия заведений. Достоинства колод широко рекламировались: «Испанские карты, недавно привезенные из Виго. Приятные на вид, диковинно расцвеченные и весьма отличные от наших, продаются по цене 1 шиллинг колода у миссис Болдуин на Уорик-лейн». Карточный бизнес сделался настолько бойким, что в середине XVII века налог на продажу карт приносил, согласно оценкам, ежегодный доход в пять тысяч фунтов, – следовательно, за год продавалось «примерно 4,8 миллиона колод».

Фулем уже в XVI столетии заслужил сомнительную репутацию благодаря торговле игральными костями и фишками; словечко, произошедшее от названия этого лондонского района, звучит в «Виндзорских насмешницах» Шекспира:

Ибо gourd и fullam делают свое дело

И high и low обманывают богатых и бедных[83].

Другим известным центром азартных игр были поля Линкольнс-инн-филдс. Здесь мальчишки «играли на фартинги и апельсины». В числе популярных игр было «колесо фортуны» – подвижная рука, вращающаяся в цифровом круге; «призы – имбирные печенья размером с фартинг». Эти игральные поля, безусловно, манили беспутных горожан. Все знали, что на Линкольнс-инн-филдс обретаются «праздные и порочные бродяги», известные под собирательным названием mummers. Среди них были dicers, chetors, foists – шулера, специализировавшиеся на игре в кости. Шулерские кости изготовлялись так искусно, что казались «хорошими и ровными, но были более вытянутыми между четверкой и тройкой».

– Какие у них есть уловки, чтобы вбросить и затем забрать эту обманную кость?

– Есть отличная уловка, называемая foisting.

Этот обмен репликами взят из брошюры, которая вышла под названием «Явственное разоблачение» и содержит описания двух десятков приемов, используемых шулерской братией. Была и другая брошюра – «Взгляни сюда, Лондон», – также предостерегавшая от трюков городских ловкачей, всегда готовых околпачить простака. Иностранцы и приезжие имели все шансы быть обманутыми – для этого существовали «picker-up», «kid», «cap» и «flat»[84]. Словечки эти, судя по всему, были в ходу на протяжении многих поколений. И, опять-таки, для описания лондонских пороков часто употреблялись понятия, означающие порчу и заразу. Кости и карты называли «зеленой улицей в преисподнюю – той, какой идет сотня подагрических, водяночных недугов». В городе, чьи жители испытывали ужас перед болезнями и чумными поветриями, подобные метафоры для всевозможных излишеств и удовольствий пускались в ход не случайно.

Но лихорадка не ослабевала. В 1764 году, когда подняли пол Миддл-Темпл-холла, было обнаружено «не менее сотни пар» костей, оброненных игроками былых поколений и провалившихся в щели между досками. В середине XVII века Пипс, говоря об игроках в одном из заведений, отметил, «насколько церемонны они, когда требуют новых костей, пересаживаются на другие места или меняют способ бросания»; он пишет также, что «старые игроки, у которых уже нет прежних денег, приходят, садятся среди прочих и смотрят». Игорный дом стал называться в Лондоне «hell» («преисподняя»), и Пипс слышал в этих домах вопли проклятых. Так, «один человек, которому, сколько он ни бросал, так и не выпала желанная семерка, пожелал себе вечного проклятия, если выбросит эту семерку когда-нибудь еще». Другой – выигравший – закричал: «К дьяволу этот выигрыш! Зачем он мне так рано? Через два часа это для меня что-то бы значило, но тогда, будь я проклят, такого фарта уже не будет».

Часто отмечалось, кроме того, что в лондонских игорных домах джентльмены и знать сидят за одними столами с людьми, по выражению Пипса, «более низкого разбора». Такое же наблюдение было сделано и в конце XX века в отношении казино и игорных клубов, где аристократы якшаются с жуликами. Лондонские развлечения, как и сам город, – великие уравнители. Лорд Честерфилд заметил однажды – видимо, под впечатлением городской эгалитарности, – что «предпочитает играть не с джентльменом, а с шулером. Хотя выиграть у шулера не так-то просто, зато, если выиграешь, он наверняка заплатит».

В начале XVIII века в Лондоне насчитывалось около сорока игорных домов, которые, помимо «преисподней», называли еще «бойнями». Как пишет Тимбс в «Любопытных местах Лондона», здесь было «больше этих скверных заведений, чем в любом другом городе мира». Их распознавали по красивому газовому фонарю над входом и обитой зеленым или красным сукном двери, ведущей в зал из прихожей. Популярность азартных игр и безрассудство игроков росли на протяжении столетия, в котором, по странному совпадению, было больше, чем когда-либо, финансовой нестабильности и внезапных крахов. В эпоху «мыльного пузыря Южных морей» и прочих поводов для паники джентльмены, собиравшиеся в кофейне «Корона» на Бедфорд-роу, совершенствовали правила виста.

Азартные игры были объявлены незаконными, но, несмотря на ночные облавы в отдельных городских «преисподних», бизнес по-прежнему процветал. «Смешанная компания джентльменов, коммерсантов, торговцев, клерков и шулеров всех рангов и званий» всегда была готова собраться ради хазарда, фараона, бассета, роули-поули или какой-нибудь другой игры, карточной или в кости. В «преисподних» обретались такие персонажи, как puffs и squibs (подставные игроки), flashers (прислужники у игорных столов), dunners (люди, которые заставляли проигравших платить) и flash captains (шулерские «капитаны») с командами дозорных, привратников и разведчиков, предупреждавших о приближении констеблей. В знаменитом игорном клубе Олмака на Пэлл-Мэлл игроки «выворачивали для счастья сюртуки наизнанку»; они также окружали запястья полосками кожи, чтобы не запачкать кружевные манжеты, и надевали соломенные шляпы, защищавшие глаза от света и не дававшие волосам падать на лоб. Иногда они играли «в масках, чтобы скрыть свои переживания». В клубе Брукса двадцать первое правило гласило: «В столовой воспрещены любые игры, кроме бросания жребия о том, кому платить. Нарушители в наказание оплачивают счет за всех присутствующих». Возникали и другие, менее приятные поводы для пари, об одном из которых рассказано в «Лондонских воспоминаниях». У дверей клуба Уайта некто, пришедший играть, упал замертво. «Присутствующие немедленно начали делать ставки – умер он или только в обмороке; когда ему захотели пустить кровь, поставившие на его смерть принялись возражать, заявляя, что пари в этом случае не будет честным».

Как писал один иностранец, лондонцы, «неистовые в своих желаниях и все страсти свои доводящие до крайности, склонны к этим крайностям и в азартных играх». Другой приезжий вторит ему: «На что поспорим? Вот первый вопрос, который сплошь и рядом задают люди всякого звания, когда возникает хоть малюсенькое разногласие по пустяковому поводу. Кто побогаче, тех после обеда с бутылкой вина, само собой, тянет на какое-нибудь пари; вот один раскалывает орех – там червяк, другой раскалывает – там тоже, и тогда третий мгновенно предлагает биться об заклад: какой из двух червяков первым проползет определенное расстояние?»

Ставки, разумеется, делались и во время жестоких игр – ловли крыс, петушиных боев, женской борьбы, – которые Лондон очень любил. Но поводом для пари порой служили и природные явления. Однажды ночью люди ощутили сильный толчок, и наутро в клубе Уайта делались ставки: «Что это было – землетрясение или взрыв на пороховом заводе?» Оказалось – землетрясение, одна из наименее предсказуемых случайностей лондонской жизни.

Один рабочий с рынка Леденхолл-маркет «побился об заклад, что 202 раза обойдет Мурфилдс за двадцать семь часов, и сделал это». Государственный министр граф Сандвич «провел за публичным игорным столом двадцать четыре часа и был так поглощен игрой, что за все время подкрепился только кусочком говядины, зажатым между двумя гренками, который он съел, не отвлекаясь ни на минуту. Это новое блюдо сделалось очень модным… оно было названо по фамилии министра, который его изобрел».

Традиции публичных азартных игр продолжились в XIX веке такими заведениями, как «Королевский салон» на Пиккадилли, «Замок» на Холборне, «Салон Тома Крибба» на Пэнтон-стрит, «Финиш» на Джеймс-стрит, «Белый дом» на Сохо-сквер, «Замок Оссингтон» на Орандж-стрит и «Бриджес-стрит-салон» на Ковент-гардене, называвшийся также «Залом бесславия» и «У чертовой матери». В противоположной части Лондона – в Ист-энде – игорных залов и клубов развелось так много, что один священник, работавший среди бедняков этого района, сказал Чарлзу Буту: «Игра теснит пьянство и становится главным из нынешних пороков… играют больше, чем пьют». Уличные мальчишки играли в карточную игру под названием «дарбз», ставки на кулачных бойцов и лошадей принимали продавцы газет, парикмахеры, содержатели табачных лавок и питейных заведений. «Ставки делают все, – приводит Чарлз Бут в своем исследовании Ист-энда слова еще одного горожанина. – Женщины наравне с мужчинами… мужчины и ребятня прут сломя голову, чтобы побыстрей прочесть последний экстренный выпуск и узнать победителя».

И еще, конечно, лотерея. Первый розыгрыш был проведен в Лондоне в 1569 году. «Страсть к счастливым номерам» пылала затем столетиями. Алеф в «Лондонских сценах и типах» отмечает, что знакомые, случайно встретившись, говорят не о погоде, а «о большом призе, который только что – или вот-вот будет – разыгран, и о счастливом победителе, и о твоем пустом билете, и о твоей полной уверенности в том, что номер 1962 выиграет 20 000 фунтов». Издавались лотерейные журналы; иные перчаточники, шляпники или чаеторговцы предлагали клиентам небольшую долю своего билета. Выигрышные номера тянул в Гилдхолле ученик школы Крайстс-Хоспитал с завязанными глазами (лондонский вариант слепой Фортуны), а вокруг здания толпились «проститутки, воры, мастеровые в грязной одежде и полуголые чернорабочие – сущие дети, бледные и нетерпеливые, ожидающие объявления номеров». Изображая в «1984» Лондон будущего, Джордж Оруэлл, в числе прочего, говорит о Лотерее. «Вероятно, миллионы людей видели в ней главное, если не единственное дело, ради которого стоит жить. Это была их услада, их безумство, их отдохновение, их интеллектуальный возбудитель»[85]. Оруэлл очень хорошо понимал Лондон, и здесь он указывает на некую глубинную связь между принципом, на котором зиждется цивилизация этого города, и необходимостью игры и обмана. Лондонцу нужен стимул и нужна отчаянная надежда на куш; шансы ничтожно малы, но в таком огромном, выбивающемся из всех пропорций городе это принимается как должное. Твое пари может быть общим с миллионами сограждан – и все равно это будет пари. Предвкушение и тревога при этом тоже будут общими, так что азартную игру и лотерею можно рассматривать как судорожные всплески коллективизма.

Сегодня казино и заведения, где принимают ставки, полны народу, будь то на Куинсуэй, или на Расселл-сквер, или в Килберне, или в Стритеме, или на Марбл-арч, или в сотне других мест. Жизнь в Лондоне можно, таким образом, интерпретировать как игру, в которой выигрыш достается немногим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.