Глава IX

Глава IX

Мобилизация проходила гладко, без задержки. Все конечно помнят, какая волна народного сознания охватила всех, в каком прекрасном настроении приходили запасные. Запрещение продажи водки принесло драгоценные плоды.

20-го утром начали представляться начальники вновь формируемых при штабе корпуса учреждений. Причем начальник полевой телеграфной конторы, представившись, добавил:

– Я совершенно поражен, не далее как три дня тому назад я лично передал телеграмму, что всякая опасность войны миновала.

Действительно, Австрия перед категорическим заявлением, что Россия не позволит тронуть Сербии, уже готова была уступить и пойти на соглашение. Тогда-то Германия, давно решившая, что война неминуема и считавшая тогдашнюю обстановку наивыгоднейшей для себя, сама объявила нам войну. В Берлине были уверены, что с объявлением войны в Петербурге повторятся события 1905 года – и ошиблись. Русский народ как один человек откликнулся на зов своего царя, и даже Государственная дума в сознании величия совершившегося была в то время единомысленна.

Что вопрос о необходимости начать войну немедленно был уже заранее решен в Берлине, очень наглядно видно из записок тогдашнего американского посла в Константинополе Моргентау, который приводит следующий свой разговор с германским послом Вангенгеймом, ставленником императора Вильгельма, занимавшего совершенно исключительное положение в Константинополе: «Ко мне неожиданно приехал Вангенгейм и объявил, что он вызван императором на 5 июля в Берлин и сегодня же выезжает. Вернувшись обратно, Вангенгейм немедленно приехал ко мне в очень приподнятом настроении и сразу заявил: приехал с вами поделиться. 5 июля состоялось совещание под председательством императора. В совещании участвовали: имперский канцлер, начальник генерального штаба, министры – военный, внутренних дел и финансов; управляющие главнейшими банками и директора крупных торговых фирм и технических обществ. Открыв совещание, император обратился к имперскому канцлеру:

– К войне готовы?

Получив утвердительный ответ, повторил вопрос, обращаясь к начальнику генерального штаба и так, по очереди, к каждому из присутствовавших. Все дали лаконический ответ – готовы, и только представители финансовых учреждений, заявив, что готовы, просили 14 дней для необходимой реализации известного количества бумаг, чтобы иметь достаточное количество наличных денег, и император им ответил:

– Хорошо, 14 дней получите.

Вот, добавляет Моргентау, в чем крылась истинная причина тех невероятных колебаний, скачков вверх и понижений ценностей всех держав, которые в то время все пытались объяснить, но никак не могли».

Возвращаюсь к мобилизации. Выехав после обеда на лагерное поле Литовского полка, я застал там только что прибывшую партию запасных из жителей г. Симферополя, еще в своей одежде, в котелках, фуражках и тому подобном. По команде «смирно» все приняли воинскую осанку и дружно ответили на мое приветствие. Уже по самому тону ответа было ясно, что настроение среди них было настоящее, твердое, и действительно, поведение их за все время мобилизации было безупречное.

Все части были укомплектованы в срок, согласно мобилизационных планов. Также своевременно началась и перевозка войск. 7-й корпус вошел в состав 8-й армии генерала от кавалерии Брусилова, входившей в состав войск Юго-Западного фронта. Пунктом сосредоточения было указано село Печиски в окрестностях г. Проскурова.

К сожалению, входившая в состав корпуса кавалерия: Крымский конный Ее Величества и 7-й Донской казачий конные полки – были временно направлены в Бессарабию и так и не вернулись к корпусу.

Штаб корпуса стал в д. Печиски. Владельцы имения, Елачичи, приняли нас очень радушно и разместили у себя на усадьбе: командира корпуса и начальника штаба в отдельном флигеле, прочих чинов в главном доме, в котором они сами жили. Несмотря на все радушие хозяев, на их предупредительность во всем, на другой же день штаб-офицер штаба корпуса Генерального штаба полковник Прокопович доложил о необходимости арестовать хозяина, так как он, наверное, австрийский шпион, и стоило большого труда его успокоить. Подозрительность тогда у большинства доходила до болезненности. Достаточно было иметь не вполне русскую фамилию, чтобы подпасть под подозрение. И так продолжалось почти весь первый год войны.

Стоять на месте нам пришлось недолго. 3 августа была получена телеграмма Верховного главнокомандующего: «Пятого августа начать общее наступление». Это распоряжение явилось следствием телеграммы французского главнокомандующего генерала Жоффра, просившего о помощи ввиду критического положения на французском фронте. И несмотря на то что наше сосредоточение еще не было закончено, великий князь не колеблясь отдал распоряжение об общем наступлении.

Наступление велось с крайним напряжением и быстротой. Начав движение 5 августа и выдержав упорный, двухдневный бой на р. Гнилой Липе, мы уже 21 августа стояли за Львовом против Городецкой позиции. Одновременно на нашем крайнем правом фланге армия Ренненкампфа вторглась в пределы Восточной Пруссии, и германцы были вынуждены приостановить свое наступление на Париж, дабы восстановить положение у себя дома. Франция была спасена, а вместе с тем окончательно рухнул расчет Германии, покончив одним ударом с Францией, повернуть бо?льшую часть своих войск против нас и в общем наступлении с Австрией нанести нам решительный удар. На быстрое окончание войны больше не приходилось рассчитывать, и Германия не могла не сознавать всей тяжести создавшегося для нее положения.

Первый ночлег штаба был в усадьбе вдовы одного генерала, которая предоставила нам необходимое помещение, но была с нами мало любезна, и мы с ней виделись лишь при вступлении в ее дом. Второй ночлег штаба был в имении Войтовых, где мы были приняты как желанные гости. Хозяева настояли, чтобы мы и отобедали, и отужинали у них, причем по старому польскому обычаю нас обслуживала за столом не прислуга, а дочь хозяев со своей воспитательницей. Третий ночлег штаба был в Волочаске, в роскошной усадьбе графа Ледоховского. Нигде не видал столь многочисленных, столь роскошных уборных с ваннами, душами, с ножными и подмывательными ваннами с проточной водой. Владельцев в усадьбе не было.

В этот же день, 7 августа, мы перешли границу через р. Збруч почти без выстрела и вступили в пределы Галиции. По переходе через р. Збруч я объехал войска и объяснил людям, что мы вступили не во вражескую землю, а в исстари родной нам край, бывшую Червонную Русь, что жители, несомненно, будут нас встречать как близких, и мы должны сразу стать с ними в дружеские отношения и бережно относиться к их добру.

10-го мы подходили к Тернополю, и впервые перед нами оказался противник в довольно значительных силах. Артиллерия выехала на позицию и открыла огонь. 13-я дивизия развернула боевой порядок и начала наступление на Тернополь. Австрийцы боя не приняли, и прежде чем мы успели сблизиться на ружейный выстрел, начали поспешно отходить. К пяти часам пополудни я уже въехал в город и пропускал войска мимо себя. Войска проходили с музыкой, с песенниками и по выходе из города становились на ночлег.

Пропустив войска, я подъехал к собравшемуся в полном составе городскому управлению и объявил, что с сего дня они переходят под власть государя императора, что они должны немедленно сдать нам почту, казначейство и все деньги, принадлежащие австрийскому правительству. Если они все это выполнят, то жизнь их ни в чем не изменится. Во главе города останется то же городское самоуправление, будет действовать тот же суд, только от имени государя императора. Они обещали все в точности исполнить, и жизнь в городе потекла нормальным порядком.

Затем мы прошли на почту, и там в моем присутствии во дворе были сожжены целые кипы призывных листов, которых, очевидно, еще не успели разослать. Оказалось, что мобилизация в Австрии далеко не была закончена.

Комендантом города на первые дни я назначил прокурора корпусного суда подполковника Энгельгардта, как человека привыкшего к сношению с гражданскими властями, и он очень скоро все наладил настолько, что и суд на третий день по нашем вступлении уже действовал по указу Его Императорского Величества государя императора Николая Александровича. С этого времени Тернополь оставался нашим городом до постыдного отступления 1918 года.

Город совершенно не пострадал от выстрелов. В него попало всего три наших снаряда, и по несчастной случайности все три в дом на главной улице, в которой помещался австрийский Красный Крест.

На другой день мы продолжали наступление. Шли почти без дневок, настолько быстро, что обозы не успевали своевременно подходить к войскам. Выручали походные кухни, варившие на ходу. Большие трудности представлял своевременный подвоз хлеба, требовались все умение и энергия корпусного интенданта, полковника Иващенки, чтобы войска не жили на сухарях. Штабу же корпуса в большинстве удавалось обедать лишь поздно вечером. По всему пути попадались брошенные австрийские повозки, походные кухни, зарядные ящики. Все свидетельствовало о поспешном отход австрийцев. Через р. Золотую Липу прошли беспрепятственно.

В ночь на 13-е я вступил в г. Бржезаны, и здесь мы имели дневку. Вошли в город около трех часов ночи и были встречены городскими властями. На вопрос, где можно остановиться, нас ввели в большой дом, в квартиру одного адвоката. Все было брошено как есть, открытые постели свидетельствовали о поспешном бегстве и, как всегда бывает в таких случаях, какая-нибудь мелочь резко бросается в глаза и как бы подчеркивает всю трагичность положения. Так и здесь, войдя в столовую, мы увидали на столе глубокую тарелку с наполовину недоеденной тапиокой с кусочками яблок и три чайные ложки, брошенные около. Очевидно, кормили детей и вдруг, внезапно забрали их и увезли.

Город нам достался без боя, мы стояли на дневке и, несмотря на приподнятое настроение войск, в городе вдруг поднялась тревога и началась стрельба. Я тотчас же вышел на улицу и увидал собравшиеся две роты, которые обстреливали дом, стоявший как бы особняком на площади. Приказал взять к ноге, спросил:

– Почему и с чьего разрешения открыли огонь?

И офицеры, и люди стали уверять, что из этого дома стреляли по проходившим солдатам и продолжали стрелять, даже когда были выведены роты. Простояв некоторое время и не получив ни одного выстрела, приказал обыскать дом, причем, кроме перепуганных жильцов, в нем никого не оказалось. Пристыдив всех, я приказал разойтись по квартирам. Такие тревоги случались несколько раз в первые две недели и совершенно прекратились только после боя на Гнилой Липе.

15-го вечером мы достигли р. Гнилой Липы в районе Янчина. Усиленная рекогносцировка показала, что противоположный берег сильно занят австрийцами, позиция укреплена и имеется двухъярусная пулеметная оборона. Главная трудность для наступления и атаки заключалась в том, что р. Гнилая Липа, сама проходимая вброд, протекала по долине, левый берег которой (с нашей стороны) представлял болотистую равнину около одной версты с четвертью ширины, по которой и приходилось открыто наступать под пехотным и пулеметным огнем, местами по колено в воде, причем дебушировать приходилось через плотину.

Пока все было обследовано, начало темнеть, и ввиду малой обстрелянности войск было решено атаку отложить до следующего дня. 16-го утром пехота, поддержанная огнем артиллерии, двинулась вперед, но, дойдя до плотины, перебежать через нее не могла и залегла. Тогда генерал Баташев, понимая всю опасность создавшегося положения от скопления массы людей у плотины, сам первый перешел плотину и вышел на открытое место, причем был ранен в голову. Я тотчас же послал адъютанта к генерал-майору Котюжинскому с приказанием немедленно вступить во временное командование 34-й дивизией, когда подошел ординарец генерал-лейтенанта Баташева и подал от него записку: «Голову перевязали, продолжаю бой и сам поведу наступление». В это время подошли к Баташеву генерал-майор Котюжинский, полковники Файдыш и Рогозин и подполковник Аветчин, и все они устремились вперед. Наэлектризованные ими люди бросились за своими начальниками, и уже ничто их не могло остановить. Полковник Рогозин был убит, подполковник Аветчин ранен пулей в шею, перевязал рану платком и продолжал идти в голове войск. Австрийцы не выдержали удара и быстро начали отступать. Часам к пяти пополудни мы уже все были на том берегу.

Трофеями были: знамя 50-го пехотного австрийского полка (первый и единственный случай захвата знамени; в последующих боях, когда нами были захватываемы целые полки с их командирами, знамен при полках никогда не оказывалось),[283] свыше 1000 человек пленных и значительное количество пулеметов. Вслед за 34-й пехотной дивизией, правее ее, перешла на правый берег и 13-я пехотная дивизия.

В преследование совершенно расстроенного противника была двинута 10-я кавалерийская дивизия,[284] во время боя подошедшая к Янчину.

В занятой нами деревне оказалось много оставленных австрийцами раненых, в том числе тяжело раненный командир 50-го австрийского полка, скончавшийся в ту же ночь.

Отдав распоряжение о преследовании и указав линию охранения, я подошел к генералам Баташеву, Котюжинскому, полковнику Файдышу, подполковнику Аветчину, главным виновникам нашей победы. Котюжинский и Файдыш были невредимы, Баташев, раненный над левым глазом, причем врач ясно определил входное и выходное отверстия пули, и подполковник Аветчин, которому пуля пробила шею насквозь с правой стороны. Оба стояли тут же и остались в строю. Вправо от нас представляла величественное и зловещее зрелище зажженное нашими снарядами огромное село, которое все было объято пламенем, и в середине его непрерывно взрывались снаряды.

Поручив корпусному интенданту распорядиться похоронами скончавшегося командира 50-го австрийского полка, я сам на рассвете, опередив войска, выехал на охранение. Каково же было мое удивление, когда с рапортом ко мне подъехал подполковник Аветчин. Я невольно воскликнул:

– Как, вас еще и в охранение назначили?!

Аветчин, улыбаясь, скромно ответил:

– И слава богу, Ваше высокопревосходительство, посмотрите, как все кругом спокойно.

С благоговением смотрел я на этого маленького ростом штаб-офицера, про которого, когда я в первый раз посетил 34-ю пехотную дивизию, генерал-лейтенант Добровольский мне доложил, что ему дают только дослужить полтора года, дабы он мог воспользоваться пенсией по предельному возрасту.

После разгрома на Гнилой Липе австрийцы отступали с такой поспешностью, что мы их догнать не могли, и только попадавшиеся по пути брошенные орудия, зарядные ящики, снаряды и всякого рода поломанные повозки свидетельствовали об энергии преследования 10-й кавалерийской дивизии.

21 августа наши войска вступили во Львов и этим как бы закончили первый акт нашего наступления. Удивительную картину представляло наше, можно сказать, триумфальное наступление по Галиции. Население встречало нас радушно, охотно указывало дорогу и смотрело на нас, как на своих. Рядом с этим поражали два других явления: поголовное бегство помещиков и значительной части городских жителей. Богатейшие усадьбы были брошены владельцами на произвол судьбы, и по мере приближения наших войск многие усадьбы пылали, особенно принадлежавшие помещикам из евреев. Жители бежали, обгоняя наши войска, и сами весело заявляли:

– Бежим грабить жидовские усадьбы.

Прочие усадьбы если не жгли, то уносили из них все что могли, так что, бывало, придешь на ночлег в барский дом, а в нем уже ничего нет. Правда, что по первому же приказанию жители приносили обратно мебель, стулья, столы и прочее. Сколько при этом погибло богатейших библиотек. Особенно памятна одна, в которой оказались книги от самых первых годов по изобретении книгопечатания по всем отраслям наук и, между прочими, одно иллюстрированное сочинение о воспитании кавалерийской лошади, написанное по заказу одного из маркграфов в XVII столетии, поражавшее красотой рисунков и богатством издания. Одни только дома нигде не были тронуты и тщательно оберегались жителями – это дома униатских священников, которые были арестованы и увезены австрийскими властями, и в этих домах нам предоставлялись лучшие ночлеги.

Первое время при постоянном продвижении вперед, хотя наше собрание действовало с первого дня высадки в Печисках, мы питались как бы на лету, в большинстве обедая лишь поздно вечером, и совершенно не имели белого хлеба. Удивляло, что жители часто просили, чтобы им уплачивали за купленное не деньгами, а солью, свечами и сахаром. Особенно поражало полное отсутствие соли в Галиции, которая так богата горною солью и всегда поставляла ее на всю империю.

Не поспевала за нами и почта. Письма не только в частях, но и в штабе корпуса получались неисправно, с большим запозданием, особенно из Симферополя. На второй день после занятия Львова накопившаяся почта в количестве 20 огромных кожаных мешков была наконец доставлена в штаб корпуса. Но каково же было общее разочарование, когда по вскрытии мешков в них оказалась корреспонденция, адресованная в части Северного фронта. Как она к нам попала неизвестно. О происшедшем смешении штаб корпуса немедленно уведомил начальника сообщений Юго-Западного фронта с просьбой взять ошибочно завезенную к нам и по возможности разыскать нашу и дослать ее нам вслед. В это же время к корпусу подошли: 2-я отдельная Донская сотня[285] в личное мое распоряжение (в конвой) и 3-й Запорожский полк Кубанского казачьего войска[286] как корпусная кавалерия, так как 7-й Донской и Крымский Конный полки так и не прибывали к корпусу и были приданы другим частям.

Из частей 7-го корпуса только самые правофланговые прошли городом, но я заранее приказал, чтобы ни одна часть не задерживалась в городе, выходила бы на шоссе Львов – Городец и располагалась по прилежащим деревням, и сам в город не заезжал.

Тотчас по занятии Львова главнокомандующий Юго-Западным фронтом отдал распоряжение, которое, если бы было верно оценено командующим 3-й армией и энергично проведено в жизнь, могло бы иметь решающее значение и повлечь за собой выбытие Австрии, уже и так ошеломленной нашим безудержным наступлением, из числа воюющих держав.

3-й армии было приказано, повернув фронт на север, продолжать наступление правым своим флангом на Равву-Русскую, прочими корпусами постепенно забирая влево, с тем чтобы перерезать путь австрийским армиям, уже начавшим отход от Люблина и Грубешова под давлением наших 4-й и 5-й армий. Будь это указание выполнено с должными быстротой и энергией, упомянутые австрийские армии были бы взяты в клещи, и если бы могли пробиться, то уже совершенно расстроенными и обессиленными потерями.

8-я армия, направившая при наступлении 24-й[287] и 8-й[288] корпуса для занятия Галича и Николаева, остановилась с 7-м[289] и 12-м[290] корпусами фронтом на Городецкую позицию. Почувствовалось некоторое ослабление энергии в отдаваемых распоряжениях. Галич сдался без сопротивления, и 24-й корпус был свободен. Но Николаев еще держался. Командир 8-го корпуса просил его подкрепить, и штаб армии решил приблизить к нему 7-й корпус.

Я всеми силами старался доказать, что нельзя мне очистить два шоссе, ведшие из Львова на Городок, так как внезапный переход в наступление армии, отошедшей от Львова на Городецкую позицию, мог бы оказаться роковым для нас. Но штаб армии настаивал, и я только добился разрешения не уклоняться к югу, а лишь сблизиться с 8-м корпусом. Одновременно я получил приказание тремя полками 13-й пехотной дивизии поддержать 10-й корпус[291] (левофланговый 3-й армии), который был не в силах сдерживать напор австрийцев. Приказание было немедленно исполнено.

Пока все это происходило, Николаев сдался от одного артиллерийского огня, и 8-й корпус также освободился.

Таково было положение, когда 25 августа вечером обнаружились явные признаки перехода австрийцев в наступление с Городецкой позиции с целью вернуть Львов.

7-й корпус едва успел вернуться на шоссе Городок – Львов и задержать наступление австрийцев у д. Мшаны.

Так начались бои 26–30 августа, едва не повлекшие за собою потери нами Львова. Три полка 13-й дивизии не были мне возвращены. Взамен их генерал Брусилов передал в мое распоряжение бригаду 12-й пехотной дивизии[292] из состава 12-го армейского корпуса, стоявшей у Янова, и 4-й артиллерийский тяжелый дивизион.[293]

Переговорив с генералом Баташевым, я отдал приказание: бригаде 12-й пехотной дивизии с получением моего приказания наступать по шоссе, проходившему от Янова через лес прямо к Городку, в тыл перешедшим в наступление частям австрийских войск. Генералу Баташеву, оставив в моем распоряжении другой, 136-й пехотный Таганрогский полк, с остальными тремя полками дивизии атаковать д. Мшаны и выбить из нее австрийцев. 4-му тяжелому дивизиону поддержать атаку.

Подготовив атаку артиллерийским огнем, генерал Баташев двинул свои полки вперед. По расчету времени выходило, что 12-я пехотная дивизия уже могла начать дебуширование из леса в охват фланга и в тыл австрийцам. Но совершенно неожиданно, из штаба армии передали, что ввиду донесения командира 12-го корпуса о том, что австрийцы в превосходных силах обрушились на его корпус и обтекают его правый фланг, командующий армией признал необходимым отменить приказание о командировании бригады 12-й дивизии в ваше распоряжение. Эта отмена поставила нас в более чем тяжелое положение и, если так можно выразиться, развязала руки австрийцам. Они сами начали продвигать значительные силы в охват правого фланга 34-й дивизии.

Приходилось выручать генерал-лейтенанта Баташева, и я двинул 136-й пехотный полк на д. Вельно Поле с приказанием отбросить охватывавшую наш фланг австрийскую пехоту. Таганрогцы доблестно атаковали и поначалу имели успех, но затем, потеряв командира полка и подавленные превосходными силами, очистили Вельно Поле и в беспорядке отошли.

Остававшийся в момент распоряжения другой полк, 133-й Симферопольский, еще ранее по просьбе командира 8-го корпуса отдал в его распоряжение ввиду запоздания 14-й пехотной дивизии, и полк в течение всего дня вел бой на участке 8-го корпуса на фронте шесть верст. Не видя другого исхода, я впервые отдал приказание 4-му тяжелому дивизиону перенести огонь по пехоте. Дивизион выполнил перенос огня с замечательной быстротой, и действие его огня было поразительно.

Поражаемые огнем шестидюймовых гаубиц и 42-линейных орудий, австрийцы отхлынули назад и более не наступали в этом направлении.

Часам к пяти пополудни и на фронте 34-й дивизии положение стало трудным. Командир Керчь-Еникольского полка был тяжело ранен в грудь, полк начал колебаться; 3-я батарея снялась с позиции и начала отходить. Австрийцы вновь повели решительную атаку. Дело казалось проигранным, но, как и 17-го числа, положение спасли генералы, которые вышли вперед цепей и своим примером вернули уже начавших было уходить Керчь-Еникольцев. В это время австрийские цепи были от наших на расстоянии 1000–1500 шагов.

И вдруг раздается команда: «Батарея в передки». Встревоженный генерал Баташев воскликнул:

– Куда батарея?

И получил спокойный ответ полковника Васильева:

– Вперед на позицию.

Выехал, снялся с передков и скомандовал:

– Прицел десять, трубка ноль, по пехоте картечью, очередь.

Этот геройский выезд 6-й батареи 34-й артиллерийской бригады окончательно спас наше положение; поражаемые в упор картечью, австрийцы сперва остановились, а через несколько минут не выдержали, отхлынули назад и в этот день в наступление более не переходили. Чтобы вполне понять все величие подвига полковника Васильева, достаточно указать, что прицел 10 означает расстояние в 200 сажень или 600 шагов. Так пережили мы этот критический день, и настроение в 7-м корпусе не только не упало, а еще поднялось.

Столь тяжкая обстановка создалась ввиду роковой ошибки командиров 12-го и 10-го корпусов, принявших спешно отходившие мимо них массы австрийских войск, отступавших от Грубешова под давлением 5-й армии, за наступающего противника. И так в течение всего боя 12-й корпус оставался на месте, ограничиваясь одним артиллерийским огнем, а командир 10-го корпуса настоял на оставлении в его распоряжении полков 13-й пехотной дивизии. У меня же в этот день в резерве остался один взвод 7-го мортирного дивизиона и батальон пехоты.

Узнав, что Таганрогский полк отошел, не подобрав своего погибшего командира, я послал сказать полку, что если тело командира не будет подобрано – никогда больше не буду здороваться с полком. И командир был найден и погребен.

На другое утро начальник штаба лично произвел рекогносцировку; очень метко определил значение рощицы, находившейся впереди австрийского расположения, без занятия которой они не могли перейти в решительное наступление. Роща была нами взята под огонь, и мы, хотя и были вынуждены перейти к обороне, прочно утвердились на занятых нами позициях, и частичными переходами в наступление парализовали все попытки австрийцев пробиваться ко Львову, и даже смогли два раза поддержать командира 8-го корпуса.

Так прошло 27-е. 28-го сражавшийся левее 8-го корпуса 24-й корпус не выдержал напора австрийцев и отошел ко Львову, и я получил приказание генерала Брусилова отойти ко Львову и стать за форты. Приказание это скрыл, продержался до вечера и затем написал частную записку генералу Брусилову: «Ваше приказание об отходе не объявил и до повторения приказания не приведу его в исполнение, так как отход в форты будет равносилен потере для нас Львова. Мы твердо стоим и при первой возможности перейдем в наступление, а сейчас необходимо приказать 24-му корпусу вновь выдвинуться вперед, на старые места, и тогда положение будет восстановлено». На эту записку ответа не получил, но, очевидно, она была принята к сведению, потому что приказание об отходе в форты не было повторено.

В этих боях впервые пришлось наблюдать оригинальный прием, усвоенный австрийской артиллерией – ежедневно перед закатом солнца австрийская артиллерия открывала по всему фронту частый огонь и вела его с полным напряжением до заката солнца, после чего бой постепенно затихал. И так как за этим ураганным огнем ни разу не последовало решительного наступления, то он не оказывал тяжелого давления на войска, скорее способствовал подъему духа и уверенности в себе. Штаб корпуса все время находился на самом поле сражения, тут же и обедал на глазах у войск и только на ночь становился на занятый нами дом лесничего.

28-го после обеда я полулежал на траве и рассматривал с Лазаревым карту, как вдруг вплотную над нами остановился всадник. Подняв голову, мы увидали урядника, который сказал, нагнувшись с коня:

– Ваше высокопревосходительство, сейчас вызывали охотников для обследования болота, чтобы провести через него пехоту для удара во фланг австрийцам, так вот: я тут и сейчас подойдут еще несколько станичников.

Мы залюбовались красавцем урядником и передали его в распоряжение состоявшего при штабе корпуса Крымского конного полка поручика Двойченко, который и нашел тропу, выходившую прямо к левому флангу австрийцев. В этот же день один из писарей штаба привел к нам старика в армяке с большой седой бородой и доложил, что он очень просит меня видеть. На мой вопрос:

– Что скажешь? – старик доложил:

– Отставной взводный фейерверкер, хочу вновь послужить, был у великого князя Николая Николаевича, Верховного главнокомандующего, просился вновь на службу. Великий князь сказал: «Хоть стар ты, но, вижу, что молодец. Куда же ты хочешь поступить, хочешь в любой парк?» Но я просил непременно в батарею и, если можно, в 7-й корпус, а вас, Ваше высокопревосходительство, прошу меня назначить в 1-ю батарею 13-й артиллерийской бригады.

– Сколько тебе лет?

– 62 года, был в Турецкую войну и в Японскую. Очень прошу принять.

– Хорошо приму и твердо уверен, что ты, старина, будешь всем примером и в бою, и на походе. Но 13-я бригада не здесь, переночуй у нас, а завтра рано утром тебя проведут к командиру бригады, генерал-майору Пилкину,[294] которому я о тебе сейчас напишу.

Старик был зачислен в 1-ю батарею, проделал с ней всю войну и оказался действительно драгоценным человеком, имевшим самое благотворное влияние на личный состав батареи.

Ежедневно производили разведки наши летчики, вылетая по нескольку раз в день, часто поднимаясь в самый разгар боя и подолгу находясь вдоль линии расположения противника, несмотря ни на какой огонь с его стороны, доставляли ценные сведения о расположении противника, главное – его батарей. Особенно остался в памяти полет поручика Степанова 28 августа.

Степанов, сблизившись насколько возможно с противником, начал осмотр его расположения и продолжал свое наблюдение и в то время, когда буквально был объят снарядами противника. С жутью следили мы за ним. Аппарат едва было видно, так как сверху, снизу, с боков он был весь окружен клубками белого дыма от рвавшихся снарядов. Его гибель казалась нам неминуемой, тем не менее Степанов оставался над расположением противника минут двадцать и только после этого повернул назад и начал снижаться. Опустился невдалеке от нас, вылез из аппарата, подошел ко мне и совершенно спокойным тоном сделал доклад.

Другой летчик, прапорщик С., окончивший до войны курс воздухоплавания во Франции, прекрасно делал фотографические снимки во время полета. На мое указание, чтобы не слишком уж рисковал, он только ответил:

– Я и так берегусь больше, чем бы хотел, из-за страха, что вместе со мной может к ним попасть фотографический аппарат, поставленный у меня. Такого ведь еще нет ни у австрийцев, ни у германцев.

29-го к вечеру австрийская артиллерия открыла обычный частый огонь, но не прекратила его после захода солнца, а вела его с полным напряжением всю ночь. От этой массовой стрельбы не только стоял сплошной грохот и гул, но дрожал весь дом, в котором мы лежали. И хотя мы еще не знали тогда, что такой огонь у них означал начало отступления, слушая этот шум, было как-то хорошо на душе.

На рассвете Баташев донес, что противник отходит и он выступает вслед за ним. Тотчас же было отдано приказание всем перейти в наступление, и, одевшись, мы выехали к войскам. Проезжая мимо села Вильно Поле, мы наглядно увидели страшное опустошение, которое произвел своим огнем 4-й тяжелый артиллерийский дивизион. Весь выгон за селом был усеян разорванными телами людей и коров. Очевидно, целое стадо попало под его огонь и, как это ни странно, вид разорванных на части животных производил более тяжелое, потрясающее впечатление, чем трупы людей.

Когда после этого боя я впервые встретился с генерал-адъютантом Ивановым, он мне сказал по поводу моего приказания тяжелому дивизиону открыть огонь по пехоте:

– Я отлично понимаю, что Вам ничего другого не оставалось делать и вы этим приказанием спасли положение, но в душе как артиллерист я все же не могу вам этого простить.

Да, тогда это было впервые, а затем, по мере развития и затягивания войны, употребление тяжелой артиллерии против пехоты даже вне закрытий стало обычным явлением.

У въезда в деревню Мшаны сидела сумасшедшая баба с искаженным лицом и молча озиралась. В доме, стоявшем за фабричной трубой, по которой пристрелялась наша артиллерия, оказались наши тяжело раненные. По счастью, они уцелели, но можно себе представить, что они пережили за дни боев под звуки неумолкаемой канонады и когда все кругом горело и рушилось. Мы недоумевали, куда стать на ночлег, когда неожиданно подошли два крестьянина и сообщили, что за частично разрушенной церковью уцелел дом священника, и просили нас туда. Все было целехонько, в полном порядке – и мебель, и кровати. Указав занять дом, я отправился разыскать генерала Баташева, чтобы благодарить его за все им сделанное в эти дни.

Австрийцы так быстро отступали, что даже не удерживались на Городецкой позиции и мы их прямо догнать не могли. На другое утро, то есть 31 августа, штаб перешел в городок Вейсенбург. Поднимаясь на высоты, мы увидали, насколько была укреплена Городецкая позиция, и подумали с Лазаревым – какое счастье, что австрийцы перешли в наступление и тем дали нам возможность разбить их в открытом поле. Останься они на укрепленных позициях, овладение этим рубежом, даже с обходом с юга, вдоль р. Верещицы, потребовало бы огромных усилий и жертв людьми. Но и так бои с 26 по 30 августа обошлись одной 34-й дивизии в 5700 человек убитых и раненых.

За бои 16–17 и 26–30 августа появились в 7-м корпусе первые Георгиевские кавалеры: генерал Баташев был награжден за бой 16–17-го орденом Св. Георгия IV степени, за бои 26–30-го – Св. Георгия III степени; генерал-майоры Котюжинский и Лихачев как имевшие уже орден Св. Георгия IV степени за Японскую войну – были награждены Георгиевским оружием; командир Керчь-Еникольского полка полковник Бутчик,[295] поручик Степанов, полковник Васильев и командир корпуса орденом Св. Георгия IV степени. Начальник штаба генерал-майор Лазарев и подполковник Аветчин – Георгиевским оружием.

Въехав в Вейсенбург, я слез с лошади и стоял на улице в ожидании отвода квартиры. Ко мне подошла старая дама, поддерживаемая девушкой, вся в слезах, и начала говорить:

– Сегодня утром, когда мы еще спали, раздался стук в двери; когда мы открыли дверь, передо нею оказались три солдата, которые воскликнули: «Прячьтесь скорее, мы сейчас открываем огонь». Мы заперлись и спустились в погреб. Сидим два-три часа – не слышно ни звука. Мы решились выглянуть, и когда вошли в комнаты, увидали, что все, что можно было взять в руки, унесено, комод взломан и из него похищены все деньги – две тысячи флоринов.

Я спросил у нее, не заметила ли она, какие были погоны на людях и было ли что на них написано или изображено. Дама только сильнее заплакала, говоря, что ничего не заметила. Но девушка оказалась смышленее и сказала, что погоны были красные с двумя пушками и цифра 13. Записав фамилию дамы, я успокоил ее и сказал, чтобы она шла домой. За возвращение вещей не ручаюсь, но деньги сегодня же будут ей возвращены, только нашими деньгами, по объявленному расчету 30 копеек за крону. Войдя в отведенную квартиру, тотчас же все написал командиру 13-й артиллерийской бригады генерал-майору Пилкину и приказал: бригаде сегодня же уплатить этой даме похищенные у нее деньги, то есть тысячу двести рублей, а с виновными людьми поступить по его усмотрению.

С дневки в д. Мокщаны Вельки я был вызван в штаб армии для председательствования в Думе Георгиевского оружия. Генерал Брусилов встретил меня словами:

– За бои 26–30 августа я вас представил к ордену Св. Георгия IV степени, а за 16–17 на Гнилой Липе я очень виноват перед вами, но мне сказали, что у вас ничего не было, и только проехав через Янчин и осмотрев поле битвы, я понял, что вы сделали.

Я только мог ответить:

– Ведь вы же получили мое донесение и знаете, что я в своих донесениях всегда точно говорю, что и как было.

После заседания Думы я еще раз зашел к генералу Брусилову, чтобы доложить о постановлении, причем счел долгом обратить его внимание на слишком большое число представлений, по которым Дума была вынуждена отклонить награждение ввиду необоснованности представлений.

На обратном пути мы нагнали парную подводу, которой правил подросток лет 15-ти. В то время как мы хотели ее объехать, лошади, испугавшись автомобиля, подхватили и понесли. Я приказал убавить ход, пока не успокоятся лошади. Но едва мы вновь попытались объехать подводу, лошади опять понесли, задели за столб, причем, по счастью, подвода не опрокинулась, лошади с дышлом оторвались и поскакали дальше. Остановив автомобиль, я позвал мальчика, посадил его к себе и спросил, где его дом, что мы его подвезем. Но мальчик, не переставая плакать, просил, чтобы мы его сдали обозным солдатам, которые, по его словам, стоят тут недалеко, и когда я на это согласился, мальчик сразу успокоился и сказал, что солдаты очень добрые, помогут ему подобрать подводу и починить ее. А лошадей найдем, они, наверное, доскачут до дому.

Конец пути был очень трудный, размытая дождем дорога шла вдоль реки по откосу, автомобиль все время сползал в реку, и только искусство шофера Карпушина избавило нас от невольного купанья. Унтер-офицер Карпушин прибыл с автомобилем в штаб корпуса еще в 1912 году, а перед тем был с военным автомобилем в Персии при Персидской казачьей бригаде,[296] прекрасно знал машину и отлично ею управлял.

Вообще, и по этой части нам повезло. Мы получили в распоряжение штаба четыре машины, все в хорошем состоянии, и трех хороших шоферов, в числе коих Климентия, бывшего старшим шофером в Крымском дорожном отделе Министерства путей сообщения, и четырех помощников шоферов. Оба мои адъютанта, особенно ротмистр Юрицын, хорошо понимали автомобильное дело, и машины у них всегда были в исправности. Правда, что я прибегал к автомобилю только при поездках в штаб армии или при осмотре позиций во время стоянок на месте. При передвижении же войск всегда следовал с ними верхом на коне, здоровался с частями и пропускал мимо себя.

Ночь была совсем темная, в штабе видно опасались за нас, потому что навстречу нам выехали четыре казака с лямками, чтобы, в случае чего, выручить нас.

На другое утро мы продолжали наступление, но уже на следующей остановке я получил приказание свернуть со своего пути и двинуться по тылам наших войск через Садовую Вишню – Мосциску – Яворов на Лежайск. Шел без дневок, лишь бы скорее подойти. Но столь внезапная перемена направления совершенно нарушила питание корпуса продовольствием и фуражом. Особенно не успевали подвозить овес. Ввиду этого я по пути заехал в штаб армии в Садовую Вишню, доложил генералу Брусилову о трудности нашего положения и просил содействия начальника снабжения армии.

Генерал Брусилов на это, улыбаясь спросил:

– Неужели у 7-го корпуса не хватит духу преодолеть эти трудности?

На что я отвечал:

– Несомненно хватит, но лошади духом не живут и им зерно подать необходимо.

Генерал Брусилов обещал полное содействие и, хоть со значительными недочетами в довольствии, но мы безостановочно продвигались вперед. По пути прошли через прекрасно оборудованные хлебопекарни 10-го корпуса, но на мой запрос заведующему хлебопекарнями, сколько бы он мог нам уделить хлеба, он доложил, что имеет категорическое приказание командира корпуса никому, кроме частей 10-го корпуса, ни под каким видом хлеба не отпускать.

Подойдя к Лежайску, тотчас же переправил 13-ю дивизию на левый берег р. Сана в поддержку 21-му корпусу,[297] просившему о помощи.

Но дивизия застала 21-й корпус уже в полном отступлении, и командир использовал нашу помощь лишь для прикрытия своего отхода. Одновременно с 21-м корпусом отошел и 11-й корпус.[298]

С этого дня 7-й корпус временно перестал быть единым прочным организмом. Подпирая и поддерживая там, где было наиболее плохо, я постепенно роздал свои части и, не получив самостоятельного назначения, со штабом и своим конвоем, переночевав в Сеняве, сперва остановился на несколько дней в д. Потоки Белгородского уезда, а при дальнейшем отходе наших войск перешел в д. Цевкув.

Сенява – родовое имение князей Чарторыйских. В роскошном замке-дворце уже стоял штаб 11-го корпуса, но места было так много, что легко нашлось и для нас. Я ночевал в спальне княгини на огромной резного черного дуба кровати; у противоположной стены стоял огромный комод черного дерева, на крышке которого инкрустацией из слоновой кости был изображен в картинах суд Соломона, начиная от входа матерей с ребенком и кончая, когда настоящая мать отказывается от ребенка и Соломон повелевает отдать ребенка ей. Комод был пустой, и только в верхнем ящике осталась забытой книжечка Нового Завета с заглавной надписью: a mon petit-fils Stanislas la jour de sa premiere commanion (моему дорогому внуку Станиславу в день его первого причащения). Обедали вместе с командиром 11-го корпуса, моим товарищем по академии в царски-роскошной столовой, каждый стул которой представлял настоящий шедевр искусства. И все это было брошено на произвол судьбы.

На другое утро командир 11-го корпуса просил меня обсудить вместе с ними предложение корпусного инженера взорвать все находившиеся на складе в Сеняве артиллерийские снаряды за невозможностью их вывезти. Не понимаю даже, как могла родиться такая нелепая мысль. Средства к вывозу, безусловно, можно было собрать даже от жителей, не говоря про парки. Неожиданные взрывы могли создать панику в войсках, да и каждый снаряд был тогда особенно ценен. Да и не было такой крайности. Переправы через Сан мы могли удерживать еще в течение нескольких дней, которых было более чем достаточно, чтобы все вывезти. Так и вышло на самом деле. Лишь через несколько дней австрийцы, подвезя тяжелую артиллерию, открыли огонь по замку, по окружавшему его роскошному парку, и после двухдневного обстрела замок был сильно поврежден и погибло много дивных вековых деревьев.

13-я пехотная дивизия была оставлена в распоряжении командира 21-го корпуса, а затем передана в распоряжение командира 8-го корпуса. 34-я дивизия непрерывно участвовала в боях, постепенно спускалась к югу, и в половине октября опять очутилась в окрестностях г. Самбора.

Сам я со штабом, как сказано, остановился в Потоках. Местный священник рассказал нам, в каком образцовом порядке наступали австрийцы, какой у них был подъем духа. Стоявший в его доме начальник дивизии, узнав, что два солдата забрались в фруктовый сад священника и набрали яблок, тут же отдал приказание их расстрелять, и батюшке стоило большого труда упросить генерала их помиловать. Эти же генералы просили батюшку показать церковь, и когда ее открыли, вошли, рассматривали иконостас, иконы, сосуды, все время продолжая курить, и затем снялись группой посредине церкви с сигарами в зубах.

Но насколько стройно шло наступление, причем они самоуверенно заявляли, что по овладении Люблином и Грубешовым они двинутся далее на Киев, настолько беспорядочно прошел их отход назад. Все шло вперемежку, великолепные тяжеловозного типа артиллерийские лошади, с трудом преодолевали наши пески и едва двигались; исчез блестящий внутренний порядок, и люди безнаказанно мародерничали по пути.

В Потоках мы установили радиостанцию. Через два дня начальник станции доложил, что со станции исчезли три сапера и он опасается, не перебежали ли они к австрийцам. Уже в Цевкуве поступил рапорт от начальника 13-й пехотной дивизии, в котором он доносил, что несколько дней тому назад в штаб дивизии явились три сапера, доложили, что они отбились от части и просят их принять охотниками в части, сражавшиеся на Сане. Начальник дивизии разрешил их принять; они участвовали во всех мелких боях, два раза переправлялись на тот берег; своей храбростью и сметливостью служили всем примером. В заключение ходатайствовал о награждении их Георгиевскими крестами IV степени. Все трое оказались самовольно отлучившиеся с радиостанции. Приказал всех троих вернуть на станцию, собственноручно выдал им Георгиевские кресты, но за самовольную отлучку приказал наложить дисциплинарное взыскание.

В Цевкуве я пребывал уже как бы не у дел, и только мысль, что части корпуса будут вконец измотаны, крепко озабочивала. 30 сентября мне подали две телеграммы. В первой, мною вскрытой, генерал Брусилов, поздравляя, сообщал, что 24 сентября государь император пожаловал меня кавалером ордена Св. Георгия IV степени. Во второй жена сообщала о гибели сына в бою под Сольдау 18 августа 1914 года. Первоначально он был показан без вести пропавшим, и только много позднее я наконец получил письмо от его начальника дивизии, находившегося со всем своим штабом в германском плену, что сын отказался сдаться в плен и геройски погиб. И как ни больно было потерять единственного сына, я по сей день благословляю его за то, что он предпочел погибнуть, чем сдаться в плен.

В Цевкуве я оставался в невольном бездействии до 17 октября, когда получил телеграмму генерала Брусилова: «Желаете ли во главе четырех дивизий произвести охват левого фланга противника?» Ответив: «Согласен, тотчас со штабом выезжаю», приказал всем уложиться; сотне седлать и через полтора часа мы верхом выехали в Любашов, где стоял штаб 3-й армии и где нам готовили поезд.

В Любашове командующий 3-й армией генерал-лейтенант Радко-Дмитриев, пригласил нас обедать и оставаться у него, пока не подадут поезд и не погрузят сотню, автомобили и прочее. С подачей поезда дело затянулось, и мы прибыли во Львов лишь рано утром 19-го.

Приказав сгрузить автомобиль, мы с Лазаревым выехали в Садовую Вишню в штаб 8-й армии, где и договорились с генералом Брусиловым.

Оказалось, что нам предстояло двинуться от Самбора и Драгобыча в Карпатские горы, овладеть перевалами на Ужокском и Стрыйском направлениях и тем открыть выход в Венгерскую равнину. В мое распоряжение на первое время предоставлялись 34, 65-я[299] и 78-я[300] дивизии. 34-я находилась в окрестностях Самбора, 65-я – Старого Места и 78-я – Дрогобыча, штаб корпуса наметил в Самборе.

Условившись во всем, мы к вечеру вернулись в Львов. Здесь нам было приготовлено помещение в гостинице, мы с наслаждением сидели на мягкой мебели, отлично поужинали и, наконец, в первый раз после выезда из дому я взял настоящую ванну.

Так, отдыхая, мы провели во Львове 20 октября и рано утром 21-го выехали в Самбор.

К этому времени постепенно затихла великая Галицийская битва, продолжавшаяся свыше 30 дней. Попытка захватить Перемышль открытою силою не удалась. Было решено перейти к его обложению и выждать прибытие осадной артиллерии. Войска были сильно утомлены и крепко потрепаны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.