Глава VII

Глава VII

Высочайшим приказом 1 октября 1907 года я был назначен командиром Гренадерского корпуса, штаб коего стоял в Москве. В состав его входили 1, 2 и 3-я гренадерские дивизии с соответствующими гренадерскими артиллерийскими бригадами,[223] Гренадерский саперный батальон,[224] 60-я[225] и 62-я[226] резервные бригады и 1-я кавалерийская дивизия[227] с 20-й и 22-й конными батареями. Хотя из двенадцати гренадерских полков восемь стояли в самой Москве, район корпуса был очень велик и включал в себя губернии Московскую, Тверскую, Владимирскую, Ярославскую, Костромскую, Нижегородскую, и один резервный батальон стоял в Вологде.

Штаб корпуса находился в Москве, на Спиридоновке, в казенном здании, в котором помещались и квартиры командира корпуса, начальника штаба, и старших адъютантов штаба корпуса.

В Москве я не был 20 лет, но ехал в нее с чувством, что еду в родное место, так живы были воспоминания о прожитых в ней двух годах с 1885 по 1887 год.

Помнил и прекрасные гренадерские полки, их великолепный состав. Им пришлось пережить очень тяжелое время в 1905–1906 годах, когда Москва была так глубоко захвачена внутренними событиями. Но из всех полков серьезно поддался тогдашним влияниям лишь один 2-й гренадерский Ростовский полк.[228] Остальные остались верны своей присяге.

Командующим войсками и московским генерал-губернатором был генерал-лейтенант Сергей Константинович Гершельман. Участник войны с Японией, прекрасно сознававший необходимость намеченных мною нововведений в обучении войск, особенно в подготовке офицеров, и я всегда мог рассчитывать на полное его содействие.

Простившись с 8-й дивизией, я выехал в Москву, представился командующему войсками, осмотрел все части, расположенные в Москве, и затем выехал в объезд прочих. Обращал главное внимание на втянутость частей, особенно офицеров, и всюду дал подробные указания насчет занятий гимнастикою на машинах, и особенно подготовительными упражнениями, на важность постепенного втягивания в бег.

Казарменные помещения, за малыми исключениями, были удовлетворительными, но все же меня поразило, что в самой первопрестольной Москве, главным образом в Крутицких и Хамовнических казармах, люди продолжали спать на нарах, и город все еще только собирался перейти к системе топчанов.

Города имели обыкновение жаловаться на тягость и убыточность для них войсковой квартирной повинности, что войска приносят городам только убыток. К их голосу часто прислушивались и шли навстречу их требованиям об увеличении квартирной платы, недостаточно налегая при этом на выполнение ими требований военного ведомства. Так было и в Москве. Город получал по 10 рублей в год за каждого солдата и лошадь, и настаивал на увеличении этой платы до 12 рублей 50 копеек в год, и добился своего.

Если принять во внимание, что значительная часть казарм состояла из бывших казенных зданий, переданных городу, то надо признать, что плата 10 рублей в год за каждого солдата и каждую лошадь окажется вовсе не мала, да кроме того, войска являются очень крупным потребителем не только съестного, но и всякого иного товара. Наглядным тому примером являются обогащение городов и жителей бывшего Варшавского военного округа от массы войск, расквартированных в нем в силу стратегических соображений, и соответствующее оскудение городов в центре России, из которых войска были переведены в Варшавский округ. Другой пример – город Псков после долгих колебаний решился выстроить казармы для двух полков, и вскоре убедившись, что от получаемой платы он имеет 13 % в год на затраченный капитал, сам предложил военному ведомству построить казармы еще для одного полка.

В восьмидесятых годах город Севастополь, настроенный своим городским головой, совершенно отказался идти навстречу военному ведомству, отказался строить казармы и уступить за плату место для учений.

Получив об этом донесение, начальник Главного штаба приказал штабу Одесского военного округа немедленно подыскать новую стоянку для вывода из Севастополя.

Когда городская дума узнала о таком решении дела, то в первом же заседании обрушилась на своего городского голову и постановила: просить об оставлении бригады в Севастополе, предоставить за плату необходимые казарменные помещения, а место под учение предоставить бесплатно. На этом уступленном тогда месте был разбит лагерь, и 13-я дивизия отбывала на нем лагерные сборы в полном составе.

Но масштабы бывают разные. Когда я в разговоре с городским головой Нижнего Новгорода привел пример Пскова, он мне возразил:

– Да кого же здесь соблазнят 13 процентов в год, когда они, построив лавки из досок, ценою каждая в 200–300 рублей, сдают их на время ярмарки за 1000, а то 1500 рублей за каждую?

Сделал это отступление со специальной целью указать, что и в будущем при определении размера квартирной платы за казармы военному ведомству необходимо брать во внимание, что войска приносят городам помимо прямого дохода в виде годовой платы за постой каждого человека и лошади еще и косвенные доходы от закупки необходимого войскам довольствия, от бюджета, проживаемого офицерами и их семьями, и от траты солдатами денег, получаемых ими из дому от родных, которые совсем не так малы, как думают, и которые, например, для полка, которым я командовал в Радоме, достигали до 15 000–20 000 рублей в месяц.

Вернувшись с объезда, собрав всех начальников частей, высказал им свои впечатления и нарисовал полную картину того тяжелого для офицеров положения, когда мы неожиданно попали в горный район; каких неимоверных трудов стоило им преодоление крутостей сопок, пока они в это не втянулись, и сколькие из старших офицеров, начиная от ротных командиров, надорвались над этим и выбыли из строя. Главным средством для настоящей физической подготовки офицеров считал образование гимнастическо-фехтовальных школ в дивизиях и полках, занятия спортом, широкое ведение занятий полевой гимнастикой круглый год, офицеры обязательно в голове своих рот, а так как для некоторых ротных командиров это могло оказаться непосильным напряжением, то роты должны щеголять одна перед другой в умении провести своего ротного командира через все препятствия.

Рассадником инструкторов гимнастики и фехтования в полках послужит образуемая нами в Москве гимнастическо-фехтовальная школа.

Школа была образована на следующих основаниях: помещение для школы – гимнастический зал Александровского военного училища,[229] любезно предоставленный начальником училища в полное наше распоряжение по вечерам. Были наняты учителя гимнастики и фехтования, установлен шестинедельный курс для инструкторов: по одному офицеру и по восемь гренадер от каждого полка. Будущие инструктора обязательно занимались каждый вечер; через шесть недель сдавали экзамен и возвращались в полки инструкторами.

Наблюдающим за школой назначил начальника 2-й гренадерской дивизии генерал-лейтенанта Мищенкова, человека неутомимой энергии.

Занятия для командированных от полков были обязательны. Прочие офицеры могли пользоваться залом в предоставленные нам часы по желанию.

Занятия привились и пошли очень удачно. Офицеров съезжалось столько, что приходилось устанавливать очереди.

Только против одного вида спорта предупреждал я офицеров и отговаривал от занятий им – от упражнений с тяжелыми гирями, штангами и тому подобным. Нам нужны не силачи-атлеты, а втянутые люди, способные к быстрым продолжительным передвижениям по любому грунту, по горам, не теряя при этом ни легкости дыхания, ни энергии. К сожалению, у многих русских очень легко развивается склонность именно к этому роду упражнений.

Александровское военное училище не ограничилось одним предоставлением нам своего гимнастического зала. Нашлись среди его преподавателей такие, которые предложили сделать офицерам бесплатно целый ряд сообщений: по современной тактике и стратегии, иллюстрируя примерами из последних войн, по ручному оружию, по артиллерии, по сравнению строевых и полевых уставов наших и иностранных армий и так далее. И в этом случае начальник училища пошел нам навстречу и предоставил в наше распоряжение по вечерам в субботу училищный актовый зал.

Трудно было сразу сказать, удастся ли провести эти сообщения в жизнь, ввиду громадности московских расстояний и удаленности большинства казарм от Александровского училища. На первые сообщения явились по нескольку десятков офицеров, но уже с третьего сообщения число явившихся достигло двухсот, и чем далее, тем плотнее наполнялся зал.

Особенно удачны были сообщения по сравнению полевых уставов нашего и иностранных, принятых в германской, австро-венгерской, французской, итальянской и британской армиях; о действиях современной артиллерии, четыре сообщения генерального штаба полковника Галкина, на которых он прекрасно изложил содержание книги профессора Менделеева «К познанию России».[230]

Строевые занятия в частях шли с должной энергией, внутренний порядок не оставлял желать лучшего. Одно похрамывало. Приходилось слышать от командующего войсками и самому встречать малые команды и даже караулы, которые следовали по улицам не в должном порядке, не в ногу, и с этим пришлось бороться довольно долго. Были случаи неотдачи чести офицерам. Так, выехав однажды утром в николаевской шинели, я встретил на Садовой три унтер-офицерских караула 2-го гренадерского Ростовского полка, два начальника караула отдали установленную честь, начальник же третьего караула посмотрел на меня и прошел с караулом, ничего не скомандовав.

Вызвав к телефону командира полка, я приказал узнать, кто этот унтер-офицер и почему не отдал установленную честь? Через некоторое время командир полка доложил мне фамилию унтер-офицера, что тот не узнал меня в лицо и потому не отдал честь. Я тут же ответил командиру:

– Ваш ответ особенно ярко подчеркивает вину унтер-офицера, который, очевидно, считает лишним отдавать честь каждому офицеру, как его к тому обязывает устав, да и вы сами как будто склонны считать, что вся его вина в том, что не узнал своего командира корпуса. А я именно за то, что намеренно не отдал офицеру установленной чести, лишаю его унтер-офицерского звания и так приказываю поступать с каждым унтер-офицером, уклоняющимся от отдания чести офицеру.

Посещая казармы, я сам говорил с унтер-офицерами на эту тему и скоро такие случаи совершенно отошли в прошлое.

Поддержанный в моих начинаниях командующим войсками, я легко привил их войскам. С выходом в лагерь часто выезжал на занятия, в некоторых случаях сам руководил ими, требуя полную тишину в строю, допуская громкие команды только на уставных учениях; при практических же учениях, особенно в период продвижения перебежками в сфере ружейного огня, накапливания перед атакой – все приказания в цепях условными знаками или голосом по цепи, от звена к звену, от человека к человеку. В этом отношении, как и прежде, в первом номере шел лейб-гренадерский Екатеринославский Его Величества полк, за ним 8-й гренадерский Московский,[231] командир которого, полковник Цурканов, прекрасно руководил боевым воспитанием полка.

И здесь мы скоро поняли друг друга, и все мои начинания легко проходили в жизнь. Но, посвящая большую часть времени на боевую подготовку войск, мы никогда не упускали строевой выправки, и на церковных парадах в дни полковых праздников полки представлялась один лучше другого. Вернулось бодрое настроение, вера в своих начальников, вера в себя.

Корпус отбывал лагерные сборы в трех местах: 1-я и 2-я гренадерские дивизии на Ходынке под Москвой, 3-я гренадерская дивизия и 62-я резервная бригада под Ярославлем, на берегу Волги, и 60-я резервная бригада – под Нижним Новгородом. Артиллерия отбывала свой специальный сбор под Можайском на Клементьевском полигоне.

В августе 1908 года корпусу был назначен подвижный сбор в районе Владимирской губернии. Впервые после событий 1905–1906 годов приходилось войскам войти в массовое соприкосновение с жителями. Население губернии почти сплошь из фабричных рабочих. Многие опасались, что сбор будет очень трудный, что неизбежны столкновения с жителями, враждебно настроенными против войск.

Я же признавал, что сбор явился самым подходящим случаем для восстановления добрых отношении между войсками и населением. Объезжая войска, всюду высказывал этот взгляд и твердое убеждение, что все начальники меня в этом поддержат и проведут мои указания в жизнь: всем частям на ночлег становиться по деревням квартиро-бивачным порядком. Занимая помещение, бережно относиться к имуществу хозяев, самовольно ничего не брать, все приобретать за наличный расчет, быть вежливыми, баб не задевать. В дни дневок музыке играть, устраивать гуляния и танцы, насколько возможно угощать хозяев.

Занятия шли очень успешно, малые маневры, боевые стрельбы прошли вполне благополучно. В первые дни сбора при постановке на ночлег были случаи прямо враждебного отношения жителей, запиравших дома и не хотевших пускать солдат во двор. Но настойчивые требования войск, поддержанные представителем от губернатора, преодолели все преграды, а образцовое поведение войск после первых же ночевок сразу все изменило. Жители не только перестали запираться, но стали охотно встречать войска, угощали своим обедом, ели солдатский паек и, наконец, откровенно сознались, что они очень боялись нашего прихода. Постоянно приходившие в деревню люди уверяли их, что царские войска всегда голодные, некормленные, что начальники их обкрадывают, и потому они поневоле грабят жителей. Теперь же мы видим, как вам хорошо живется и что вы нам друзья, а не враги. И очень просили, чтобы на обратном пути людей становили по тем же дворам, дабы они могли бы еще раз с ними побыть и хорошенько их угостить. 15 августа 10-й гренадерский Малоросский полк[232] праздновал свой полковой праздник. Церковный парад полку, молебен с провозглашением многолетия государю императору произвели на жителей огромное впечатление. На богослужение вышло все население деревни в праздничных нарядах и затем приняло участие в праздновании полка.

Сбор завершился двухсторонним маневром. Погода нам не благоприятствовала. Под конец сбора шли проливные дожди, дороги стали труднопроходимы. Когда маневр закончился, командующему войсками приходилось проехать одиннадцать верст до железнодорожной станции. Мы усадили его в экипаж, запряженный тройкой. Командир полка ручался, что лошади безусловно вывезут. Отъехав версты три, коляска так завязла, что лошади хоть и дружно взяли, но сдвинуть экипаж не смогли и лишь оторвали передний ход коляски. Пришлось вновь подать верховую лошадь.

Проводив командующего войсками, я объехал войска, пропустил всех церемониальным маршем, благодарил за труды, за отличное их поведение по отношению к жителям. Несмотря на невылазную грязь, на дождь, настроение было отличное, все шли с музыкой, с песнями, зная, что будут желанными гостями у своих хозяев.

Пехотные части разошлись по своим штаб-квартирам, кто по железной дороге, кто походным порядком, в зависимости от расстояния до штаб-квартир, 1-я кавалерийская дивизия собралась у станции Келлерово, где и отбыла специально-кавалерийский сбор.

Весной 1908 года было упразднено Московское генерал-губернаторство, и генерал-лейтенант Гершельман был предназначен к перемещению командующим войсками Московского военного округа.

По его представлению Высшей аттестационной комиссией я был предназначен его преемником по должности командующего войсками Московского военного округа.

Но в это время произошла неожиданная смена военного министра. Генерал Редигер покинул свой пост, и в управление Военным министерством вступил генерал от кавалерии Сухомлинов, который мою кандидатуру устранил, под предлогом, что я всего полтора года командую корпусом, и настоял на назначении командующим войсками в Москву генерала от кавалерии Плеве.

О своем уходе из Москвы генерал-лейтенант Гершельман объявил войскам на церковном параде по случаю освящения церкви, только что построенной на Ходынке Иваном Андреевичем Колесниковым для 1-го Донского казачьего генералиссимуса князя Суворова полка[233] и для 1-й гренадерской артиллерийской бригады.

Известие об уходе генерала Гершельмана для многих явилось совершенной неожиданностью и глубоко нас всех огорчило. Сергей Константинович пользовался большим авторитетом и уважением не только войск округа, но и всей Москвы. Все высоко ценили его твердость, непреклонную волю в достижении раз намеченной цели, его справедливость и благожелательное отношение ко всем. Под его управлением Москва быстро успокоилась и вошла в нормальную жизнь.

Должен сделать маленькое отступление, чтобы пояснять, кто был этот строитель церкви на Ходынке.

Иван Андреевич Колесников уже много лет состоял главноуправляющим всеми делам и фирмы Саввы Морозова и пользовался неограниченным доверием его вдовы. Человек образованный, с большим весом в деловых сферах Москвы, он не ограничивался одним ведением торговых предприятий фирмы, но принимал живое участие в политической жизни страны. По убеждениям правый, он был одним из основателей и видных деятелей Общества Михаила Архангела[234] и других. Будучи бездетным и получая весьма крупное содержание, Иван Андреевич, как человек глубоко верующий, значительную часть своих средств употреблял на постройку православных церквей, и вновь построенная на Ходынке была четырнадцатой из им построенных. Тринадцатая за четыре года перед тем была им построена в Японии, в г. Мацуяме, для нужд наших военнопленных. За разновременно оказанные заслуги Иван Андреевич был пожалован званием потомственного дворянина и орденами, включительно до ордена Св. Станислава I степени.[235]

Вскоре по прибытии в Москву я был приглашен на общее собрание московского отдела Общества повсеместной помощи солдатам, пострадавшим на войне с Японией, и их семьям. Общество образовалось во время войны и пользовалось большими симпатиями во всех слоях общества, быстро развивалось и через пять-шесть лет после своего образования насчитывало уже до 100 человек. Цель общества заключалась не только в оказании материальной помощи самим пострадавшим на войне, их семьям и семьям убитых в боях или скончавшихся от ран, в определении места, но и в оказании им содействия: а) в причислении их под покровительство Александровского комитета о раненых; б) в определении их прав на пенсию и в) на получение пособий из Александровского комитета о раненых и из главного Алексеевского комитета. Оказалось, что последние три пункта составили едва ли не главнейшую работу общества, так как многие увечные не знали, как осуществить свои права. Денежные средства отделов состояли из членских взносов и добровольных пожертвований, доходов от спектаклей в пользу общества.

Согласно высочайшему повелению в каждом ведомстве известное число мест должно было предоставляться раненым солдатам. Ведомства неохотно шли навстречу, и устроить раненого в большинстве требовало многих хлопот, знакомств, просьб. Один В. Б. Похвиснев, тогдашний московский почт-директор, всегда шел навстречу и по первому же заявлению предоставлял места кандидатам от отдела. За пять лет моего пребывания в Москве Владимир Борисович определил таким путем свыше сорока человек.

Странное бывало отношение железных дорог к этому вопросу. В 1905–1906 годах настолько развились хищения грузов, что железные дороги были вынуждены образовать охранную стражу, которая окарауливала грузы и сопровождала их в пути. Подобрав однажды пять унтер-офицеров, выдержавших всю осаду Порт-Артура, собрав о них сведения от их прямых начальников, я просил о принятии их на службу Казанской железной дороги, которая как раз подбирала стражу. Но, к моему удивлению, дорога уклонялась под разными предлогами от принятия их. Так как я продолжал настаивать о приеме, указывая, что ведь такие люди особенно ценны, заведовавший наймом стражи наконец высказался:

– Знаю, что хорошие, да ведь если таких принять, так потом уж забастовки не устроишь.

Тогда я попросил директора дороги князя Н. Н. Енгалычева, и унтер-офицеры были немедленно приняты.

Но самое трудное было поместить в богадельни или приюты увечных воинов, совершенно к труду неспособных, составлявших, казалось бы, обузу для семей. На деле же оказывалось, что семьи, понуждая их жить подаянием, ни за что не хотели их отпускать, видя в них отличных кормильцев. Так, например, Калужское дворянство построило в память кончины великого князя Сергея Александровича[236] Сергиевский скит и предоставило в мое распоряжение десять мест для инвалидов, не могущих жить без посторонней помощи. Принятые в скит жили на полном иждивении Калужского дворянства и, кроме того, продолжали получать пенсию и все виды пособий от казны, от Александровского комитета о раненых и от Алексеевского комитета. Объявляя об этом через гражданских властей и уездных воинских начальников, я думал, что от просьб не будет отбою, но самом же деле откликнулся лишь один слепой на оба глаза, совершенно одинокий, который просил принять его в скит и прислать кого-нибудь за ним, так как он один не в состоянии приехать.

Рядом с обществом Повсеместной помощи солдатам, пострадавшим на войне, и их семьям в Москве, состояло еще общество Братской помощи, каждый член которого брал на свое попечение одного или нескольких увечных воинов, обязуясь их поддерживать или путем выдачи ежемесячного денежного пособия, или путем отпуска продовольствия натурою, или предоставлением помещения для жилья. Этот вид помощи увечным воинам встретил большое сочувствие в обществе, и число поддерживаемых таким путем было весьма значительно.

Но и при этом виде помощи часто проскальзывал своеобразный взгляд на значение самой помощи. Многие, вероятно, помнят подвиг рядового Чембарского полка Рябова, замученного японцами за отказ выдать им необходимые сведения о нашем расположении и о наших силах. Вдова покойного была щедро награждена государем императором, кроме того, было собрано частных пожертвований на его семью до 12 000 рублей. Когда вдова Рябова узнала о последнем, сейчас же выгнала родителей из дому, объявив, что эти пожертвования ей с детьми, а на себя они должны собрать сами. Старик приехал в Москву и обратился за содействием к покойной М. Э. Ферсман, с самого начала взявшей их на свое попечение. Она была глубоко возмущена бессердечием вдовы и рассказала многим об ее поступке. Та по-своему оказалась права, потому что в первые же три дня по прибытии старика Рябова в Москву в его пользу было собрано свыше 800 рублей и пожертвования продолжали поступать.

Наблюдалось и другое явление, заслуживающее внимания. Как бы ни были тяжки ранения или увечья, они не мешали размножению их семей. Сколько к нам поступало прошений, в которых просители, излагая в чем состоят их ранения или увечья, делающие их или совсем неспособными к физическому труду, или малоспособными, неизменно добавляли, а у меня малолетних детей… причем цифра пять и выше очень обыкновенны, а по возрасту детей, удостоверенному сельскими властями, выходило, что по возвращении с войны дети у них рождались еще исправнее, чем до войны. Так один писал: «Я, Александров, унтер-офицер такого-то полка, тяжко ранен в ногу, и у меня оторвана правая рука со всем плечом; к труду неспособен, не могу прокормить себя, жену и пятерых детей. А ведь жить полагается, Ваше превосходительство, а потому прошу и так далее…» и по возрасту детей выходило, что к концу 1908 года у него после войны родились трое детей. Московский отдел смог быстро выяснить и исхлопотать положенную пенсию от казны, ежегодное пособие от Александровского комитета о раненых, постоянное пособие на детей из Алексеевского комитета и ежемесячное пособие из средств отдела.

Но такое решение было возможно после войны 1904–1905 годов, когда число тяжело раненных и увечных было относительно не так велико и могло исчисляться десятками, скажем даже сотней тысяч, а что можно будет сделать, когда придется призреть всех раненых и увечных воинов, к труду неспособных, которых после Великой войны 1914–1917 годов и междоусобной войны окажется не один миллион, да еще в придачу к ним их семьи и семьи всех убитых в боях или умерших от ран и семьи всех офицеров и солдат, расстрелянных или убитых большевиками. Ведь призрение военнослужащих, пострадавших на войне, и их семей составляет одну из первейших обязанностей государства, от которой оно не может уклониться.

Летом 1908 года прибыл в Москву новый командующий войсками генерал от кавалерии Плеве.

Поначалу он, по-видимому, остался всем доволен. На смотрах и парадах неоднократно отмечал прекрасную выправку гренадер, а по окончании подвижного сбора и большого двухстороннего маневра выразил руководителям и начальникам сторон, генерал-лейтенанту Эверту и мне, свое полное удовлетворение за удачное руководство подвижными сборами и за командование сторонами на двухстороннем маневре.

27 июня 1908 года была торжественно отпразднована двухсотлетняя годовщина Полтавской победы. Главное торжество в высочайшем присутствии состоялось в Полтаве на самом поле сражения. На торжество в Полтаву были командированы: из Красного Села Петровская бригада в полном составе, от Гренадерского корпуса по роте от полков 5-го гренадерского Киевского[237] Ее Императорского Высочества великой княгини Елизаветы Федоровны[238] и 9-го гренадерского Сибирского,[239] по эскадрону от 1-го лейб-драгунского Московского императора Александра III[240] и 1-го уланского Петербургского полков. От всех остальных гренадерских полков – депутации, каждая в составе командира полка, одного обер-офицера и семи гренадер. По распоряжению Главного штаба, в видах якобы экономии, было постановлено не командировать на торжество в Полтаву прямых начальников вызванных частей выше командира полка.

134-й пехотный Феодосийский полк сформирован в 1831 г. как Прагский пехотный полк. С 1863 г. – Феодосийский пехотный полк. В 1914 г. входил в состав 34-й пехотной дивизии. Дислокация – Екатеринослав.

В силу этого я был лишен возможности присутствовать на торжестве и даже воспользоваться приглашением семеновцев, которые проездом через Москву прислали ко мне офицера с просьбой быть гостем полка на все время торжества, и что для меня будет поставлена палатка в район расположения полка. Не мог я присутствовать на торжествах частным лицом, когда в строю стояли вверенные мне части. Знаю только со слов великой княгини Елизаветы Федоровны, что государь ей написал: «Гренадеры особенно меня порадовали своим блестящим видом, все ими любовались».

1-й лейб-драгунский Московский императора Александра III полк, как старейший из сформированных Петром драгунских полков, был переименован в 1-й лейб-драгунский Московский императора Петра Великого полк. Командир полка князь Енгалычев пожалован флигель-адъютантом.

Когда государь объявил полку о наименовании его впредь полком Великого Петра, офицеры просили о сохранении полку и вензелей императора Александра III, один из офицеров тут же представил и рисунок соединенных вензелей. Государь император уважил просьбу офицеров, сказав:

– Мне очень дорого, что вы просили о сохранении вензелей моего отца.

В Москве, как и во всех прочих войсковых сборах, празднование Полтавской победы выразилось церковным парадом, причем согласно высочайше утвержденному церемониалу при провозглашении вечной памяти Петру войска взяли «на-караул» и отдавали честь.

Сделаю два маленьких отступления: за год перед описанным торжеством, в 1908-м, исполнилось 200 лет со дня победы под Лесной, которую Петр называл матерью Полтавской победы. В день этой годовщины государем императором был утвержден полковой знак лейб-гвардии Семеновского полка:[241] белый эмалевый крест формы и размера того, который был на груди Петра в Полтавском бою и спасший его от пули, которая об этот крест ударилась. Командир и общество офицеров прислали мне в подарок тот знак, который я всегда ношу, и серебряную медаль, на которой Петр изображен в лавровом венке.

Вскоре после возвращения с маневров я получил телеграмму от бывшего полкового адъютанта Бугульминского полка капитана Егорова, в которой он сообщал, что по приказанию Главного штаба знамя полка препровождается на хранение в Петербургский арсенал. Знамя прибудет по Казанской железной дороге поездом таким то.

Для принятия знамени и относа его на Николаевский вокзал была наряжена рота 7-го гренадерского Самогитского полка[242] при хоре музыки.

Я сам встретил знамя, бывшее с полком во всех боях и дважды простреленное, присутствовал при переносе его на Николаевский вокзал, и когда знамя было установлено в отведенном для него помещении и сдано под караул, пригласил капитана Егорова и знаменщика к обеду. Этот знаменщик принял знамя тотчас после его прибывки, держал во время освящения и носил его в течение всей войны, был награжден Георгиевскими крестами I V, III и II степеней. Мне было отрадно угостить их и вместе с ними вспомнить все пережитое за два года войны, причем, как это всегда бывает, все тяжелое как будто отошло куда-то далеко, все же хорошее вспоминалось особенно живо.

Как уже сказано выше, лето 1908 года прошло вполне благополучно. Командующий войсками неоднократно выражал свое удовлетворение блестящим видом гренадер. Казалось, между нами установились совершенно нормальные отношения.

Генерал от инфантерии Плеве посетил нашу гимнастическо-фехтовальную школу, присутствовал при испытании одной из серий инструкторов, окончивших шестинедельное обучение, и остался вполне доволен достигнутыми результатами.

Каково же было мое удивление, когда командующий войсками, пригласив меня к себе, объявил:

– Созданные вами школа гимнастики и сообщения для офицеров не предусмотрены никакими уставами. Военный министр признает их вредными, отнимающими время у офицеров в ущерб их служебным занятиям, и приказал закрыть школу и прекратить сообщения.

Я прямо остолбенел, особенно потому, что запрещение было отдано как бы от имени военного министра, который был, во всяком случае, умный человек и далеко не педант. Напрасно попробовал я заступиться за школу и подчеркнуть очевидную потребность в подобных сообщениях и их пользу, командующий войсками остался тверд в своей точке зрения и пришлось все отменить. Указал только, что лучше отменить простым распоряжением, не отдавая в приказ, с чем командующий войсками тотчас же согласился.

Месяца через два после этого разговора приезжает ко мне генерал Нищенков и докладывает, что его вызывал командующий войсками и спросил, как устроить окружную фехтовально-гимнастическую школу. Нищенков ответил, лучше всего обратиться к командиру Гренадерского корпуса, который специалист в этой области и сразу все наладит. Командующий войсками круто оборвал разговор и отпустил его. Так мы и остались без фехтовально-гимнастической школы.

Создалось странное положение. Наружно наши отношения с командующим войсками, как служебные, так и частные, остались вполне правильные, я бывал на всех его приемах, всегда обо всем его уведомлял, и тем не менее не только в войсках, но и в московском обществе стали говорить, что генерал Плеве не переносит командира Гренадерского корпуса, ревнует его к войскам. Я и так жил сравнительно замкнуто ввиду отсутствия семьи, так как жена с младшей дочерью провели почти все годы моего командования гренадерами в Швейцарии, в клинике профессора Ру или в указанных им курортах. А тут стал еще охотнее оставаться дома. Даже великая княгиня Елизавета Федоровна не скрыла от меня недоброжелательного отношения ко мне командующего войсками.

Но свою служебную линию я держал твердо. Убежденный в неминуемой близости европейской войны, я соответственно этому вел и воспитание войск, не скрывая своего убеждения от начальников, и прилагал все усилия добиться полного сближения между родами оружия; особенно дружбы между артиллерией и пехотой. Внутреннее настроение в частях требовало постоянного твердого руководства. Каждый год вслед за прибытием новобранцев от соответствующих воинских начальников поступали секретные списки с перечислением фамилий новобранцев, принадлежащих к составу боевых дружин, причем против некоторых фамилий были пометки «предназначен на должность командира роты, на должность батальонного командира, командира полка». До 1908 года большинство людей, внесенных в подобные списки, отличались своим нерадением к службе, плохим поведением и не пользовались ни уважением, ни расположением товарищей. Но с 1910 года по отданному, очевидно, в дружинах указанию, эти люди стали выделяться не только своим хорошим поведением, но и примерным отношением к службе, являлись одними из лучших солдат в ротах. Стало не только труднее за ними следить, но, являясь примером в роте и по поведению, и по исправности по службе, они стали приобретать значение в ротах и даже подкупать в свою пользу и ротных командиров. Так, в одной из рот 4-го гренадерского Несвижского полка[243] один из таких принадлежавших к боевой дружине, заметив, что он не включен в список людей, выступавших на охрану поездов чрезвычайной важности, обратился к ротному командиру со следующими словами:

– Ваше высокоблагородие, я вижу, что вы мне не доверяете, отставили меня от охраны. Это правда, что я у себя дома принадлежу к составу боевой дружины и, покончив службу, вновь в нее вступлю. Но здесь, пока я на царской службе, я верный ему слуга, клянусь в том, – и перекрестился на ротный образ. Ротный командир доложил об этом командиру полка, и затем они оба прибыли ко мне, испрашивая, как быть. Я дал совершенно определенные указания относиться к нему с уважением, как он того заслуживает своим поведением и образцовым несением службы. Как примерный солдат может быть произведен в ефрейторы, но вдвое бдительнее следить за ним, взводный и фельдфебель должны иметь за ним неослабный надзор. Ни на охрану, ни в учебную команду не назначать.

Летом 1910 года генерал Плеве поселился в бараке, построенном для командующего войсками на Ходынском поле у самой Всесвятской рощи. Приказом по округу назначил меня начальником Ходынского лагерного сбора, что стесняло меня в руководстве другими двумя лагерными сборами корпуса – в Ярославле и в Нижнем Новгороде. До 1910 года начальником сбора на Ходынке всегда назначался старший из начальников дивизий. Имея привычку каждое утро ездить верхом не менее двух часов, он аккуратно выезжал в восемь часов утра и ездил шагом по Ходынскому полю между обучающимися войсками, требуя при этом, чтобы его не замечали, не командовали ему «смирно» и не подходили с рапортом. Напрасно я ему доказывал, что это невозможно, что я не имею права приказать игнорировать командующего войсками, он продолжал ежедневно выезжать, жаловаться на то, что я не исполняю его просьбы, что, однако, не мешало ему вмешиваться в мои чисто внутренние распоряжения.

В один из дней общего сбора по просьбе начальников дивизий я решил показать им атаку укрепленной позиции открытою силою. Ядром укрепленной позиции служил нам обширный редут, построенный на заднем Ходынском поле. Позиция была занята согласно моих указаний и обозначенным противником руководил начальник штаба корпуса. Наступление мы начали в семь часов утра. Учение шло очень удачно, мы уже сблизились на расстояние среднего ружейного выстрела, началось выдвижение охватывающего уступа. Обозначенный противник все молчит. Мне было крайне досадно, что пропадет вся поучительность занятия, как вдруг подъехал галопом начальник штаба и доложил, что командующий войсками, узнав, что я разрешил занять позицию ротами дежурной части, приехал на редут, объявил начальнику штаба, что это против устава, и приказал роты немедленно снять и отправить в лагерь.

Начальник штаба доложил генералу Плеве, что командир корпуса сам производит показное учение, на что он только повторил:

– Все равно это против устава, прикажите ротам идти в свое расположение.

Пришлось прекратить учение, не доведя его до конца.

Подвижной сбор происходил в районе Московской и Калужской губерний. К концу сбора весь корпус должен был сосредоточиться у г. Каширы, который и являлся для Гренадерского корпуса исходным пунктом предстоявшего двухстороннего маневра под руководством командующего войсками.

Последний день подвижного сбора я решил использовать для переправы через реку Оку. За день до переправы отправил в Каширу третью роту Гренадерского саперного батальона под командой капитана Турчина и поручил ему все подготовить для переправы корпуса, для чего: исправить плавучий мост, чтобы по нему могли пройти артиллерия и обозы, подготовить средства для переправы пехоты на пароме или на плотах, подыскать брод для кавалерии и обозначить его. Лесной материал будет отпущен городской управой.

Капитан Турчин блестяще справился с задачей. В течение бывших в его распоряжении суток он подвел под плавучий мост 80 лежней и настлал вторую настилку; построил два парома, каждый на роту, определил и обставил вехами брод.

По отданной мною диспозиции войска начали подходить к реке к семи часам утра, и переправа шла одновременно всеми тремя родами оружия: артиллерия (отдельно передний и задние ходы) по мосту, пехота на паромах ниже моста, кавалерия в брод выше моста; брод извилистый, особенно глубокий под берегом города настолько, что местами мокли потники. Переправа шла безостановочно, в полной тишине, и через восемь часов весь корпус был на том берегу. Вслед за войсками прошли по мосту и обозы корпуса.

Войска расположились частью в самой Кашире, частью кругом города. В Кашире был такой урожай антоновских яблок, что на базаре они продавалась по 20 копеек пуд, а когда войска проходили городом, жители выносили им целые бельевые корзины, наполненные яблоками. Все наелись яблок вволю, и никаких дурных последствий не было. Когда я въехал в город и благодарил всех начальников за прекрасное выполнение переправы, вернулся из Каширского монастыря старший посредник при корпусе генерал-лейтенант Михневич[244] и со смехом передал нам рассказ игуменьи о нашей переправе:

– Все монашенки столпились в окнах монастыря и глядя, как солдаты шли в воду, крестились и громко произносили: «Господи, Господи, спаси и сохрани их, прости изувера, намеренно топящего людей»; многие из них при этом плакали.

На другой день была дневка, после которой начался четырехдневный двухсторонний маневр.

Я стоял с Гренадерским корпусом у Каширы. Противник, генерал-лейтенант Яковлев, стоял в двух группах: одна у Серебряных Ключей, верстах в 35 от Каширы, другая в г. Зарайске. Мне было приказано энергично двинуться вперед и не дать противнику соединиться, разбить его по частям.

Задача требовала прежде всего быстрого хода. Гренадеры были всегда мастера ходить, а тут, когда я им объяснил, что удачное решение задачи будет зависеть от них, они двинулись таким ходом, что приходилось их придерживать.

По условию задания я должен был начать движение в полдень. В авангард двинул 2-й гренадерский Ростовский полк. Важно было занять переправу через речку, пересекавшую дорогу, верстах в 13 от Каширы. Авангард так быстро достиг ее, что беспрепятственно переправился, застав на переправе только командующего войсками, который приказал солдатам остановиться.

Подойдя с главными силами, я увидал свой авангард с составленными ружьями. В недоумении подъехал к командующему войсками, который мне с сердцем выговорил:

– Так ходить нельзя, по уставу полагается идти четыре версты в час, а вы шли пять, если не шесть.

– Вы хотите сорвать маневр, но это вам не удастся.

– Он рассчитан на четыре дня, четыре дня он и будет продолжаться. Приказываю вернуть войска на прежние места и завтра вновь начать наступление.

Так как мы стояли только вчетвером: командующий войсками, начальник штаба округа, генерал-лейтенант Яковлев и я, то я позволил себе доложить:

– Ограничить скорость гренадер, особенно в условиях данной задачи, никак нельзя. Быстрота хода есть драгоценное качество, которого добиваются всеми силами. Расстояние между сторонами в 35 верст не дает возможности растянуть маневры на четыре дня. Завтрашнее наступление будет столь же быстро. Необходимо ввести какую-нибудь дополнительную задачу после общего столкновения сторон.

Командующий войсками ничего не ответил, повторил лишь приказание отводить войска на старые места.

На другой день повторилось то же самое. Мы опять оказались перед противником прежде, чем он успел развернуть свои силы, а бригада 1-й кавалерийской дивизии, успевшая скрытно пройти мимо авангарда противника, застала врасплох дивизию пехоты, стоявшую на привале. Командующий войсками вновь вернул войска на исходные пункты и приказал возобновить маневр в третий раз.

Легко себе представить, какое у всех осталось впечатление после таких маневров. Не знаю, дошло ли что до Петербурга, но заготовленный приказ по округу, обвинявший нас в полном неумении водить войска и маневрировать, был заменен другим.

Ежегодно 26 ноября, в день основания ордена Св. великомученика и победоносца Георгия, в Кремлевском манеже происходил Георгиевский парад. В параде участвовали: взвод от роты дворцовых гренадер и по взводу от каждой из частей московского гарнизона. 1-й гусарский Сумский полк,[245] праздновавший в этот день свой полковой праздник, выводился в полном составе. В строй вносились все знамена, пожалованные частям с самого их основания, хранившиеся при частях в их полковых церквах. Число таких знамен было очень велико, в некоторых полках доходило до 26, наименьшее число восемь.

В параде участвовали и все отставные Георгиевские кавалеры, находившиеся ко дню праздника в Москве. Число их в среднем доходило до 1000 человек.

Богослужение совершал благочинный 1-й гренадерской дивизии в сослужении со всеми войсковыми священниками Московского гарнизона: литургию в церкви лейб-гренадерского Екатеринославского полка,[246] молебен перед строем, посредине манежа. Знамена подносились к аналою.

Поднос знамен и, в особенности, отдание им чести при расхождении на свои места представляло величественное, редкое по красоте зрелище: войска держали «на-караул», гремела музыка, барабанщики били «Гренадерский поход» и по манежу расходились по своим местам свыше 150 знамен от самых старых, на которых едва держалась шелковая ткань, до новейшего полкового.

Церемониальным маршем знамена проходили перед обоими взводами, все в ряд. Многие из них были так ветхи, что после парада по всему манежу лежали лоскутки шелковых тканей. По окончании парада все Георгиевские кавалеры, действительной службы и отставные, приглашались в Кремль, в помещение 1-го батальона лейб-Екатеринославского полка, где их чествовали обедом.

26 ноября 1908 года в числе отставных Георгиевских кавалеров оказалась молодая женщина. На мой вопрос, когда она получила крест, женщина рассказала, что она в 1904 году, 18 лет, поступила охотником в один из полков 23-й дивизии,[247] прошла с полком всю войну, состояла в охотничьей команде, награждена Георгиевским крестом IV степени за то, что вынесла из боя раненого начальника команды. Уверяла, что кроме командира полка никто не знал, что она девушка.

Высочайшим повелением в декабре[248] 1907 года в нашей кавалерии были восстановлены уланские и гусарские полки. Известие об этом восстановлении с возвращением прежних наименований и номеров, было в полках встречено прямо с ликованием. Так, например, когда командир Сумского полка, вызвав полк на площадь перед казармами, прочел только что полученную им телеграмму: «3-му драгунскому Сумскому полку вновь именоваться 1-м гусарским Сумским полком» раздалось громовое «ура!», которое продолжалось не менее двух минут.

Переименование всех кавалерийских полков в драгунские последовало в 1882 году.[249] Я был назначен начальником штаба 13-й кавалерийской дивизии в 1887-м и осенью этого же года видел в Грубешове портного при полку, существовавшего тем, что одевал в старую гусарскую форму всех нарвцев, увольняемых в запас. Вся армия знает и помнит, да, вероятно, помнят и многие посторонние, как 2-й Павлоградский гусарский полк,[250] получив известие о переименовании в драгунский, торжественно похоронил ментик, составлявший боевое отличие полка за Отечественную войну 1812 года.

26 ноября 1910 года Сумской полк впервые вышел в строй в новом гусарском обмундировании. Настроение в полку было приподнятое, парад прошел блестяще, и когда за завтраком началась тосты, то таковые принимались с особенным воодушевлением. Когда же командир полка провозгласил за здравие командира корпуса, «ура» было так продолжительно, что я просил командующего войсками сесть. Когда и это не помогло, я потребовал от командира полка прекратить шум. Но только что успели восстановить спокойствие, и командир полка вновь стал провозглашать тосты, сидевший направо от командующего войсками отставной сумец и тогдашний саратовский предводитель дворянства нагнулся к командующему войсками и произнес:

– Как мне, старейшему сумцу, отрадно видеть, что сумцы так любят своего корпусного командира, позвольте мне еще раз выпить его здоровье! – и все началось сначала. Командующий войсками сейчас же по окончании завтрака встал и уехал.

Я очень любил посещать полки, оставаться с офицерами и после окончания официальной части торжества, чтобы откровенно с ними говорить и давать им высказываться, но пришлось постепенно от этого отказаться, а в неизбежных случаях просить командиров полков сдерживать офицеров.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.