II. 12-й год и великосветское общество И. Н. Игнатова «Война и мир» Толстого

II. 12-й год и великосветское общество

И. Н. Игнатова

«Война и мир» Толстого

Таковы, как известно, воззрения Толстого на историю и на события 1812 года. Движения, имевшие такое огромное влияние на судьбу целых стран, совершались по закону необходимости, охватить и понять который мы не можем, но можем, отрешаясь от мысли, что все происходит для достижения «бараньих целей», постигнуть единство и последовательность явлений. Во всяком случае, роль отдельных людей, поставленных на вид историей, тут ни при чем, ибо «мысли и слова, служащие их выражением, не суть двигатели людей».

Кн. В. В. Голицына.

Каким бы странным ни казался читателю отрицательный взгляд на значение «мысли и слов», — взгляд писателя, всю жизнь пытавшегося «двигать» людей словом, но для наблюдения над общественным движением, изображенным в «Войне и мире», нам нет необходимости долго останавливаться над ним. Пусть в великом столкновении народов в начале XIX столетия Наполеон значил не больше, чем ничтожная щепка, попавшая в большую машину, — не подтверждение, и иллюстрацию этой мысли ищем мы в знаменитом романе: «единство и последовательность» событий 12 года кажутся нам яснее и понятнее при знакомстве с той общественной жизнью, которая представлена в «Войне и мире». Каковы бы ни были исторические взгляды Толстого, согласен или не согласен с ними читатель, но, кроме великолепных картин индивидуальной и общественной психологии, он находит в романе богатейший материал для знакомства с ходом событий 12 года, — материал, главным образом, заключающийся в характеристике общества, его отдельных членов и их отношений. Недостаток места позволяет нам воспользоваться только небольшой частью этого обширного материала, только напомнить в коротких словах читателю, какою, в изображении Толстого, представилась нам Россия в годы, предшествовавшие 12 году, и в течение Отечественной войны.

I.

Кн. Ф. С. Голицын.

Перед нами небольшая общественная группа. Небольшая, но сложная, вмещающая в себе элементы, которые позднее войдут в состав нескольких самостоятельных групп, поклоняющихся различным богам, враждующих и пытающихся вытеснить одна другую. То, что позднее найдет свое выражение только в интеллигенции или только в чиновничестве, что сделается характеристикой только разночинцев или только дворянства, — здесь объединено в одном слое, в одной небольшой, но сложной и занимающей высшее положение группе. Все, что характеризует население со стороны ума, знаний, так же, как знатности и почестей, совмещается в ней. Здесь и западные влияния, и русский опыт, и ученость, и развитие, и барская спесь, и чиновничье почитание, и помыслы о человеческом достоинстве, и презрительное отношение к подчиненному. Все те острые углы, на которые впоследствии натолкнется общество и которые разъединят отдельные общественные группы, создав конфликты по поводу каждого вопроса, здесь пока не существуют. Нет глухого брожения каких-то таинственных сил, нет заранее подсказанного принципиального разъединения. Члены этой группы не имеют конкурентов в другой среде ни по знатности, ни по чинам, ни по государственным заслугам, — это само собой разумеется. Но и в области ума, знаний, талантов они не имеют соперников; еще не произошло отделения таланта, ума и знания от знатности и величия. И самые привилегии кажутся законными не только потому, что они освящены временем и привычкой, но и потому, что люди, пользующиеся ими, в духовном отношении стоят бесконечно выше других групп населения. Конечно, не все они одинаково умны, образованны и талантливы: и между ними есть Ипполиты Курагины, Анатоли и Берги. Больше того. Не подлежит ни малейшему сомнению, что большинство, громадное большинство этого общества не имеет даже смутного беспокойства о тех вопросах, которыми полна духовная жизнь князя Андрея или Пьера Безухова. Но если в России этого времени есть известное накопление знаний, ума, дарования, то оно хранится здесь, в этой группе князей Болконских, графов Безухих, — здесь и, лишь в виде исключения, в отдельных представителях других групп. Но и Ипполиты Курагины, и Анатоли, и Берги, не имеющие ни ума, ни знаний, ни талантов, не относятся со злобой и раздражением к князьям Андреям и Пьерам Безухим за то, что область мышления последних превышает обычную сферу мышления Ипполита и других на неизмеримую высоту. Не имеют злобы и раздражения, во-первых, потому, что это — люди своего круга, знатные, богатые, занимающие высокое положение. Во-вторых, еще не успели Курагины постигнуть горечь плодов познания добра и зла и не имеют надобности кричать: ученье — вот беда, ученость — вот причина. Конечно, и в этом кругу посреди блестящих князей Васильевых, Болконских, Курагиных, графов Безухих и Ростовых, могущих вывесить в парадных комнатах своих дворцов, длиннейшие генеалогические таблицы, может появиться богатый дарованиями и умом homo novus, Сперанский, «кутейник», не имеющий ни титулов, ни предков, ни богатства. Какое встретит он к себе отношение? И зависть и злоба будут, конечно, но не столько, как к человеку другой враждебной среды, сколько как к сопернику, грозящему занять соблазнительное место, сочиняющему страшные правила об экзаменах для почтенных чиновных людей. Но рядом с завистью homo novus встретит восторженное отношение к себе со стороны наиболее талантливых представителей великосветской среды. «Князь Андрей питал к нему (к Сперанскому) страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда-то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться со своим чувством к Сперанскому и бессознательно усиливать его в самом себе». Но и князь Андрей относится так к Сперанскому не потому, что идеи равенства и вреда привилегий уже пустили корни в обществе, а, наоборот, именно потому, что они еще не волнуют этого общества, и острый вопрос о «правах человека» как бы не существует для него. Почти девственная почва еще не захвачена теми возбуждающими вражду вопросами, которые возникнут, окрепнут и обострятся позднее.

Графиня В. С. Строганова. (Пис. Виже-Лебрен).

Привилегии поддерживаются в равной степени нелицемерным признанием непривилегированных и безмятежным сознанием тех, кто вознесен на пьедестал. Тот небольшой по численности, но огромный по значению мирок, который описан Толстым, конечно, испытывает волнения; конечно, шевелятся и беспокойные мысли и чувство недовольства, но все эти волнения и беспокойства ютятся не около тех, позднее жгучих вопросов, в которых затрагивается самая идея о первенствующем значении сословия. Волнения относятся к внутрисословной, семейной или индивидуальной душевной жизни. Недовольство направляется против людей, а не против учреждений, не против порядков. Князь Андрей, — недовольный, критический ум, «желчевик» по складу характера, скептик по направлению ума, — смотрит на окружающее его общество с презрением. Но не мысль о негодности этого слоя его волнует, не чувство несправедливости привилегированного положения беспокоит, — нет: только люди кажутся ему мелки, только отдельные лица возбуждают его презрение. Да и несправедливо было бы это презрение ко всему слою; ни на чем не основано было бы негодование, направленное против исключительной роли, играемой «сливками» общества. Ибо в данный момент это действительно — сливки, и ничто и никто не может сравниться с ними не только по тем привилегиям, которые даются знатностью, но и по дарованиям и образованности. Отдельные люди могут возбуждать негодование, но в целом это все-таки — цвет нации.

Кн. Е. Ф. Долгорукая. (Пис. Виже-Лебрен).

И потому в остальном обществе нет критического отношения к учреждениям, — по крайней мере, о них не доносятся слухи в то блестящее общество, которое собирается у Анны Павловны, которое кутит с Анатолем Курагиным, в которое входят и ищущий правды Пьер Безухой, и обладающий ясным аналитическим умом кн. Андрей. Это в полном смысле слова — «органический» период общественной жизни, где возникающие разрушительные течения еще ничтожны и незаметны даже для тех, кто скоро воспримет их в себя. Пройдет немного времени, они проявятся и потекут сильнее и придадут яркую окраску существованию как отдельных людей, так и жизни всего общества. Пройдет немного времени, и Пьер будет искать выхода из своего невыносимого душевного состояния в масонстве, а потом в политических тайных обществах. Но сейчас, в период, предшествующий Отечественной войне, в начале XIX столетия, в те годы, которыми открывается роман, ничего подобного нет. Руководящий класс населения не знает сомнений и критики. Самые сильные и критически настроенные умы, мечтая о деятельности, «славе», пользе государственной и своей, видят перед собой одно поприще, одну ясную, блестящую и полезную дорогу — военную. Пьер, выбирая род деятельности, колеблется между дипломатией и военной службой. «Кавалергард ты будешь или дипломат?» спрашивает князь Андрей. И Пьер, чувствуя инстинктивное отвращение к той и другой службе, понимает, что выбрать необходимо, что иного пути нет и выбор должен остановиться действительно только между этими двумя карьерами. И никто не предполагает ничего другого; колебания Пьера понятны и кн. Андрею, и кн. Василию, и Ипполиту; но понятны лишь до тех пор, пока он признает для себя необходимым сделаться или дипломатом, или кавалергардом; ни умный, самостоятельный князь Андрей, ни глупый, банальный Ипполит, ни дипломатический князь Василий одинаково не понимают и не допускают, чтобы человек их круга не признал подходящей для себя ни ту ни другую карьеру. Деятельность человека высшего общества, единственного общества, о котором, по их мнению, стоит говорить, может быть осуществлена только на дипломатическом или военном поприще. И на военном, конечно, больше, чем на каком-нибудь другом.

II.

Чем живет это согласное, нетревожимое сомнениями, состоящее из самых разнообразных, но еще не расчленившихся элементов общество? Конечно, как и позднее, в этом кругу большая, очень большая часть его живет «ловлей рублей, крестов, чинов». Князь Василий употребляет все усилия, готов дойти даже до преступления, чтобы получить в свою пользу громадное наследство графа Безухого. Преступление, понятно, не должно быть открытое, — рисковать он не будет, — но уничтожить потихоньку готовое завещание, не исполнить волю умершего можно и даже нужно, раз интересы его, князя Василия, задеты. Борис Друбецкой стремится перейти из армии в гвардию, потому что там, в кругу блестящих гвардейских офицеров, при возможности постоянного знакомства с власть имущими, он быстрее составит карьеру, получит богатую невесту, нахватает много чинов и орденов. К тому же стремятся и другие; и недовольство, даже вражду их возбуждают не те, которые видят жизненную цель в другом, не те, пред кем назначение человека рисуется в других красках (о существовании таковых они не предполагают, а если встретятся подобные Пьеру, так это просто — смешные чудаки, не понимающие собственной пользы), — они чувствуют неприязнь к тем, кто становится на их пути, мешает их карьере, перебивает счастливую возможность успеха. Их противники — не люди других убеждений, а носители тех же принципов. Князь Василий ненавидит Пьера не за поиски правды, которых он не понимает, а за то, что Пьер может перебить у него громадное состояние графа Безухого. Понятно, что как только яблоко раздора исчезло, прежние противники могут сделаться друзьями; когда наследство графа Безухого делается окончательно достоянием Пьера, князь Василий ищет в родстве с Пьером осуществления хотя небольшой части своих прежних надежд.

Старая гвардия перед портретом римского короля накануне Бородинской битвы.

Их внешняя жизнь — игра. В салоне Анны Павловны они играют увлекательно и красиво. Нет естественности, ни искренних порывов, ни продуманных убеждений. Когда Пьер и аббат затевают разговор о политическом равновесии и оба «слишком оживленно и естественно слушают и говорят», это нарушает порядок игры в салоне Анны Павловны, и она торопится свести естественный и горячий разговор к привлекательному, остроумному, но банальному перекидыванию словами, которые никого не затрагивают.

Кн. Е. В. Вяземская.

Все это, — и внешняя красивая и банальная игра, и действительные стремления к «ловле рублей, крестов, чинов», — конечно, свойственны этому обществу, как и позднее будут они свойственны людям того же круга. Но среди карьеристов, провиденциальных младенцев, искусных игроков и салонных болтунов есть в этом кругу те, которые недолго в нем останутся: есть князья Андреи, есть Пьеры, — и в салоне Анны Павловны «собрана интеллигенция Петербурга». И от участия Андрея и Пьера меняется вся физиономия этой группы. Пускай она искусственна, банальна, проникнута ложью, прикрытой внешним блеском, пускай «рубли, кресты и чины» составляют ее главную сущность, как это и будет позднее, но искания Пьера, но критический ум князя Андрея создают для этой группы ореол интеллигентности, значение наиболее богатой духовно и наиболее образованной группы. И они не случайно вошли в группу, князья Андреи, Пьеры, — они плоть от плоти ее, кость от кости. И не только происхождение их соединяет, но и многие привычки, многие взгляды, общее поприще деятельности. Если Пьер колеблется между военной и дипломатической карьерой, инстинктивно чувствуя отвращение к той и другой, то этот инстинкт еще не перешел в сознание, причина отвращения еще не успела принять определенные формы. Он не говорит: «служить бы рад, прислуживаться тошно»; — просто его более интересует решение любопытных жизненных вопросов, чем какой бы то ни было род службы. Но князь Андрей, умный, самостоятельный, способный идти не по проторенным дорогам, не может представить для себя иной деятельности, кроме военной. Он знает, что он неизмеримо выше того общества, которое собирается в гостиной у Анны Павловны, что князь Василий и его блестящие сыновья, гвардейцы и дипломаты, титулованные и звездоносные, — мелочь, для которой недоступны волнующие его мысли. «Все бывшие в гостиной не только были ему знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно». Ему, как большому кораблю, нужно было гораздо большее, чем им, плаванье. Где же он ищет этого большого плаванья? Конечно, в военной службе, рядом с Анатолем Курагиным, с Борисом Друбецким, с Бергом. И не только потому, что «Буонапарте всем вскружил голову», как утверждают некоторые действующие лица романа, а потому, что, кажется ему, нет другого поприща, где большие силы отдельного человека могли бы найти более достойное применение, нет общественной службы, которая в данный момент так захватывала бы человека и так полезна и нужна была бы государству.

Кн. В. М. Кочубей.

Так думают (и не только думают, — знают) все представители группы; так думает князь Андрей. И когда его волнуют мечты об известности, о славе, — они неотделимо сплетаются с помыслами о войне, битвах, военных великих планах, о том поприще деятельности, на котором работают и Николай Ростов, и Борис, и Анатоль Курагин. «Как выразится мой Тулон»? — спрашивает себя кн. Андрей в минуты наибольшего душевного подъема, и перед его глазами проносятся картины его военной славы: «налево, внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидимыми войсками. Там, казалось князю Андрею, — сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и туда-то я буду послан, — думал он, — с бригадой или дивизией, и там-то, со знаменем в руках, я пойду вперед и сломлю все, что будет предо мной». Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему все думалось: «может быть, это то самое знамя, с которым мне придется идти впереди войск».

Н. К. Загряжская. (Пис. Васильевский).

Мечты и желания князя Андрея, результаты «ума холодных наблюдений» сходятся с чувствами пылкого и недалекого юноши, Николая Ростова, мечтающего о том, как он будет «рубить» неприятеля и с азартом повторяющего: «ну, попадись теперь кто бы ни был». Время, когда холодный ум, анализирующий и самостоятельный, сходится со стремлением, с чувствами пылкого мальчика, видя в сражении, в войне, в военной службе высшее дело, — не время широких индивидуалистских стремлений, не время критики общественных отношений: служба государству ставится на первый план без рассуждений, без желания доказать кому-то, что так нужно, что люди, поступающие иначе, — люди «не государственные», или «противо государственные». Если князь Андрей мечтает о военных подвигах, если его скептический ум не пытается еще анализировать и подвергать критике самое существование войны, то в каких красках должна рисоваться военная служба какому-нибудь Николаю Ростову, Пете, Ваське Денисову, всем искренним, не рассуждающим, а чувствующим и воспринимающим детям своего времени? Нужны тяжелые удары судьбы, наглядные уроки опыта, чтобы озлобленный и все более склоняющийся к пессимистическим воззрениям князь Андрей говорил Пьеру о необходимости ограничить право войны, и о казни пленных, как средстве для этого ограничения: «ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это, а не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то войны — это любимая забава праздных и легкомысленных людей. Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества. Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии, обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, т. е. дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И, несмотря на это, это — высшее сословие, почитаемое всеми»…

Но все это — позднее, не только после Аустерлица и других уроков, но и после Смоленска и ударов, нанесенных проникновением неприятеля в страну. Да и позднее уроки действительности учат лишь небольшую часть властной общественной группы; они влияют лишь на таких, как Пьер или князь Андрей. Все остальное, искреннее и нерассуждающее, только связанное со всей исходящей от верований, обычаев, вековых взглядов, атмосферой долго остается в тех чувствах и стремлениях, как Болконский в начале романа. Да и сам князь Андрей, несмотря на пробудившееся отрицательное отношение к войне, идет в армию, потому что, действительно, военная служба представляет в этот момент наиболее широкое поле для энергичной деятельности и даже высоких стремлений. И понятно, почему общество, собирающееся у Ростовых, встречает одобрением известие о поступлении студента Николая в военную службу.

III.

В этом обществе, любящем и уважающем военную службу, понимающем и одобряющем ее дисциплину, жива и собственная дисциплина, основанная не на одном страхе перед старшими, но и на любви и почтении к их взглядам. Здесь нет «отцов и детей», т. е. того разногласия между поколениями, которое мешает им спеться и создает постоянные поводы для конфликта. Если между князем Андреем и его отцом, старым князем Болконским, нет согласия во взглядах, если княжна Марья окружает себя богомолками и нищенствующими, веры которых не разделяет ее отец, то не в глубокой розни поколений здесь дело, не в новых умственных течениях, которыми вытесняются прежние. Князь Андрей и его отец — слишком резко определенные, самостоятельные и неуживчивые натуры, чтобы безмятежно жить друг около друга. И хотя один считается человеком «старого века», а другой принадлежит к молодому поколению, но на почве принципов и воззрений конфликтов не происходит. Старый князь, беседуя с Ростопчиным, Лопухиным и другими «своими» людьми по поводу захвата владений герцога Ольденбургского Бонапартом, сравнивает отношение Наполеона к герцогам со своим обращением с мужиками. «Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства… Точно я мужиков из Лысых гор переселял в Богучарово, и в Рязанские, так и он герцогов». И то, что старому князю кажется верхом несправедливости по отношению к герцогам, не возбуждает никаких сомнений по отношению к мужикам. Его право выселять крестьян по своему произволу из насиженных гнезд, из Лысых Гор в Богучарово или обратно, представляется до такой степени естественным и бесспорным, что для доказательства беззаконных действий Наполеона по отношению к герцогам он не может подобрать лучшего примера. Он говорит о праве произвольного обращения с мужиками, как теперь говорят о животных, как для доказательства дурного отношения к людям, прибегают к обычному сравнению: «обращение с людьми, как со скотами». А рядом сын старого князя, Андрей, свободно принимает относительно своих крестьян ту меру, которая рекомендовалась государственными новаторами, — и это распоряжение его не встречает резкого отпора со стороны отца, принадлежавшего к «старому веку». Да если бы так и было, — это не могло бы называться жизнью «поколений», потому что поколение князя Андрея этих идей не ставило во главу угла своего мировоззрения. Но не одним отсутствием резких принципиальных разделений поддерживается семейное согласие Ростовых, и сравнительно легко переносится иго тяжелого характера старого князя Болконского. Все это — свидетельства огромного запаса почтения к старшим, той искренней внутренней дисциплины, которая предполагает в подчиненных и младших членах семьи или общества полное признание прав старшинства, которое не допускает сомнений в возможности пользоваться этими правами. Княжна Марья под тиранией отца чувствует не его несправедливость, а свою постоянную вину, и стремится в новых проявлениях почтительности доказать свою любовь и уважение. Богатый запас любви и душевной мягкости, накопленный ею, направляется весь в сторону поддержания того уклада жизни, который сводит ее роль на степень бессловесного, безвольного и не имеющего самостоятельного значения существа.

Гр. Эделинг.

Любовь и почтение к старшим в семье сопровождается любовью и почтением к наиболее старшим в государстве. Это даже — не просто любовь, не просто почтение; это — обожание, восторженное и умиленное коленопреклонение перед тем, кто олицетворяет собой государство. Николай Ростов переживает минуты влюбления в Александра I, — минуты восторга и самоотверженного обожания, доходящего до паралича воли, до неспособности действовать согласно собственному желанию. «Он весь поглощен был чувством счастья, происходящего от близости государя… Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания… По мере приближения (государя) все светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос — этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос». Командир эскадрона Денисов «и разделяет и одобряет» чувства Ростова; «и старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов».

Это — не насильственно внедряемое, искусственное чувство, в котором участвует не столько любовь к кумиру, сколько ненависть к его предполагаемым врагам. Здесь все естественно, все лишено преднамеренности, все связано неразрывными узами с окружающей атмосферой, где нет и не может быть и не предполагается отрицательного отношения к кумиру. Не нужно ненависти, не надо этою любовью к Александру доказывать каким-то врагам внутренним их неправоту и черноту: не допускается и мысли, чтобы к этому общему любимцу могло быть какое-нибудь другое чувство, кроме уважения, признания и восторженного преклонения. Это — выражение всего общественного уклада, когда без подозрения, без критики принимается право старших, и существующее признается неизменным до тех пор, пока перемены не будут признаны необходимыми сверху. Можно сказать, что даже в «органическую» эпоху это — момент исключительного общего согласия, когда существующее поддерживается не только привычкой, обычаем, отсутствием критического духа, но и особым расположением к данному лицу, стоящему во главе государства.

Отсутствие критики, некоторая ленность мысли (не существующая, однако, у таких представителей этого круга, как Пьер или князь Андрей) поддерживается необыкновенной медленностью в передаче сообщений. Позднее (даже много позднее) и склонная к лени мысль выводится из своего ленивого состояния постоянным общением с тем, что делается кругом. Пока же известия доставляются медленно и неопределенно, проходят целые недели, пока пришедшее известие подтверждается, или опровергается, или дополняется другими более верными и подробными. 12 июня французские войска переходят русскую границу, направляются к Москве, в свое время занимают Витебск, а находящийся на самом пути неприятеля, отделяемый от него несколькими переходами, 1-го августа старый князь Болконский утверждает, что «театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель». Через месяц после вступления французов в Россию, «в начале июля, в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны; говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о поражении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию». Способная волновать и поселять нелепые слухи в тревожное время медленность передачи сведений служит в мирное время препятствием для зарождения и распространения критического духа. Этой медленности в передаче сведений отвечает медленность в ходе критической мысли.

IV.

Граф Ю. П. Литта. [Пис. Лампи(?)]

Такова эта общественная группа, крепко сшитая традициями и внутренней дисциплиной, не раздираемая сомнениями, спокойная, согласная и отражающая мир других слоев населения. Нет врагов внутренних, действительных или подозреваемых. Только внешний неприятель, только война — посторонняя, чуждая этому обществу сила — может нарушить мир и вызвать чувства, обычно мало свойственные этому обществу. Но и война не нарушает общего согласия. Князь Андрей может не смотреть на Бонапарта глазами великосветских посетителей салона Анны Павловны; для него это — выдающийся ум, достойный уважения и возбуждающий зависть; для других Бонапарт — авантюрист, к которому можно относиться только как к врагу отечества, обычаев и установленной морали, как к существу презренному и ничтожному. Но и князь Андрей, как другие великосветские посетители салона Анны Павловны, признает необходимость войны с Наполеоном, раз война кем-то начата. Пьер, по наивности своей, думает, что без войны можно обойтись. «Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире — это нехорошо». Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера… «Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было», сказал он. «Это-то и было бы прекрасно», сказал Пьер. Князь Андрей усмехнулся. «Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет». — «Ну, для чего вы идете на войну?» спросил Пьер. «Для чего? — Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду… — Он остановился. — Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!»

Наполеон на Бородинских высотах. (Верещагина).

Князь Андрей идет на войну против Наполеона, признавая величие последнего почти в той же мере, как Пьер, и не пытаясь критически отнестись к распоряжениям тех, кто вмешался в войны с «величайшим человеком мира». Это отношение заранее обеспечивает если не победу, то стойкость в поражениях. Распоряжения начальства могут быть неумелы, разные диспозиции ненужны и нелепы, мы можем проявить невежество или неспособность, — но в обществе несомневающемся, неколеблющемся, согласном и объединенном отсутствием критического отношения к существующему, есть одна черта, служащая залогом победы, это — уверенность в необходимости предпринятой войны. Возможно поражение, не исключен и совершенный разгром армии, неизбежны в будущем «уроки» войны для наиболее чутких и подготовленных к критике натур, но большинство общества еще долго будет жить уверенностью, что раз война начата тем, кто так высоко стоит в общественном уважении и любви, значит она неизбежна.

Гр. Е. В. Литта. (Пис. Виже-Лебрен).

В этом общественном согласии залог длительной силы для борьбы с противником, залог бодрого отношения к большим поражениям и постоянного обновления сил в маленьких победах. Вы знакомитесь у Толстого со многими сражениями, оканчивавшимися печально для нас, но, как-то странно, рассматриваемые в общественном отражении они производят впечатление не поражения, а победы. Моральное значение для общества даже знаменитой Аустерлицкой битвы далеко не так ужасно, как можно было бы предполагать. Князь Андрей может говорить: после Аустерлицы «я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду… Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии». Но князь Андрей видит то, чего не замечают другие; да и слова его — только слова: раньше, чем Бонапарт стоял у Смоленска и угрожал Лысым Горам, он опять вступил в армию, не смотря на вполне определившееся уже отрицательное отношение к войне. Для остальных членов общества даже кампания с Аустерлицкой битвой кажется спустя некоторое время не поражением, а победой. «Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измены австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пржебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости… Со всех сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил пять французов, тот один заряжал пять пушек». «Повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем идти вперед, но что русских солдат надо только удерживать и просить потише!..» И Москва, забывшая о поражении, чествует обедом Багратиона, поднося ему стихи, в которых утверждает: «Да счастливый Наполеон, познав чрез опыты, каков Багратион, не смеет утруждать Алкидов русских боле»… И певчие поют кантату: «Тщетны Россам все препоны, храбрость есть побед залог; есть у нас Багратионы, будут все враги у ног».

Кн. Б. Н. Юсупов.

В этом наивном прославлении русской мощи, следующим сейчас же за поражением, нет и следа того напускного и намеренного шовинизма, который употребляется, как орудие борьбы с внутренними врагами для доказательства неправоты последних. В первые годы третьей французской республики, Седан объяснялся бонапартистами тоже, как демонстрация французской мощи; но длинной речи краткий смысл заключался не в действительном признании заслуг французского оружия, а в стремлении обезоружить политических противников, имевших все основания для того, чтобы пользоваться седанским поражением, как доказательством негодности режима Второй империи. Здесь нет ничего подобного. И граф Илья Андреевич Ростов, распоряжавшийся обедом в честь Багратиона, не думает о поражениях, забыл о неуспехе и искренно волнуется торжеством во славу русского героизма, — до такой степени волнуется, что, когда провозглашают тост «за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреевича», он «вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался».

Вечер Бородина. Генерала Коленкура, убитого при взятии Большого редута, переносят его солдаты. (А. Ля-Роз).

Искренность и отсутствие подозрительности к соседу (подозрительности политической) характеризуют отношения этих людей. Когда Николай Ростов в пылу спора, чем-то огорченный и взволнованный, кричит: «Не нам судить… А то коль бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется», — он не упрекает противников в том, что они «рассуждают» и тем обнаруживают свое свободомыслие; он знает, что и без того никто не рассуждает и свободомыслием не занимается. И близкие ему, Борис Друбецкой и Берг, думающие только о выгодах, повышениях, карьере, не находят необходимости при выборе средств для повышения указывать на разрушительный образ действий или мышления соседа. Берг бегает со шпагой в левой руке и каждому встречному заявляет, что он, раненый, остался во строю и только переложил оружие из поврежденной руки в другую. Он правильно рассчитывает, что этого утверждения достаточно для некоторого, нужного ему успеха. В другое время он прибавлял бы к этому средству указание на свой патриотизм и, может быть, даже уверение, что кое-кто из его соседей говорит разрушительные речи. Борис Друбецкой, выдержанный и внешне — корректный молодой человек, умно и тактично делает свою карьеру, сторонясь от прежних друзей, когда своими армейскими манерами они могут компрометировать его в глазах вылощенных и чопорных представителей круга, в котором он может успеть. Но в нем нет и помина того Бориса Друбецкого, который в другое время с серьезно-грустным видом говорил бы о безнравственности и политической неблагонадежности современного поколения и необходимости строгих мер. Лишь эта грустная серьезность озабоченного государственными соображениями человека создала бы ему в другое время репутацию истинно-полезного чиновника и подняла бы его высоко на иерархической лестнице. И князь Василий в другие времена имел бы таинственную физиономию государственного мужа, вся мудрость которого заключается в умении говорить о тревожном времени и о необходимости успокоения; на этом постоянном упоминании о тревожном моменте и беспокойстве в умах он строил бы свое благополучие и удерживал бы свое положение. Все это будет, все это явится, но пока нет поводов для заподозревания кого бы то ни было в разрушительных умыслах. Даже наиболее склонные к самостоятельной работе и критике умы, будущие декабристы, Пьер и подобные ему, не испытывают неудобств от своих исканий и хождения около «идей».

Гр. М. Д. Гурьева.

И это так очевидно, так неизбежно вытекает из всего общественного настроения и внутреннего мира, что когда обстоятельства принуждают, во что бы то ни стало найти внутреннего врага, — его найти необычайно трудно. Во всех печальных обстоятельствах общественной, семейной и личной жизни, несчастие становится легче переносимо, когда есть возможность указать его виновника. Кого винить в несчастиях войны, в тех тяжелых испытаниях, которые связаны с вторжением неприятеля в страну? Правительство? Об этом говорят вскользь, как после Аустерлицкого поражения. Тайную «смуту», врагов внутренних, «крамолу», изменников? Где они? Мысль о необходимости экскурсий в эту область является порывом вдохновения у Ростопчина, побуждаемого настоятельной необходимостью как-нибудь снять с себя тяжелую ответственность и отвлечь от себя внимание взбудораженной толпы. Только вызванный такими исключительными обстоятельствами порыв вдохновения мог создать внутреннего врага из беспомощной фигуры молодого Верещагина.

В чем вина несчастного купчика, тщетно взывающего к Ростопчину: «граф, один Бог над нами?» В каком отношении к общему настроению находится она?.. Тщедушная фигура Верещагина проходит перед нами случайным эпизодом, еще более демонстрируя отсутствие в обществе элементов протеста и критики. И когда толпа, подстрекаемая Ростопчиным, кончает расправой над Верещагиным, в ней, в этой толпе, нет того озлобления и чувства справедливой мести, которые непременно должны сопровождать всякое проявление народного самосуда над тем, кого толпа считает своими действительными врагами. Расправа над Верещагиным — исключение и, как это в большинстве случаев бывает, исключение подтверждает правило об отсутствии у того общества стремления к поискам внутренних врагов и заподозреваниям соседа…

V.

Гр. И. С. Лаваль.

Если бы то настроение, которое преобладало в момент, изображенный в начале «Войны и мира», могло благополучно сохраниться до вторжения французов в Россию, то принятый ходом событий характер «Отечественной войны» был бы легко объясним. Но уроки времени, войн, напрасных ожиданий меняют настроение общества. И эта перемена отмечена Толстым. До 1812 года не остается во всей силе ни довольство распоряжениями правительства, ни восторженное преклонение перед личностью Александра I. Личные удары, наблюдения, опыт заставляют видеть то, на что до того времени не открывались глаза. По получении (оказавшегося потом неверным) известия о смерти сына, старый князь Болконский уже не может удержаться от общих выводов о бессмысленности распоряжений, «губящих армию, лучших русских людей и русскую славу». «Мерзавцы, подлецы! — закричал старик, отстраняя от нее (от княжны Марьи) лицо. — Губить армию, губить людей! За что?..» — «Батюшка, скажите мне, как это было?» спросила она сквозь слезы. «Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу…»

Личные несчастия, впечатления действительности, все те наблюдения, которые пришлось сделать князю Андрею во время его постоянных сношений с военным начальством, во время свиданий с Аракчеевым, со Сперанским, перевертывают его прежние мнения о войне, и война, о которой в разговоре с Пьером после вечера у Анны Павловны он отзывается, как о чем-то неизбежном, необходимом, как о деле, в котором он сам может найти исход из неприятностей петербургской жизни, оказывается, накануне Бородинского сражения, уже «самым гадким делом в жизни». И еще до Бородинского сражения, до нашествия французов, но после вынесенных впечатлений от войн и наблюдений над русскими порядками он говорит тому же Пьеру, что после Аустерлица ни за что не пойдет служить в армию…

«В начале зимы (1811 года), князь Николай Андреевич Болконский с дочерью приехал в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра и потому антифранцузскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреевич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству».

Графиня Лаваль.

Появилась «оппозиция», пока еще не вполне определившаяся и охотно выбирающая своим центром отживающего князя «старого века». Это — детство и наивность, конечно, но нет уже прежней безмятежности и доверчивости, хотя нет еще и тех вполне определившихся упреков и требований правительству, тех организованных протестующих сил, которые явятся позднее.

Люди с более развитым критическим умом, с деятельной мыслью видят настоятельную необходимость и неизбежность коренных общественных переустройств, — одни во имя справедливости, другие во имя духовных интересов того сословия, которое, по их мнению, является единственным носителем человеческого достоинства. «Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — говорит князь Андрей Пьеру. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже.

В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я желал бы освободить крестьян… Так вот чего мне жалко — человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни брей, все останутся такими же спинами и лбами».

Но ни эти желания, ни наивная «оппозиция», выбирающая своим центром старого князя Болконского, не вырастают до размеров требований и, конечно, далеки от какой-нибудь организованности. Неопределенное недовольство может быстро исчезнуть под влиянием общего несчастия и прежнее согласие чувств и действий может вновь проявиться с прежней силой, как только обстоятельства покажут его необходимость.

Кн. Х. А. Ливен.