Связной младшего допризывного возраста

Связной младшего допризывного возраста

В середине теплого, но дождливого июля 1939 года в подмосковную Немчиновку, куда обычно «засовывали» меня родители на лето под крыло двоюродных бабушек и тетушек, в будний день на черной эмке с шофером вдруг приехал мой отец, велел собрать нехитрый скарб и попрощаться с родственниками. Для меня и всей родни как гром с ясного неба прозвучало сообщение о том, что его, начинающего работника Наркомата иностранных дел, назначили консулом во Львов и что через несколько дней мы должны быть уже в Польше. Автомобили были тогда мальчишеской страстью. Прокатиться семнадцать километров до Москвы представлялось просто мечтой.

Оставшиеся несколько дней до отъезда омрачились только одним обстоятельством. Обычно через дом от нас, на углу 3-й Тверской-Ямской улицы, днем появлялся мышиного цвета «форд» V8 1934 года выпуска на колесах с красными спицами. Все мальчишки с окрестных дворов сбегались к нему, споря до хрипоты о сравнительных достоинствах «фордов» и «бьюиков», «линкольнов» и «паккардов», проплывавших иногда посреди соседней улицы Горького в жидком потоке ЗИСов и эмок. Только после XX съезда, где Хрущев сделал секретный доклад о сталинских репрессиях, я догадался о том, что мышиный «форд» не случайно исчез со своей стоянки. Его хозяин, вероятно, сгинул в океане сталинских чисток…

Не подозревал я тогда и о том, что отец вовсе не был молодым дипломатом, а ехал в Польшу заместителем резидента внешней разведки того самого страшного НКВД, которое внутри страны было орудием этих чисток. Правда, и тогда внешняя разведка не занималась репрессиями, а скорее сама была объектом чисток. Не догадывался я и о том, что мальчишеский интерес к различным маркам автомобилей и умение их запоминать принесет впоследствии определенную пользу в конспиративных делах отца в Хельсинки и Стокгольме в 1939–1944 годах.

…В дождливый день наш поезд дальнего следования отвалил от дебаркадера Белорусского вокзала, проскочил родную Немчиновку и на всех парах устремился на Запад. Таким же мрачным утром наш «спальный вагон прямого сообщения» Москва — Варшава прибыл на недалекую от Минска пограничную станцию Негорелое. Непривычные для глаза конфедератки польских офицеров пограничной стражи, два пальца у козырька, непонятные слова «пршепрашем… пршепрашем!», и за окном вагона та же Белоруссия, только Западная. В Варшаве следующее утро встретило нас солнцем и теплом. Такси французской марки «рено» доставило к многоэтажному дому советского полпредства неподалеку от Маршалковской улицы, охранник впустил во двор-колодец.

Родители вошли в главный подъезд, а меня оставили во дворе глазеть на роскошный «бьюик», в моторе которого копался крепкий дядечка с бритой наголо головой. Чего-то у него не ладилось, и он подозвал меня.

— Малец, подержи это коромыслице! — велел он мне взяться за какую-то железку, а сам полез за руль. Несколько секунд спустя мощный мотор взревел, я бросил железку и отскочил от машины.

— Чего же ты испугался? — удивился дядечка. — Ведь ты — будущий солдат, а новая война будет войной моторов… Меня зовут Павел Семенович, — протянул он крепкую, измазанную маслом руку. — А ты, наверное, на новенького? — кивнул он в сторону подъезда, где скрылись родители.

— Гоша, — назвал я себя и попросил разрешения влезть внутрь «бьюика», поскольку видел такие роскошные машины только снаружи на улице Горького.

Павел Семенович закончил возиться с мотором и вытер руки ветошью как раз тогда, когда родители вышли из здания и подошли вытаскивать меня из машины.

— Елисей Тихонович Елисеев, — как младший старшему представился отец Павлу Семеновичу и представил мать. Начиная с этой первой командировки за границу и следующие два десятилетия лейтенант госбезопасности (что соответствовало тогда армейскому званию капитан) Синицын работал под псевдонимом Елисеев в дипломатическом паспорте.

— Так вы — новый консул во Львове, — проявил свою осведомленность дядечка и, заговорщицки улыбнувшись, назвал свое звание и имя: военный атташе полковник Павел Семенович Рыбалко.

Коллеги скрепили знакомство крепким рукопожатием, и Павел Семенович предложил показать Варшаву. Для начала он пригласил в знаменитую кондитерскую Блекле на улице Краковское предместье. Улица, на которой стоял настоящий королевский дворец, была сказочно красива. Кондитерская была полна, но нашелся столик на улице под зонтиком. Пробираясь к нему, Павел Семенович сердечно приветствовал высокого и тощего, с большим носом господина, приподнявшегося из-за своего столика.

— Это военный атташе Франции в Варшаве полковник де Голль, — сообщил Рыбалко нам. — Он большой любитель произведений Блекле и регулярно бывает здесь…

Уместно, видимо, уточнить, что полковник Павел Семенович Рыбалко спустя шесть лет стал маршалом бронетанковых войск СССР, а генерал Шарль де Голль основал во время войны движение «Свободная Франция», в 1944–1946 годах был премьер-министром своей страны, а в 1958–1969 годах — президентом Франции, осуществившим поворот к советско-французскому сотрудничеству.

Мой отец, который в 60-х годах снова работал в Польше, рассказал мне позже занятную историю, связанную с великолепной кондитерской Блекле, сохранившей весь свой шарм и в послевоенной социалистической Варшаве. Когда де Голль стал президентом Франции, старый кондитер проявил к постоянному довоенному клиенту особое почтение. Долгие годы в каждую ночь с субботы на воскресенье Блекле выпекал любимый торт полковника де Голля, посыльный доставлял его к утреннему воздушному рейсу Варшава — Париж. Адъютант президента Франции получал в аэропорту Орли от командира экипажа коробку с тортом и доставлял ее к утреннему кофе своего генерала…

На весь жаркий август мы оказались во Львове, где никак не могли привыкнуть после нашей тринадцатиметровой комнаты на 2-й Тверской-Ямской улице к просторной квартире консула на втором этаже особняка представительства, стоящего на тихой улочке богатой окраины галицийской столицы. Контрасты центра и окраин красивого старинного города поражали не только меня, семилетнего обитателя двора на 2-й Тверской-Ямской, но и моих более развитых родителей. Удивительны были аппетитнейшие запахи в мясных и хлебных лавках, ароматы галантереи, кожи и тканей в многоэтажных универмагах центра, сверкающие хрустальные витрины, хорошо одетые дамы и господа на тротуарах, многочисленные автомобили и автомобильчики на улицах. Особенно удивляло, что при всем этом богатстве в городе было много нищих в тряпье и лохмотьях. Но изредка можно было видеть и нищих евреев-скрипачей, одетых в потертые концертные фраки и игравших печальные мелодии на скрипках. Подле них стояли настоящие шляпы-цилиндры, куда редкие прохожие иногда бросали грошики…

Русской школы во Львове не было, поэтому утром 1 сентября 1939 года я оказался не за школьной партой, а на одной из центральных площадей Львова вместе с мамой, вышедшей за покупками.

Мы стояли на улице, на нежарком с утра солнце, когда на бреющем полете, в грохоте моторов над домами пронеслись несколько польских истребителей-бипланов с красно-белыми шашечками на крыльях. Масса людей появилась вдруг на улицах, балконах и в окнах домов. Вслед польским истребителям промчались серые монопланы с крестами на фюзеляжах, а высоко-высоко в небе появились крестики, напоминающие клин журавлей. От крестиков стали отделяться черные точки, которые падали где-то в районе вокзала. Оттуда загремел гром, как во время грозы, и повалил черный дым.

Людей из окон, с балконов и улицы как будто сдуло этой грозой. Мать неожиданно затолкала меня в какую-то подворотню, дождалась свободного извозчика и наняла его ехать к нам на окраину.

У ворот консульства отец заводил большой представительский «олдсмобиль».

— Гитлер напал на Польшу, это — война! — пояснил он ситуацию. — Я еду смотреть результаты бомбежки… Садитесь быстрей в машину.

Щедро расплатились с извозчиком и поехали снова в центр города, к вокзальной площади. Там все было оцеплено полицией. Пожар уже потушили, и машину с дипломатическим номером пропустили внутрь оцепления.

На улице валялись убитые лошади. Лежали на боку трамвайные вагоны с разбитыми вдрызг стеклами. Убитых и раненых людей увозили кареты скорой помощи. Самое страшное, что мне запомнилось тогда, был дом, словно разрезанный бомбой на части. Издали он казался игрушкой-макетом из дорогого магазина. Но когда подъехали поближе, то увидели, что на уровне третьего этажа, зацепившись за водопроводные трубы и ножкой за пол, висела и качалась белая эмалированная ванна, из которой летели брызги воды и какой-то красной жидкости. Это была первая кровь начавшейся мировой войны. Тело погибшего, видимо, покоилось под развалинами, которые разбирала команда солдат и полицейских.

В тот же вечер в парке за нашим домом появились зенитки. На следующий день продолжились бомбежки. Пушечные выстрелы по немецким самолетам перемежались разрывами бомб. Стеклянная галерея, закрывавшая почти весь второй этаж консульского особняка, очень противно дребезжала, и ее всю оклеили бумажными полосками крест-накрест. Мрачный аккомпанемент бомбежкам не прекратился, только сделался чуть глуше.

Недели через две, когда немецкие войска уже приближались к Варшаве, отец отправил жен и детей малочисленного персонала консульства, поместившихся в семиместный «олдсмобиль», на польско-советскую границу, а через нее — в Киев. На нашей стороне мы увидели массы танков, артиллерии и грузовиков с красноармейцами. Оказалось, что товарищ Сталин был уже давно готов начать освободительный поход Красной армии в Западную Украину и Западную Белоруссию. Но о секретном протоколе к пакту Молотова — Риббентропа еще ничего не было слышно…

Отец вернулся в Москву в конце сентября. Примерно через месяц он объявил нам, что вскоре предстоит ехать в Финляндию, а полетим мы туда для скорости на самолете. Кроме автомобилей, мои сверстники и я грезили тогда авиацией. Естественно, что я не мог дождаться дня, когда черная эмка доставит нас в Центральный аэропорт на бывшем Ходынском поле. Редкие пассажирские рейсы уносили оттуда немногих счастливцев в разные города на планете. Советских пассажирских многоместных самолетов того времени я припомнить что-то не могу. Во всяком случае, мы летели в Хельсинки через Таллин на трехмоторном «Юнкерсе Ю-52/ 3 м» немецкого производства. Характерными приметами этой машины было то, что ее фюзеляж был обшит гофрированным, для дополнительной жесткости, алюминиевым листом, а центральный мотор в носу был закрыт огромным круглым кожухом. Вмещал «юнкерс» десятка два пассажиров, кресла были не столь удобные, как в современных воздушных лайнерах, но бесплатные конфетки и лимонад давали словно при коммунизме — каждому по потребности.

В Хельсинки мы прилетели в самом начале ноября. Столица Суоми была явно неприветлива к советским гостям и дипломатическому персоналу. Так, самым страшным и обидным ругательством в довоенной Финляндии было слово «рюсся» — «русский». Если горячий финский парень обзывал за кружкой пива своего собутыльника этим словом, то обиженный немедленно хватался за свой финский нож — пукко, висевший на поясе почти всякого финна старше двенадцати лет. Меня эта деталь финской национальной одежды, разумеется, весьма восхищала.

Ноябрьская 1939 года атмосфера все холодала и сгущалась вокруг советского полпредства. Более чем за год до этого тогдашний резидент в Хельсинки полковник Борис Рыбкин (он действовал под псевдонимом Ярцев и числился первым секретарем полпредства), по прямому указанию Сталина, в обход полпреда, начал тайные переговоры с финскими руководителями. В беседе с премьер-министром Каяндером и министром Таннером Ярцев заявил, что в Москве абсолютно уверены в нападении Германии на СССР через финскую территорию. Поэтому Москва готова согласиться на строительство финских военных укреплений на демилитаризованных Аландских островах, если СССР будет принимать в этом участие и контролировать оснащение их военным оборудованием. От Финляндии потребовали также разрешить строительство советской военной базы на финском острове Гогланд, контролировавшем дальние подступы к Ленинграду. Ответ финского правительства был резко отрицательным.

В марте 1939 года Ярцев продолжил секретные переговоры с финнами. На этот раз Сталин хотел получить в аренду на тридцать лет несколько островов в Финском заливе, а в обмен Финляндии отходили ли бы территории в Восточной Карелии. Министр иностранных дел Эркко вновь отказал посланцу Сталина в резкой форме. Тем временем на Карельском перешейке неподалеку от Ленинграда спешно возводилась мощная укрепленная система, которая получила название «линия Маннергейма».

Сталинско-молотовское давление на Финляндию осуществлялось в предгрозовой обстановке за несколько месяцев до начала Второй мировой войны. Когда 23 августа в Европе разорвалась дипломатическая бомба — министры иностранных дел Германии и Советского Союза подписали в Москве Пакт о ненападении, а к нему — секретный протокол о разделе сфер своего влияния, по которому Финляндия, Прибалтика, восточные области Польши и Бессарабия были отданы Гитлером Сталину, — дипломатия Суоми оказалась в весьма тяжелом положении.

17 сентября Красная армия вошла в Западную Украину и Западную Белоруссию. В конце сентября — начале октября СССР вынудил Эстонию, Латвию и Литву согласиться с созданием советских военных баз на их территориях и заключить договоры о взаимной помощи. Это были примерно те же условия, которые предъявлялись Ярцевым финнам в 1938 — начале 1939 года.

5 октября правительство Финляндии получило из Москвы настоятельное приглашение прислать делегацию для обсуждения «конкретных политических вопросов». Как только это предложение было получено, военный лидер страны маршал Маннергейм решил перебросить регулярные части финской армии на Карельский перешеек и приказал начать чрезвычайные учебные сборы резервистов. Эти меры означали, по сути, мобилизацию армии. Маршал Маннергейм, генерал-лейтенант бывшей российской императорской армии, проявил мудрость и дальновидность. Он предвидел развитие событий и направление главного удара Красной армии. В отличие от «красных кавалеристов» Ворошилова, Буденного, Кулика, Тимошенко, малограмотных не только в военных науках, но и в государственных делах, «белый кавалерист-генерал» был талантливым офицером-географом, окончившим кадетское училище и сдавшим приемный экзамен для поступления в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге в объеме тогдашнего университетского курса. Это училище он окончил с отличием и получил право служить в гвардейском кавалергардском полку. Офицерское собрание одобрило его кандидатуру, но вакансий не оказалось, и ему пришлось встать в строй обычного кавалерийского полка на границе с Германией. Он выступал в 1939 году в правящих кругах Финляндии в пользу принятия некоторых условий Сталина и непровоцирования Советского Союза на локальную войну. К сожалению, к его аргументации не прислушивались в социал-демократическом правительстве, поскольку очень надеялись на помощь в столкновении с СССР со стороны Англии, Франции и Германии, не зная того, что Гитлер дал карт-бланш Сталину в Северной Европе и Прибалтике.

И снова на переговоры в Москву отправился опытный политик Ю. К. Паасикиви, хорошо знавший Россию. 12 октября он встретился со Сталиным и Молотовым и узнал, что теперь требования СССР возросли: под предлогом обеспечения безопасности Ленинграда Сталин хотел получить в аренду полуостров Ханко под военно-морскую базу, значительную часть Карельского перешейка и часть принадлежавшего Финляндии полуострова Рыбачий на севере в районе Петсамо. В качестве компенсации финнам были обещаны в два раза большие территории в почти необжитой Восточной Карелии.

Согласно инструкциям своего правительства, Паасикиви отверг все требования Сталина и возвратился в Хельсинки. Но 21 октября финский политик вернулся в Москву на переговоры с мелкими уступками. Сталин при новой встрече с ним жестко заявил, что требования Москвы минимальные и не стоит торговаться. Паасикиви вновь вернулся в Хельсинки с надеждой, что правительство пойдет на некоторые территориальные уступки СССР. Он знал, что Маннергейм был того же мнения, поскольку считал, что война в тех условиях могла означать конец независимости Финляндии. Маршал, видимо, хорошо представлял себе образ мыслей своего противника — Сталина.

Но правительство Финляндии снова не уступило. Министр иностранных дел Эркко и министр обороны карел Ниукканен выступили особенно резко, возлагая надежды на помощь Швеции и воюющих с Германией Франции и Англии. Москва ждала ответа. Отправляя 31 октября Паасикиви и Таннера в советскую столицу, Эркко напутствовал Паасикиви словами: «Забудь, что СССР — великая держава!»

В Москве Сталин неожиданно отказался от требований на Ханко и изменение границы на Карельском перешейке. Вместо этого он потребовал якорную стоянку для советского ВМФ возле полуострова Ханко и один из близлежащих к нему островов. Паасикиви и Таннер были вынуждены отвергнуть, в силу данных им Эркко инструкций, и эти предложения Москвы. Последняя встреча финских представителей со Сталиным и Молотовым состоялась 9 ноября, а еще четыре дня спустя переговоры были окончательно прерваны…

Естественно, что в ноябре 1939 года, когда мне было чуть менее восьми лет от роду, подобные исторические факты меня совершенно не интересовали. Лишь полтора десятилетия спустя, когда я начал свой профессиональный путь журналиста-международника в отделе стран Северной Европы Советского информбюро, мне было особенно интересно изучать новейшую историю Финляндии и Скандинавских стран, осмысливать некоторые ее эпизоды, коснувшиеся меня в детстве — с 1939 по 1945 год. Поэтому в дальнейшем изложении отразятся не только детали, оставшиеся в памяти мальчишки военных лет, но и сведения, почерпнутые из книг по истории, рассказов отца и его друзей-разведчиков, а также моих коллег-скандинавистов по Совинформбюро и АПН. Особенно важным для меня источником в этом ряду стали теперь мемуары отца — «Резидент свидетельствует…», которые я его заставил написать в конце 80-х — начале 90-х годов и принимал участие в их создании, а также воспоминания его коллеги по Финляндии и Швеции полковника Рыбкиной, ставшей известной под именем писательницы Зои Воскресенской.

Итак, 3 ноября мы прилетели в столицу Суоми и в прямом и переносном смысле оказались под крышей полпредства СССР. Это было солидное пятиэтажное здание на углу улиц Булеварди и Альбертинкату, напротив оперного театра. Для финнов оно оставалось мрачным по форме и содержанию как до, так и после Октябрьского переворота в Петрограде. Это было здание бывшего царского жандармского управления в Великом княжестве Финляндском, и какой-то остроумец учредил именно в этом доме при установлении дипломатических отношений между СССР и Финляндией полпредство Советской России. Хотя Ленин вроде бы и подписал Декрет о независимости Финляндии в последний день 1917 года, многие финны догадывались, что он сделал это отнюдь не из альтруистических побуждений. Ленин знал, что в Финляндии формируется по примеру Петрограда Красная гвардия, левые социал-демократы, и среди них Отто Куусинен, хотят взять власть и на новой основе присоединиться к революционной большевистской России.

Но в гражданской войне, которая началась и в Суоми, красные проиграли, хотя и не были столь радикально настроены, как большевики: они только хотели рабочей парламентской республики. Белые под командованием генерал-лейтенанта Маннергейма и при помощи германского экспедиционного корпуса одержали победу. Правительство Ленина не решилось вызвать гнев кайзеровской Германии, с которой был подписан Брестский мир, и не осмелилось оказать «интернациональную помощь» финляндской Красной гвардии.

В 1938–1939 годах, по моему мнению, Сталин явно готовился исправить ошибку Ленина и на штыках Красной армии принести мировую революцию в страну Суоми, как он это сделал чуть позже в Прибалтийских странах. В Кремле намеревались использовать для этого и Финскую компартию. Отто Куусинен пытался руководить своими финскими товарищами по линии Коминтерна, секретарем которого он был в Москве, а его дочь Херта Куусинен также была убежденной коммунисткой и, оставаясь в Финляндии, была членом руководства Финской коммунистической партии.

В 30-х годах в Европе стало считаться неприличным, если коммунисты часто посещали советские полпредства. Чтобы легализовать контакты с Хертой Куусинен и передачу ей кое-каких средств от ВКП(б), новый резидент, то есть поверенный в делах советник Елисеев, придумал нехитрый трюк. Херту официально пригласили в полпредство давать частные уроки немецкого языка сыну Елисеева. Моя учительница была очень милая и добрая женщина, но видел я ее не очень много. Приходя в здание полпредства на урок, она обычно заходила сначала в кабинет поверенного в делах побеседовать об обстановке в стране. Поскольку ситуация в межгосударственных отношениях обострялась и такие беседы стали занимать все больше времени, несколько дипломатов также изъявили желание «заниматься немецким языком».

Полицейская слежка за сотрудниками советского полпредства день ото дня усиливалась. Отец стал часто брать меня с собой покататься во время своих выездов в город. Зная мою любовь к автомобилям, он затеял «игру в машинки». Я садился на заднее сиденье и, поглядывая в заднее окно «форда», должен был называть ему марки, цвет и желательно номера машин, которые следовали за нами в пределах моей видимости. Потом игра была усложнена и требовалось запоминать и сообщать ему данные о тех машинах, которые следовали за нами в прошлые дни. Спустя два десятилетия, начитавшись детективов, я понял, что «игра в машинки» была способом разведчика вычленить автомашины наружного наблюдения. Лично я на этом выиграл: после нескольких точных ответов за один выезд отец останавливал свой «форд» возле кондитерского киоска и вручал мне приз — мороженое или леденец на палочке.

К сожалению, эта игра продолжалась не очень долго. Резидента вызвали в конце ноября в Москву. На перроне Ленинградского вокзала молодого дипломата встретил человек в шляпе, что означало тогда принадлежность к высшим государственным слоям общества, посадил в ЗИС и доставил на Кузнецкий Мост в Наркоминдел к Молотову. Дальнейшие события известны мне по изустным рассказам отца и опубликованным мною в Финляндии в 1995 году его мемуарам. Предоставляю слово резиденту Елисею Елисееву:

«Предложив мне сесть, нарком продолжал рассматривать географическую карту Скандинавии. Вид у него был усталый и какой-то тусклый… Повернувшись ко мне, Молотов сказал:

— Доложите, что вам известно о военной и политической ситуации в Финляндии.

Я начал с изложения содержания ранее посланных в Наркоминдел телеграмм, затем подробно рассказал о положении в стране после разрыва переговоров, о военной подготовке финнов к войне с нами. Но о результатах своей поездки на Карельский перешеек не доложил… Когда я закончил свое сообщение, Молотов вышел из-за стола, протянул руку и сказал:

— Вы свободны и можете идти к товарищу Берии.

Через десять минут я был уже у Фитина (тогдашний начальник внешней разведки) и заметил, что он чем-то взволнован.

— Где ты ходишь и почему сразу не пришел в наркомат? — зло спросил он.

Я начал объяснять, почему это произошло, как вдруг по домофону послышался резкий не голос, а бич:

— Явился ли этот дурак к тебе?

На этот голос Фитин как ужаленный вскочил со стула и ответил:

— Явился…

— Вместе с ним — ко мне, — послышалось из домофона.

Когда вошли в кабинет, Берия полулежал на кожаном диване и угрюмо, через пенсне, молча осматривал нас. Перебравшись затем к столу и тяжело усевшись в кресло, неожиданно выкрикнул, глядя на меня:

— Ты знаешь, кто ты? — Через короткую паузу добавил: — Ты большой дурак.

Я молчал.

Видимо, ему показалось, что я слабо реагирую на его замечание, схватил карандаш и еще резче выкрикнул:

— Ты большой ноль с точкой.

При этом на листе бумаги начертил ноль, карандаш от большой силы нажима сломался, и он резко бросил его на стол в мою сторону. Я сразу понял, что причиной такой выходки наркома явился мой доклад Молотову, и хотел сказать, почему это получилось. Но Фитин, наступив мне на ногу, просигналил молчать. Я не считал правильным молчаливо выслушивать брань Берии и, улучив минутку, когда он замолк, сказал, что товарищу Молотову мною не были доложены важные сведения, лично полученные позавчера, о положении на Карельском перешейке и о новом оружии в финской армии.

Берия как-то странно, вопросительно посмотрел на меня и резко выкрикнул:

— Рассказывай все, о чем не говорил Молотову. Прежде всего я рассказал о новой форме теплой одежды, введенной в финской армии, о новом автоматическом оружии вместо винтовки и подробно описал его. Доложил о своих личных наблюдениях в двух укрепленных районах на линии Маннергейма на Карельском перешейке. Внимательно выслушав сказанное мною, Берия удовлетворенным голосом проговорил:

— Запомни, у тебя один нарком!

Мы вышли из кабинета… Вскоре в кабинете начальника разведки из домофона раздался голос Берии:

— Пришли ко мне Синицына.

Когда пришел в приемную, нарком выходил из кабинета уже одетым и буркнул:

— Пойдем, — и стал спускаться к выходу.

У подъезда стояла его автомашина, он молча сел на переднее сиденье, я прыгнул, без его приказания, на заднее. Поехали, как оказалось, в Кремль. Войдя в приемную комнату, Берия, снимая макинтош, вслух стал перечислять, глядя на вешалку:

— Молотов тут, Каганович, и Ворошилов тоже здесь.

Раздевшись, он направился к двери, около которой за столом сидел дежурный офицер. Я тоже пошел за ним, но мне быстро перегородил дорогу этот дежурный и вежливо сказал:

— Вам надо подождать, — и указал на другую дверь.

Тут я понял, что нахожусь в приемной Сталина и, возможно, буду принят им. Ожидание длилось около сорока минут…

Войдя в кабинет, увидел Сталина стоящим в конце длинного стола, за которым сидели члены политбюро ЦК ВКП(б).

На одно мгновение я все же растерялся. Когда я сказал генсеку, что моя фамилия Синицын, он, видимо, заметил мое смущение и, чтобы рассеять его, обратился к Ворошилову:

— Ты помнишь, Климент Ефремович, как мы в Царицыне национализировали пароходы у купца Синицына? — и, повернувшись ко мне, спросил, чуть улыбнувшись: — Не ваш ли это был родственник?

Я спокойно ответил, что таких родственников у меня не было и нет. Что я сын батрака и в детстве был подпаском. Что родился на Смоленщине…»

После этих слов Сталин предложил разведчику садиться… Генсек, продолжая ходить около стола, глуховатым голосом сказал:

— Товарищ Синицын, расскажите нам о положении в Финляндии и о ваших личных наблюдениях и впечатлениях об этой стране.

— По данным надежного источника НКВД, — сказал резидент, — финское правительство свою армию привело в боевую готовность. В стране закончена мобилизация резервистов. Солдаты и офицеры обмундированы в теплые ватные куртки, чуть ниже колен, чтобы не застревать в снегу, покрытые тканью цвета хаки. На голове — шапки-ушанки…

Сталин остановился возле Ворошилова, хотел что-то спросить, но промолчал. Елисеев продолжал:

— Третьего дня мне удалось проехать на автомашине вдоль Карельского перешейка к советской границе. Примерно в тридцати километрах от Выборга я попал в укрепленный район линии Маннергейма, пересекающий перешеек от Финского залива до Ладожского озера. Глубина этого укрепрайона не менее 20–30 километров. Дороги, ведущие от советской границы к Выборгу, в этом укрепленном районе защищены мощными дотами. Некоторые районы подготовлены к затоплению. В лесу — непроходимые завалы из крупных деревьев. На открытой местности, вправо и влево от дороги, в три ряда шахматным порядком расставлены конусообразные надолбы большого веса из базальтового камня.

В этом месте его прервал Ворошилов и громким голосом сказал:

— Эти надолбы мы раскидаем снарядами тяжелых гаубиц, — и замолк.

Разведчик, видевший их воочию, не мог согласиться с таким утверждением наркома обороны и заметил, что каждая надолба весит не менее двух-трех тонн и гаубицами их трудно разбросать.

Сталин подошел к Ворошилову и спросил:

— А у вас есть такие гаубицы?

Ворошилов ответил утвердительно, но резиденту показалось, что Сталин не был удовлетворен ответом, и спросил его:

— С какого расстояния вы видели эти глыбы?

— Я подходил к ним вплотную. Расчистить проход между ними, по-моему, можно только взрывом большой силы.

Таким ответом Сталину резидент поставил в затруднительное положение Ворошилова, но нарком промолчал.

…Продолжая информацию, Елисеев доложил, что финны ввели в армии новое оружие. Вместо обычных винтовок солдаты вооружены автоматами, и он дал описание таких пистолетов-пулеметов. Ствол длиною примерно 40–50 см, покрытый ячеистым металлическим кожухом для отвода тепла, вмонтирован в небольшого размера приклад, снизу которого к стволу подведена круглая патронная коробка диаметром около 15 см и толщиной около 4–5 см. По нашей прикидке в коробку должно входить до 30–40 патронов, напоминающих патроны маузера, но только чуть толще…

Когда рассказ подошел к концу, Сталин, слушавший внимательно, обратился к Ворошилову и недовольным голосом спросил:

— Что вам известно о новом оружии в финской армии?

— У нас имеется несколько экземпляров этих автоматов, — нетвердо ответил Ворошилов.

— К концу заседания политбюро доставьте один автомат для ознакомления всех нас с этим оружием, — строго сказал Сталин.

Резидент был крайне удивлен тем, что генсек, да, наверное, и члены политбюро впервые услышали о новом оружии в финской армии только на этом заседании. А что же военные коллеги, кто особенно должен был охотиться за образцами нового оружия?

Продолжая рассказ о положении в стране, Елисеев подчеркнул, что в нынешнем году в Финляндии был плохой урожай, введены карточки на хлеб и другие продукты питания. Вместо хлеба финн может получать: пиво из расчета один килограмм хлеба — литр пива или 150 граммов кофе в день, хотя с кофе у них весьма плохо. Это сообщение заинтересовало генсека. Обращаясь к Микояну, он спросил:

— Анастас, можем ли мы из нашего запаса кофе помочь финнам?

Анастас Иванович быстро ответил:

— Мы можем поставить им турецкий кофе в зернах. На это Сталин иронически проговорил:

— Турки не производят кофе на продажу, «турецким» кофе называется только по способу его приготовления.

Замечание Сталина сразило наркома пищевой промышленности СССР. Он сидел бледный, изменившийся в лице, мало похожий на обычно бравого Микояна.

…Наблюдения резидента прервал Сталин.

— Возьмите карандаш и запишите несколько фамилий финнов, которым надо срочно выехать в Швецию, — сказал он и стал называть имена.

Все названные финны были разведчику известны, и он сказал, что хорошо их помнит…

…После этого Сталин пригласил на заседание политбюро Отто Вильгельмовича Куусинена, представил дипломата и деятеля Коминтерна друг другу. Резидент поднялся, уступив свое место Куусинену, и вышел. Вслед за ним вышел Берия и сказал, чтобы Синицын был у него в 22 часа, затем распорядился отвезти его в наркомат на своей машине.

С тяжелым сердцем выехал отец из Кремля. Ему стало ясно, что война стоит уже у порога нашего и финского домов. Тридцатилетний резидент, в отличие от советских вождей, понимал, что много крови прольется с той и другой стороны. Правоверного молодого коммуниста крайне удивило поведение членов политбюро на заседании в Кремле. Микоян, Жданов, Каганович, да и Ворошилов вели себя как ученики-недоумки перед строгим учителем, а вернее, как амбициозные манекены.

Ровно в 22 часа Елисей Синицын зашел в кабинет Берии, где уже были Отто Куусинен и председатель Госбанка СССР Н. А. Булганин. Увидев его, Берия, обращаясь к Булганину, сказал:

— Это тот человек, которому надо выдать деньги. Булганин, раскрывая большой брезентовый мешок, спросил резидента:

— Сколько вам?

За него ответил нарком:

— Дайте ему миллионов десять, у него будут большие расходы, связанные с переправкой финнов в Швецию.

Когда Булганин начал отсчитывать пачки по одному миллиону финских марок, которые были довольно объемными, разведчик смог разместить по карманам только шесть пачек, то есть шесть миллионов. Берия подошел к нему и доброжелательным голосом, как будто утреннего злого разговора и не было, сказал:

— Ты верно поступил, что три недели в Хельсинки не просидел дураком, а сделал полезное дело, — и запихнул во внутренний карман пальто поверенного в делах еще один миллион.

Целый мешок денег получил Куусинен. Он спросил Синицына, через кого он намерен передать полученные деньги. Тот ответил, скорее для Берии, чем для него, что самым подходящим для этого дела человеком является Херта Куусинен, с нынешнего года — она член ЦК КПФ…

Прощаясь, Куусинен пригласил его в свой вагон, в котором он уезжал в 24 часа в Ленинград. Когда он и Булганин ушли, Берия жестом показал резиденту на стул, а сам пересел на диван и спросил:

— Все ли ты усвоил, о чем шла речь на политбюро и что тебе говорил Сталин?

— Все понял, товарищ нарком. Если финны навяжут нам войну, будем защищаться. Но не могу ли я узнать, каким временем буду располагать для выполнения задания?

Берия подумал, прикинул на пальцах и сказал:

— Если ты приедешь в Хельсинки послезавтра, то у тебя будет еще три дня.

Когда он вышел от Берии, в приемной ожидал начальник разведки Фитин. На его машине со спецсигналами они еле успели к поезду. В вагоне, прицепленном к поезду «Красная стрела», уже был Куусинен и несколько мужчин…

Далее отец вспоминал:

«…Когда я вошел в салон, Куусинен подошел ко мне и сказал:

— Хочу представить вам министров правительства Финляндии, сформированного мною в Москве из числа финских граждан и финских эмигрантов, проживающих в Советском Союзе. На днях в Москве будет объявлено о признании моего правительства Советским Союзом, и через два-три дня последует сообщение о подписании с правительством Демократической Республики Финляндии, то есть с моим правительством, договора о сотрудничестве и взаимопомощи.

Я поздравил Отто Вильгельмовича Куусинена с назначением его премьер-министром и его министров, которых было человек восемь. Все они были примерно одного возраста — около пятидесяти лет, физически крепкие. Говорили они, соблюдая такт, но не страдали излишней скромностью…

К концу ужина я почувствовал доброе расположение к себе со стороны Куусинена. Когда мы остались вдвоем, я подробно рассказал ему о своем сообщении на политбюро ЦК ВКП(б) и осторожно спросил:

— Какая была необходимость создавать правительство, когда на Карельском перешейке к настоящему времени не осталось гражданского населения? Ведь уже к середине ноября все жители были эвакуированы в центральные районы страны?

Куусинен не торопился с ответом, размышлял и, отпив немного вина, сказал:

— В начале сентября 1939 года, когда немецкая армия фактически без сопротивления заняла Варшаву, Сталин, пригласив меня к себе, где уже был нарком обороны Ворошилов, сказал, что в Европе сложилась кризисная военная ситуация, угрожающая безопасности Советского Союза, а наши северо-западные границы слабо защищены от нападения потенциального агрессора. В случае, если Финляндия добровольно не согласится на обмен территориями, нам придется применить военную силу. Проведение такой операции Сталин поручил Ворошилову и мне.

Такое сообщение взволновало меня, и я спросил:

— Неужели, чтобы отвоевать небольшой кусочек финской территории, надо было создавать правительство Демократической Республики Финляндии? Это, как мне кажется, сильно напугает народ Финляндии, и он, опасаясь «советизации», будет всеми силами сражаться против нас. Кроме того, к такому же выводу могут прийти Германия, Англия, Франция. Тогда не избежать их военного вмешательства на стороне Финляндии против Советского Союза…

Куусинен вопросительно взглянул на меня, помедлил с ответом… и довольно четко сказал, что такой ход событий принимался во внимание при обсуждении этого вопроса у Сталина. Он тогда пояснил, что при подписании в конце августа 1939 года Молотовым и Риббентропом советско-германского договора о ненападении они тогда же договорились, что Германия не будет вмешиваться в наши отношения с Прибалтийскими государствами и Финляндией. Что касается Англии и Франции, то Сталин, повернувшись к Ворошилову, приказал ему военные действия провести быстро, в две-три недели, пока Запад еще не успеет опомниться от случившегося.

После такого откровенного ответа собеседника я осмелел и, чтобы понять цели правительства Куусинена, спросил:

— Если наши войска смогут так быстро отвоевать Карельский перешеек с городом Выборгом, то что будет делать ваше правительство? Останется без работы?

— Сейчас мне трудно ответить, — сказал Куусинен. — Этот вопрос будет решаться советским правительством с учетом политической ситуации как в самой Финляндии, так и вокруг нее. Мне известно, однако, что Сталин хотел бы видеть Финляндию развивающейся по сценарию для Прибалтийских государств…»

Я нарочно дал такой большой, хотя и несколько сокращенный отрывок из мемуаров резидента советской внешней разведки в Финляндии. Дело в том, что ни в одном историческом исследовании проблем Зимней войны, а их в последние пару лет вышло несколько, я не нашел никаких признаков знакомства с этим документом. Может быть, историки в принципе не доверяют мемуарам разведчиков? Внимают только воспоминаниям бравых военачальников, честных дипломатов и других чиновников и партийных деятелей, которые глубокомысленно ссылаются на архивные документы? Но в скрижалях подлинной истории вдумчивые, незашоренные исследователи часто видят, как якобы «подлинные документы» являются фальсифицированными бумажками, тенденциозными фальшивками. А настоящую правду истории можно вычислить иногда только по косвенным признакам.

Так, один мой немецкий друг-историк, прочитав в рукописи отца вышеприведенные страницы, сказал мне, что он знакомился с архивами ЦК ВКП(б) и никакого протокола заседания политбюро 27 ноября 1939 года не обнаружил. Этот разговор состоялся в 1995 году, накануне публикации мемуаров резидента в Хельсинки крупнейшим издательством Финляндии «Отава». Презентация книги, на которую издательство пригласило меня (отец за несколько месяцев до этого умер), и последовавшая за ней моя пресс-конференция стали сенсацией в Финляндии и Швеции. В журналистских и ученых кругах Суоми начались тогда споры, в которых выражались сомнения в точности некоторых фактов, приведенных генералом Синицыным, в том числе и о пресловутом заседании политбюро ЦК ВКП(б) 27 ноября 1939 года. Но совсем недавно мне попался на глаза четвертый номер журнала «Исторический архив» за 1998 год. В нем опубликованы «Журналы записи лиц, принятых И. В. Сталиным в 1924–1953 годах в Кремле».

Там фигурирует на странице 69-й побывавший у генсека в течение полутора часов резидент НКВД в Финляндии Елисеев (Синицын Е. Т.). В том же журнале 27 ноября отмечено присутствие у Сталина Берии, Ворошилова, Жданова, Куусинена, Микояна, Молотова. Может быть, формального заседания политбюро не объявлялось. Как теперь стало известно, «великий вождь» всех народов в конце 30-х годов выделял из политбюро совещательную верхушку и очень не любил оформлять протоколами свои черные дела, хотя встречи этой верхушки часто назывались «заседаниями политбюро». Протокол ПБ от 27 ноября 1939 года не велся, видимо, потому, что попытка развязать войну ради «советизации» Финляндии, да еще с помощью провокации у деревни Майнила, то есть начало осуществления задуманного еще Лениным плана продвижения мировой революции к границам Швеции и Норвегии, явно не укладывалась в рамки «мирного» строительства социализма в СССР и «обороны» двухмиллионного тогда Ленинграда от страны, все население которой составляло три миллиона шестьсот пятьдесят тысяч человек. Тем более что коалиция Англии и Франции, об угрозе интервенции которой через Финляндию в СССР предупреждал еще в 1938 году «великий вождь и учитель», была занята войной с Германией, только что заключившей со Сталиным Пакт о ненападении…

Отец вернулся в Хельсинки 29 ноября. Он сказал, что через три дня для нас снова начнется война. В середине того же дня в постпредство позвонила Херта Куусинен и, узнав от дежурного, что советник Елисеев утром приехал из Москвы, немедленно назначила мне «пропущенный урок немецкого языка». В вечерних сумерках 29 ноября она пришла в постпредство, но, естественно, занятий так и не было, чему я был очень рад.

Спустя много десятилетий отец рассказал мне, что Херта, уходя, смогла взять с собой в сумочку только семьсот тысяч марок из семи миллионов, отпущенных Булганиным Финской компартии на переезд ее лидеров сначала в Швецию, а затем в Москву — для расширения «териокского правительства» Отто Куусинена. В тот вечер с членом ЦК КПФ была достигнута договоренность о том, что остальную сумму Херте передадут в полночь на конспиративной встрече в условленном месте. Когда совсем стемнело, укрыв Херту на заднем сиденье огромного представительского «бьюика», отец с матерью выехали в город «в кино». Им удалось незаметно высадить ее неподалеку от дома, где жил еще один доверенный член ЦК КПФ, которому Херта передала деньги на хранение. Условный сигнал о благополучной встрече двух членов ЦК был затем принят в постпредстве, и в 23 часа на том же «бьюике» с дипломатическим знаком CD резидент выехал на новую встречу с Хертой Куусинен. Шесть миллионов триста тысяч марок были уложены в пакет дипломатической почты с сургучными печатями — на случай, если дипломатов остановит финская полиция и поинтересуется содержимым их портфеля. Но на эту встречу Херта уже не вышла.

Предчувствуя самое печальное развитие событий, отец решил все же пробовать запасной вариант на следующее утро. Он рано поднял нас, чтобы всей семьей, да еще с подругой матери, к восьми часам утра приехать на знаменитый рыбный рынок Хельсинки в порту перед дворцом президента республики. В мою небольшую корзинку, с которой я помогал взрослым при походах в магазины, уложили на дно тяжелый пакет и закрыли его сверху какой-то фирменной упаковочной бумагой.

Поехали на «форде» тоже с овальным знаком CD на переднем и заднем бамперах, обозначавшим экстерриториальность транспорта и дипломатическую неприкосновенность его пассажиров, с одним из сотрудников отца за рулем. Меня с корзинкой притиснули на заднем сиденье. Машину поставили неподалеку от рынка, оставили меня с сотрудником и корзинкой в «форде». Отец велел, когда водитель мне даст сигнал, что он увидел тетю Херту, выйти из машины и отдать моей учительнице корзинку с «московским подарком».

Ждать пришлось долго. Херта так и не появилась, зато родители и подруга матери вернулись с полными корзинами рыбы, которой хватило бы для пропитания на целый месяц… Когда мы прибыли в полпредство, оно оказалось оцепленным полицией. Нас пропустили внутрь, но потом уже никого не выпускали. Оказалось, что в восемь часов утра Красная армия перешла границу Финляндии и начала боевые действия. Херта была арестована финской полицией, вероятно еще в прошлый вечер, и поэтому не смогла прийти ни на ночную встречу 29-го, ни на запасную — 30-го.

Ближе к вечеру раздался сигнал воздушной тревоги. Со стороны западной гавани, которая находилась в полукилометре от нашего дома, послышалась стрельба зениток. Это «сталинские соколы» на два дня раньше, чем Берия обещал резиденту, начали бомбежку Хельсинки. Они не попали ни в портовые сооружения, ни в вокзал или другие военные объекты. Зато неподалеку от советского полпредства и других дипломатических миссий, расположенных в этом районе, разорвались две мощные бомбы. Оконные стекла нашего дома разлетелись на куски и ранили двух советских дипломатов, погасло электричество.

Так мировая война во второй раз догнала меня бомбами, на сей раз — советскими.

Из Москвы пришел приказ — оставить для охраны здания на 10–15 дней двух работников хозяйственной группы, а остальным вернуться на Родину. Видимо, нарком иностранных дел Молотов всерьез полагал, что война с финнами продлится не больше двух недель.

Поверенный в делах СССР несколько дней вел переговоры со ставшим «союзным» германским посольством о помощи советской миссии в эвакуации из Хельсинки. Была достигнута договоренность, что нас переправят на немецком пароходе «Донау», стоявшем в западной гавани, в Таллин. Вскоре мы оказались в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.