Глава 8 ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПРИ АДОЛЬФЕ ГИТЛЕРЕ. 1945 Г.

Глава 8

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПРИ АДОЛЬФЕ ГИТЛЕРЕ. 1945 Г.

Будучи одним из тех, кто пережил события апреля 1945 г., за стенами и внутри рейхсканцелярии, я хочу рассказать некоторые из моих воспоминаний, связанных с этими событиями, начиная с 20 апреля, последнего дня рождения Гитлера.

Берлин и восточные окраины города уже находились под случайным орудийным огнем малокалиберной русской артиллерии с дальних дистанций; несколько вражеских бомбардировщиков и самолетов-разведчиков кружили над восточной частью города, особенно перед и сразу после наступления сумерек, но они держались на почтительном расстоянии от наших зенитных орудий на башнях ПВО, которые, помимо обеспечения противовоздушной обороны, точным залпом довольно часто заставляли замолкать русские дальнобойные орудия. Бои уже достигли самых дальних окраин Восточного Берлина, поскольку под Франкфуртом-на-Одере и Кюстрином 9-я армия генерала Буссе была разгромлена, и наша оборона на Одере пала.

Начальник Верховного командования [т. е. сам Кейтель] и его начальник оперативного штаба [Йодль], а также их ближайшие помощники все еще продолжали работать на командном пункте, построенном еще в 1936 г. на улице Фюренвег в Далеме военным министром фон Бломбергом, в то время как оперативный штаб ОКБ бросил свои расположенные неподалеку квартиры в здании командования ВВС на Кронпринцаллее и перебрался [вместе с Генеральным штабом сухопутных войск] в бункер военного министерства в Вюнсдорфе (в Цоссене). У Йодля и меня были там к тому же и свои запасные квартиры, я сам разместился в доме № 16 по Фюренвег, в доме бывшего чемпиона по боксу Шмелинга.

Где-то около полудня 20 апреля британские и американские воздушные силы совершили свой последний массированный авианалет на центр Берлина, где находился правительственный квартал. Мы вместе с женой, гросс-адмиралом Дёницем и его женой, а также с нашими адъютантами наблюдали за этим неистовым и ужасающим спектаклем с маленького холма в саду служебной квартиры гросс-адмирала: он прошлой ночью вернулся в Берлин из «Коралла», своего оперативного штаба под Эберсвальде, поскольку там создалась угроза русского наступления.

Во время этой финальной крупной бомбардировки в прекрасную солнечную погоду зданию рейхсканцелярии, уже сильно поврежденному, удалось избежать дальнейшего разрушения; наши эскадрильи истребителей не смогли отразить эту атаку на Берлин, а наши зенитные установки были просто бессильны против вражеской атаки с такой высоты. Налет продолжался почти два часа, бомбардировщики проходили в вышине в тесном строе, словно это было воздушное представление в мирное время, и сбрасывали бомбы строго одновременно.

Военное совещание в этот вечер было назначено на четыре часа и проходило в бункере фюрера под зданием рейхсканцелярии. Как только Йодль и я появились в бункере, мы сразу же увидели, как фюрер в сопровождении Геббельса и Гиммлера поднимается в рабочие кабинеты рейхсканцелярии; я отказался от приглашения одного из адъютантов присоединиться к ним, поскольку у меня еще не было возможности поприветствовать фюрера. Я знал, что на лестнице рейхсканцелярии выстроились мальчики из гитлерюгенда, для получения орденов (включая несколько Железных крестов) за проявленное во время вражеских авианалетов мужество и отличную службу в дружинах и подразделениях противовоздушной обороны.

Когда фюрер вернулся в бункер, Геринг, Дёниц, Кейтель и Йодль были по отдельности вызваны в его маленькую комнату для совещаний рядом с кабинетом министров, чтобы поздравить его по случаю дня рождения. Всех остальных людей, принимавших участие в совещании, фюрер просто поприветствовал рукопожатием, когда вышел в кабинет, и больше внимания его дню рождения не уделялось.

Когда я оказался с фюрером наедине, я понял, что просто не способен поздравить его: поэтому я сказал только о том, что милостивое спасение в теракте 20 июля позволило ему дожить до сегодняшнего дня, его дня рождения, и сохранить в своих руках всю верховную власть в такой серьезный момент, когда над созданным им рейхом нависла невиданная доселе угроза, что внушает нам уверенность, что он примет необходимое в данной ситуации решение: я сказал, что я считаю, что ему следует начать переговоры о капитуляции до того, как столица рейха станет полем битвы.

Я собирался и дальше продолжать в том же духе, когда он остановил меня, сказав: «Кейтель, я знаю, что я хочу; я собираюсь сражаться и дальше, как в самом Берлине, так и вне его». Для меня это прозвучало как пустой девиз, и он предвидел, что я попытаюсь отговорить его от этой идеи, поэтому он протянул мне руку и сказал: «Спасибо вам – позовите, пожалуйста, Йодля. Мы еще поговорим об этом позже». И я вышел из комнаты. О чем он говорил с Йодлем, я так и не узнал.

Военное совещание прошло в своем обычном ритме в гнетущих стенах кабинета бункера; генерал Кребс из военного министерства доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль – на остальных театрах военных действий. Тем временем Геринг и я удалились в личные комнаты и обсудили его намерение эвакуировать свой оперативный штаб в Берхтесгаден, поскольку Каринхаллу уже угрожала серьезная опасность, и «Курфюрст», оперативный штаб ВВС, уже время от времени не выходил на связь. Геринг собирался ехать на машине, поэтому ему уже было пора отправляться, поскольку между Галле и Лейпцигом осталась только одна главная дорога в южном направлении, которая, как я знал, была еще свободна от передовых частей врага. Я посоветовал Герингу ехать, и он спросил у меня, не попрошу ли я Гитлера перевести в Берхтесгаден оперативный штаб ВВС.

Несмотря на критическую обстановку – на Итальянском театре войны – совещание прошло спокойно, без обычных неуравновешенных взрывов. Фюрер принял несколько точных и объективных решений; свою возбудимость он держал под полным контролем. Когда я выдвинул предложение, что Геринга необходимо отвести на юг, до того как связь с ним будет потеряна окончательно, он согласился и быстро вышел, чтобы самому предложить это Герингу.

Мои мотивы этого поступка можно было объяснить, вероятно, моей твердой уверенностью в то время, что Гитлер и оперативный штаб ОКБ – как было предусмотрено в наших приказах – также должны были перевести в Берхтесгаден свое Верховное командование, даже в том случае, если бои вокруг Берлина не усилятся; при необходимости их можно было вывести самолетом и ночью. Самолеты для этого уже были готовы, и все, кто не был жизненно необходим в штабе фюрера в Берлине, уже были отправлены в Берхтесгаден на спецпоездах и в колоннах грузовиков. То же самое относилось к ОКБ и к военному министерству, которые были разделены на объединенный Северный командный штаб (для Дёница) и Южный, в Берхтесгадене. Дёниц должен был взять на себя командование всеми родами вооруженных сил в Северной Германии, после того как Центральная и Южная Германия будет отрезана от севера соединившимися к югу от Берлина американскими и русскими войсками. Гитлер сам подписал эти приказы, поскольку он планировал переправиться на юг, поддерживая радиосвязь с Дёницем.

20 апреля, по возвращении в Далем, я сообщил Йодлю о моем решении отправить самолетом в Берхтесгаден всех, кого можно освободить от службы; мой собственный спецпоезд уже отправился туда двумя днями ранее. Под командованием моего адъютанта Шимонски мой личный самолет совершил идеальный взлет среди бела дня под управлением авиационного инженера Функа [пилота Кейтеля] и полного экипажа, увезя генерала Винтера, д-ра Лемана, фрау Йодль и мою жену в Прагу, где их ждала служебная машина, чтобы доставить их в Берхтесгаден. Этим же вечером самолет вернулся в Берлин и вновь был в моем распоряжении. Все это было сделано для того, чтобы снять напряжение и подготовиться к скорому переезду штаба фюрера в Берхтесгаден, поскольку в тот момент это не подлежало сомнению.

21 апреля к фюреру для личного доклада о сложившейся ситуации прибыл генерал Шернер, командующий самой большой и самой сильной группой армий на Восточном фронте [группой армий «Центр»], действовавшей от Карпат почти до самого Франкфурта-на-Одере на юге. Их встреча прошла в полной секретности, и, когда этим же вечером мы с Йодлем вошли в бункер фюрера, Шернер как раз прощался с ним. Было видно, что фюрер был весьма воодушевлен их разговором, он высказал несколько оптимистических замечаний, на что Шернер поддакивал, а затем попросил нас поздравить самого последнего «фельдмаршала» Германии.

В ходе военного совещания стало совершенно ясно, что Шернер внушил фюреру чрезмерную уверенность в возможностях своего фронта и собственных руководящих качествах, и теперь Гитлер ухватился за это, как тонущий хватается за соломинку, совершенно не обращая внимания на то, что в конечном счете это был лишь только небольшой участок фронта, который еще мог кое-как сопротивляться. Ситуация на западе и в Италии была безнадежной; русские стояли у ворот Берлина... Настроение фюрера улучшилось еще больше, когда неожиданно для нас на совещании появился генерал Венк, командующий вновь сформированной 12-й армией, и доложил Гитлеру о положении своих дивизий, о своих оперативных целях и график своей внезапной атаки на американские формирования, действующие в районе Гарца и продвигающиеся к Эльбе. Поскольку генерал Венк остался жив и попал в плен к американцам, я хочу предоставить ему самому когда-либо в будущем рассказать о его тогдашних намерениях, целях и планах, так как у меня самого нет ни карт, ни документов, чтобы свериться с ними. Фюрер весьма ценил Венка, как деятельного, но осмотрительного штабного офицера, когда он лучше узнал его; он был ближайшим коллегой начальника Генерального штаба Гудериана, его правой рукой и постоянным представителем, поэтому он и был выбран фюрером в качестве командующего заново сформированной 12-й армией. Эта последняя, как ожидалось, должна была привнести изменения в ситуацию, сложившуюся между горами Центральной Германии и Эльбой, зачистив от сил противника – предполагалось, что они слабы, – район Магдебург-Люнебург-Брюнсвик, и соединиться с танковой группой, форсировавшей Эльбу на юге от Лауенбурга и ведшей бои в окрестностях Юльцена.

Ввиду импровизационного характера его формирования, сложности ситуации, которая связала наши силы по рукам и ногам, а также численного недостатка данной армии я совершенно не понимал оптимизма фюрера и генерала Венка. Я уверен, что Венк на самом деле и не надеялся добиться чего-либо более крупного, чем локальный успех, и уж, естественно, не стратегической победы. Но и в этом случае очевидный самообман Гитлера только возрос благодаря тем генералам, которым он доверял, что, в свою очередь, вселило в него надежды, оказавшиеся для нас роковыми. Только те, кто – как и я – были очевидцами сотен случаев, когда даже высшие командиры не осмеливались в такие моменты перечить фюреру и высказывать ему то, что они думают, и то, что считают выполнимым, могут по праву отвергнуть упрек в «слабости» ближайшего окружения фюрера.

Когда в этот вечер, после совещания, мы с Йодлем, по традиции, вместе возвращались домой на моей машине, то оба высказали удивление по поводу того, что фюрер выглядел таким оптимистичным, или, по крайней мере, мог говорить так уверенно. Шернер и Венк, должно быть, вдохнули в него новую надежду. Неужели он на самом деле не видел, насколько безнадежным было наше положение? Нет, он конечно же понимал это, но он отказывался допустить, что это правда.

Днем 22 апреля в наше обычное время мы прибыли на военное совещание. Я тут же заметил, что в атмосфере вокруг как будто нависли свинцовые облака: лицо у фюрера было желтовато-серого оттенка и словно окаменелым. Он был необычайно нервозен, его мысли постоянно блуждали, и он дважды выходил из зала совещаний в его личную комнату за соседней дверью. В наше отсутствие, в полдень, генерал Кребс, которого генерал Венк назначил представителем Гудериана, начальника Генерального штаба, за несколько недель до этого отправленного в долговременный отпуск, обрисовал фюреру обстановку на Восточном фронте и резко ухудшившееся положение вокруг Берлина.

Теперь это были уже не только уличные бои на восточной окраине Берлина. В результате поражения на юге 9-й армии русские достигли района Ютербога и непосредственно угрожали нашему самому крупному и наиболее важному центральному военному складу армии; мы должны были приготовиться потерять его. К тому же нарастало давление противника на северные предместья Берлина, несмотря на то что на обоих флангах Эберсвальде на Одере продолжал стойко держаться генерал-полковник Хейнрици. Йодль и я узнали об ухудшении нашего положения в сражении за Берлин только в рейхсканцелярии. Комендант Берлина в полдень получил личный приказ фюрера обеспечить безопасность центральной части города и правительственного квартала.

Йодль провел совещание по возможности кратко. Группу армий «Запад» [т. е. соединения под командованием главнокомандующего фельдмаршала Кессельринга] уже оттеснили на юге Германии из Тюрингии в Гарц, бои велись в Веймаре, Готе, Швайнефурте и т. д.; на севере Германии войска были отброшены к Эльбе и в район южнее Гамбурга.

В конце совещания я попросил фюрера поговорить со мной в присутствии одного Йодля. Дальше откладывать принятие решения было уже нельзя: до того как Берлин станет ареной для уличных боев за каждый дом, мы должны либо предложить капитуляцию, либо ночью на самолетах бежать в Берхтесгаден и оттуда начать вести переговоры о капитуляции. Я выпроводил всех из кабинета и оказался наедине с Гитлером, поскольку Йодля в этот момент вызвали к телефону. И как это было часто в моей жизни, Гитлер прервал меня на первых же словах и сказал: «Я уже знаю, что вы скажете мне: «Решение нужно принять немедленно!» И я уже принял решение: я больше никогда не покину Берлин; я буду защищать город до последнего вздоха. Либо я буду руководить битвой за столицу рейха – если Венк сможет удержать американцев за моей спиной и отбросит их назад к Эльбе, – либо я погибну в Берлине вместе со своими солдатами, сражаясь за этот символ рейха!»

Я резко возразил ему, что это сумасшествие и что в подобной ситуации я вынужден потребовать, чтобы он этой же ночью вылетел в Берхтесгаден, чтобы и дальше продолжать руководить рейхом и вооруженными силами, что нельзя гарантировать в Берлине, где связь может быть потеряна в любой момент.

Фюрер объяснил: «Ничто не мешает вам немедленно вылететь в Берхтесгаден. На самом деле, я приказываю вам сделать это. Но я сам собираюсь остаться в Берлине. Я уже объявил об этом по радио час назад германскому народу и столице рейха. И я не намереваюсь брать свои слова назад».

В этот момент вошел Йодль. В его присутствии я заявил, что ни в коем случае не полечу в Берхтесгаден без него [Гитлера], это не обсуждается. Вопрос теперь стоит не только об обороне или потере Берлина, а о командовании всеми вооруженными силами на всех фронтах, чего нельзя будет сделать из рейхсканцелярии, если обстановка в столице ухудшится еще больше. Йодль горячо поддержал меня и сказал, что если их связь с югом будет полностью разорвана – а большой кабель в Тюрингском лесу был уже перерезан, – тогда не будет никакой возможности руководить действиями групп армий [«Центр»] Шернера, [«Юг»] Рендулича, на Балканах [на северо-западе Хорватии], в Италии [на юго-западе, группой армий «С», под командованием генерал-полковника фон Виттинхоф-Шееля] и на западе [под командованием фельдмаршала Кессельринга]; поскольку одной радиосвязи недостаточно. Разделенную командную структуру нужно было реализовывать немедленно, и фюрер должен, как и было запланировано, вылететь в Берхтесгаден, чтобы остаться у командования.

Фюрер вызвал Бормана и повторил всем нам троим приказ этой же ночью вылететь в Берхтесгаден, где я должен был принять командование, с Герингом как его личным представителем. Мы все трое заявили, что отказываемся сделать это. Я сказал: «За семь лет я ни разу не отказался выполнить данный вами приказ, но этот приказ я никогда не выполню. Вы не можете и не должны бросить вооруженные силы в этом шатком положении, тем более в такое время, как сейчас». Он ответил: «Я останусь здесь, и точка. Я сознательно объявил об этом без вашего ведома, для того чтобы обязать себя. Если будет необходимо провести какие-либо переговоры с врагом – как сейчас, – то Геринг это сделает лучше, чем я. Либо я сражаюсь и выигрываю битву за Берлин, либо я погибну в Берлине. Это мое окончательное и бесповоротное решение».

Видя, что продолжать разговор с Гитлером, когда он в таком настроении, бесполезно, я заявил, что немедленно выезжаю из рейхсканцелярии на фронт на встречу с генералом Венком, чтобы отменить все данные ему приказы по его операциям и приказать ему выступать на Берлин для соединения с частями 9-й армии, ведущими бои на юге города. На следующий день, в полдень, я должен буду доложить ему [фюреру] о новой диспозиции и продвижениях Венка, и мы сможем подумать о дальнейшем. Фюрер тотчас же согласился с моим предложением; несомненно, это принесло ему некоторое облегчение ввиду того прямо-таки ужасного положения, в которое он поставил и себя, и нас.

По его приказу мне обеспечили плотный обед; перед отъездом я за тарелкой горохового супа обсудил с Йодлем другие необходимые меры. Он предложил мне позаботиться о высшем командовании, на тот случай, если фюрер на самом деле решит придерживаться своего плана, как он только что описал его нам в столь эмоциональной сцене. Мы оба немедленно согласились, что в подобном случае командовать из бункера фюрера в рейхсканцелярии или даже из Берлина будет невозможно, ибо мы потеряем все контакты со всеми фронтами. С другой стороны, мы не могли уехать в Берхтесгаден и таким образом бросить фюрера и потерять с ним связь.

На этом основании я поручил Йодлю проработать необходимую диспозицию для объединенного командного состава ОКБ и военного министерства, перемещаемого в Берхтесгаден, чтобы незамедлительно переправить в Берхтесгаден все части под командованием генерал-лейтенанта Винтера (заместителя начальника оперативного штаба ОКБ), все еще остающиеся в Вюнсдорфе, и обеспечить на юге оперативное командование, в то время как командный штаб «Север» этим же вечером должен быть переведен в казармы в Крампниц, около Потсдама, куда также переместимся и мы двое с нашими ближайшими помощниками. Общее же командование до определенного момента должно остаться вместе с фюрером, все время поддерживать связь с рейхсканцелярией и, как и раньше, проводить ежедневные совещания. Подобные меры все еще оставляли нам возможность принять запланированное нами в самом начале решение, поскольку мы были полны решимости во что бы то ни стало отговорить фюрера от его навязчивой идеи погибнуть в Берлине. Йодль обязался известить генерала Венка, возможно по радио, о моем приезде и о предназначенном для него приказе; после чего мы расстались.

Я выехал прямо из рейхсканцелярии в сопровождении моего штабного офицера, майора Шлоттмана, и с моим никогда не унывающим шофером Менхом за рулем. Мы с огромными трудностями блуждали вокруг Науэна и Бранденбурга, поскольку на днях они подверглись воздушной атаке, после которой остались только безлюдные руины; прямая дорога на юг к штабу Венка была безнадежно перекрыта. В конце концов незадолго до полуночи мне удалось найти Венка в одиноко стоящем домике лесника. Отыскать это место нам удалось по чистой случайности, поскольку я встретил курьера на мотоцикле, который сначала проводил меня в штаб генерала Кёллера, а генерал Кёллер, в свою очередь, предоставил мне водителя, который знал лесные проезды к штабу 12-й армии.

В беседе с генералом Венком t?te-?-t?te, я обрисовал ситуацию, сложившуюся прошлым вечером в рейхсканцелярии, и дал ему понять, что моя последняя надежда вытащить фюрера из Берлина основывается только на успехе его прорыва к столице и соединения с 9-й армией. Я мысленно доходил даже до принудительного увода фюрера – если необходимо, то и силой – из рейхсканцелярии, если нам не удастся привести его в чувство, во что мне верилось с трудом после его вчерашнего ужасного поведения. Все зависит, сказал я ему, от успеха нашей операции, чего бы это ни стоило.

Венк вызвал своего начальника штаба, и я в общих чертах на карте обрисовал ему ситуацию вокруг Берлина, насколько я знал ее на предыдущий день; затем я оставил их наедине и приступил к ужину, накрытому в гостиной домика лесника, в это время Венк диктовал новый приказ для своей армии, о котором я попросил, чтобы забрать его обратно к фюреру. Примерно час спустя я вновь выехал с этим приказом для армии в своем кармане, пообещав по пути назад передать приказ Венка в руки генерала Кёллера, лично проинструктировать его, а также сегодня же ночью навестить его командиров дивизий. Я хотел употребить личное влияние на всех этих командиров частей и донести до них как особую важность поставленной перед ними задачи, так и то, что, если это не удастся, это станет для Германии дурным предзнаменованием. Венк был – и остался – единственным, кому были известны мои сокровенные мысли и мое намерение насильно вывезти фюрера из Берлина до того, как решится судьба столицы.

На рассвете, после утомительных поисков, я, наконец, добрался до командного пункта ближайшей к фронту дивизии, уже получившей приказ о наступлении в соответствии с измененной обстановкой и нашими намерениями. Дивизионного командира я нашел немного позади, в деревне, в то время как где-то вдалеке были слышны звуки битвы. Я потребовал, чтобы он немедленно сопроводил меня в его самый передовой полк, с тем чтобы он оказал свое личное влияние на войска, и потому что я сам хотел поговорить с командующим полком.

Эта была дивизия, сформированная на днях в столице из частей и командиров трудовой службы рейха. Естественно, это не было закаленное в боях подразделение, но его офицеры и солдаты были необычайно воодушевлены; и их командиры были весьма энергичными и опытными солдатами, чувствовавшими себя более чем уверенно во главе своих войск, а не на тыловых командных пунктах, поскольку только своим личным примером они могли компенсировать недостаток боевого опыта и уверенности в подчиненных им офицерах. После того как я убедил полевых командиров в важности их задачи, и своим собственным присутствием, и убедительной речью, я ненадолго заехал в штаб генерала Хольсте по пути назад в Крампниц; он отвечал за безопасность линии реки Эльбы, не позволяя американцам форсировать ее с запада. Мы с Хольсте – моим старым полковым другом из 6-го артиллерийского полка, за чей энтузиазм и жизнелюбие я мог поручиться, – подробно обсудили сложившуюся ситуацию, и я особенно подчеркнул важность его роли, совершенно необходимой для успеха действий 12-й армии (которой я тотчас же подчинил его): Хольсте был абсолютно уверен на основании лавины докладов, поступавших от войск и от фронтовой разведки, что американцы еще не приступили к подготовке к наступлению на восток через Эльбу.

Примерно в одиннадцать часов утра [23 апреля 1945 г.] я прибыл в Крампниц – конечно же смертельно уставший – и после консультации с Йодлем прибыл в рейхсканцелярию на доклад к фюреру. Поскольку мы получили приказ явиться к нему в два часа, то мне впервые удалось вздремнуть на час.

В противоположность вчерашнему, фюрер был очень спокоен, и это вдохнуло в меня новые надежды достучаться до него и убедить его забыть свой злосчастный план. После того как генерал Кребс обрисовал обстановку на Восточном фронте, которая не стала заметно хуже, а Йодль доложил ситуацию на остальных фронтах, я конфиденциально доложил ему – присутствовали только Йодль и Кребс – о моем визите на фронт.

Прежде всего я передал ему приказ Венка 12-й армии; фюрер внимательно изучил его и оставил у себя. Хотя он и не высказался на этот счет, у меня возникло ощущение, что он был совершенно удовлетворен. Я подробно рассказал ему об итогах моих переговоров с командирами подразделений и о моих впечатлениях, полученных на месте. Тем временем поступили новости об успехах наступления, предпринятого армейским корпусом генерала Кёллера на северо-восток к Потсдаму. Фюрер осведомился, установлена ли уже связь между ними и 9-й армией, на что я ничего ответить не мог. Генерал Кребс также не имел никаких донесений о действиях 9-й армии, чья радиолиния прослушивалась радиоузлом рейхсканцелярии. Кребсу вновь было приказано, чтобы 9-я армия установила контакт с 12-й армией и очистила от вражеских сил территорию между ними.

В конце я вновь попросил о личной беседе. Но фюрер сказал, что он хочет, чтобы Йодль и Кребс также присутствовали на ней; мне тут же стало понятно, что он намерен оказать то же самое сопротивление, что и раньше, только в этот раз при свидетелях. Моя повторная попытка заставить его покинуть Берлин была категорически отвергнута. Но в этот раз он объяснил мне свои причины с абсолютным спокойствием: он заявил, что знание о его присутствии в Берлине вселяет в его войска решимость стоять насмерть и удерживает людей от паники. К сожалению, теперь это было необходимым условием успеха операций, выполняемых в настоящее время по освобождению Берлина, и последующего сражения за сам город. Только одна-единственная сила еще способна дать хоть какую-то надежду на реализацию этого успеха, который все еще был возможен: это была вера людей в него. Поэтому он должен сам командовать сражением за Берлин и бороться до конца. Восточная Пруссия удерживалась так долго только потому, что его штаб находился в Растенбурге; но фронт рухнул сразу же после того, как потерял поддержку в виде его личного присутствия. Та же судьба ждет и Берлин; поэтому он никогда не изменит своего решения, не нарушит своей клятвы, данной им армии и жителям города.

Все это он сообщил твердым голосом и без намека на какое-либо волнение. После того как он закончил, я сказал ему, что немедленно выезжаю на фронт к Венку, Хольсте и ко всем остальным, чтобы выступить перед командирами подразделений и сказать им, что фюрер ждет от них и защиты Берлина, и своего избавления. Не говоря ни слова, он протянул мне руку, и мы вышли от него.

Под каким-то предлогом мне вскоре после этого все-таки удалось еще раз поговорить с Гитлером, но на этот раз наедине, в его личном кабинете, рядом с конференц-залом. Я сказал, что наш личный контакт с ним может быть прерван в любой момент, если русские на севере прорвут фронт и перережут коммуникации между Крампницем и Берлином. Смогу ли я узнать, начались ли какие-либо переговоры с вражескими державами и кто их проводит? Сначала он сказал, что вести переговоры о капитуляции еще слишком рано, но затем он начал настаивать на том, что переговоры пойдут лучше, когда мы достигнем какой-либо локальной победы; в этом случае «локальной победой» должно стать сражение за Берлин. Когда я заявил, что это меня не удовлетворяет, он сказал мне, что на самом деле он уже некоторое время ведет мирные переговоры с Англией при посредстве Италии и что каждый день он вызывает к себе Риббентропа и обсуждает с ним их дальнейшие действия; он предпочел тогда не вдаваться со мной в подробности.

Я сказал, что я вернусь с фронта на следующий день, чтобы доложить ему развитие обстановки. Затем я ушел, не подозревая, что больше мы никогда друг друга уже не увидим.

В Крампниц я вернулся вместе с Йодлем. По пути мы откровенно поговорили и сошлись во мнениях, что оставлять все так, как есть, нельзя, и обсудили возможность похищения фюрера из бункера силой. Йодль сказал мне, что подобные мысли занимают его с прошлого дня, хотя он и не решался высказать их. Сегодня, когда они находились в бункере рейхсканцелярии, он обдумывал реальность осуществления этого плана и пришел к выводу, что ни о чем таком не может быть и речи, из-за сильной охраны СС и телохранителей службы безопасности, которые лично присягали Гитлеру на верность; без их участия любые подобные попытки обречены на провал. Такие люди, как генерал Бургдорф, военные адъютанты, Борман и адъютанты СС, все восстанут против нас. И мы отказались от этой идеи.

Затем Йодль предложил, чтобы мы подождали итогов действий, которые он предпринял совместно с Герингом; вечером, 22-го числа, он подробно описал генералу Коллеру, начальнику штаба ВВС, произошедшие вечером в рейхсканцелярии события и подчеркнул, что фюрер решил остаться в Берлине и либо победить, либо погибнуть здесь; Йодль послал Коллера к Герингу в Берхтесгаден, чтобы как можно быстрее передать ему всю картину разразившегося кризиса. Теперь в это мог вмешаться только Геринг, поскольку только он был способен на это. Я тотчас же подписался под действиями Йодля и был благодарен ему за то, что он проявил инициативу, приняв такое решение, до которого я сам не додумался.

Когда мы прибыли в Крампниц, вся наша организация – т. е. оперативный штаб ОКБ плюс штаб военного министерства («Север»), который Йодль объединил в Северный командный штаб, под его собственным управлением, – уже собиралась уезжать. Комендант, получив неподтвержденное донесение о разведывательных рейдах русской кавалерии к северу от Крампница, уже взорвал большой полевой склад боеприпасов, не получив на это никакого приказа, и распорядился эвакуировать казармы. К несчастью, у меня не было времени призвать к ответу этого истеричного господина, который так запросто уничтожил боеприпасы Берлина...[48]

Генерал Венк передвинул свой штаб армии дальше на север и занял уже другой домик лесника, когда я приехал к нему с наступлением сумерек. Он пытался установить связь с одной из своих танковых дивизий, находившейся на другом берегу Эльбы, но безуспешно. Я настойчиво потребовал от него немедленно и всецело перенацелить свои операции на Берлин и пустить в ход свое личное влияние, поскольку судьба фюрера зависела именно от этого последнего сражения, а не от танковых рейдов на другом берегу Эльбы.

Там меня ожидал телефонный вызов от Йодля; он сообщил мне новости, что сегодня ночью он, к несчастью, вынужден эвакуироваться из Крампница ввиду близости противника, против которого он на данный момент может выставить только два батальона танков. Поэтому он переносит штаб ОКБ – т. е. наш оперативный штаб – в лесной лагерь в Нойе-Роофен, между Рейнсбергом и Фюрстенбергом; первоначально этот лагерь был оснащен сигнальным оборудованием и связью для Гиммлера, но оставался свободным и подходил нам на сто процентов. Я сразу же согласился, но с одним условием, что с рейхсканцелярией должна поддерживаться радиосвязь, и фюрер должен быть извещен о нашем переезде.

Я сразу же понял, что теперь продолжать ежедневные военные совещания в бункере фюрера уже невозможно, поскольку, скорее всего, уже завтра враг отнимет у нас дорогу из Крампница в Берлин. Но ничего другого нам уже не оставалось.

Затем я попытался убедить генерала Венка в серьезности ситуации и в важности поставленной перед ним задачи – заново освободить подходы к Берлину, а затем, приказав ему лично доложить в рейхсканцелярию и ввести фюрера в суть дела, этой же ночью я выехал в штаб Хольсте и прибыл туда незадолго до полуночи. С Хольсте я обсудил все детали стоящей перед ним задачи: ослабив свой тыл, противостоящий американским силам, которые явно не собирались форсировать Эльбу, Хольсте должен был собрать все свои силы вместе и прикрыть северный фланг 12-й армии Венка от любой опасности или реального вмешательства русских.

В то время все еще можно было восстановить проходы к Берлину через Потсдам и Крампниц, если бы:

1) в результате наступления 12-й армии удалось бы полностью освободить Потсдам и установить связь с Берлином;

2) 9-я и 12-я армии смогли бы соединиться южнее Берлина;

3) предпринятая по личному приказу фюрера генералом танкового корпуса СС Штайнером атака с севера позволила бы ему пробиться через дорогу Берлин – Крампниц, на территорию не совсем благоприятную для действий танков.

Единственной проблемой генерала Хольсте было установить контакт с группой армий Хейнрици и танковой группой Штайнера на северо-западе Берлина: если бы он преуспел в этом, тогда, используя непроходимое Хавельлендское болото, он мог бы заткнуть эту брешь и небольшими силами. Я заверил Хольсте, что отдам группе армий Хейнрици распоряжения на этот счет, и этой же ночью выехал обратно; при первых лучах рассвета я проехал через Рейнсберг, тихий и мирный город, и после длительных поисков добрался до нашего лагеря в Нойе-Роофене, куда только что, примерно около восьми часов, прибыл сам Йодль и его ближайшее окружение. Лагерь был так хорошо спрятан в лесу, вдали от самой деревни и дороги, что найти его нам помогли только местные проводники.

Мучительное осознание нашей отдаленности от рейхсканцелярии и наша зависимость от радиосвязи и телеграфа укрепили мое намерение взять на себя ответственность за принятие решений – в отличие от прежнего, – поскольку я уже не мог получать оттуда телефонограмм; утром я позвонил в рейхсканцелярию и переговорил сначала с одним из адъютантов, а затем и с генералом Кребсом и просил его соединить меня с фюрером, как только он освободится.

Ближе к полудню 24 апреля я лично доложил фюреру о моем последнем визите на фронт; я рассказал ему о благоприятном развитии продвижения к Потсдаму 12-й армии и добавил, что я намереваюсь ближе к вечеру сам появиться в рейхсканцелярии. Он запретил мне приезжать в Берлин на машине, поскольку дороги были уже небезопасны, но он не стал возражать против моего перелета в Гатов, на аэродром летной школы, куда за мной заедут. Он передал телефонную трубку полковнику фон Белову, и я сразу же договорился с ним о моем перелете; прибыть туда я должен был на закате.

Я вызвал из Рехлина свой верный «Ю-52» на аэродром в Райнсберге, откуда я намеревался вылететь в Берлин. Сразу же после этого телефонного разговора прошло первое военное совещание под моим руководством, генерал Детлефзен (из Генерального штаба) доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль – на всех остальных театрах войны. Мы еще не утратили связь со всеми нашими формированиями, так что все без исключения донесения с различных фронтов, как обычно, были у нас на руках. Сразу же после совещания Йодль по телефону доложил фюреру о моих предложениях и получил его согласие. Генерал Кребс, заместитель начальника Генерального штаба сухопутных сил, был в это время в рейхсканцелярии, и Йодль поделился с ним своими сокровенными мыслями.

Этим же вечером я выехал через Фюрстенберг на командный пункт генерала танкового корпуса СС Штайнера прямо на юг, надеясь прояснить там обстановку и перспективы его наступления. Тем временем прибыла только одна из двух перегруппировывавшихся в Нойе-Бранденбурге танковых дивизий; вторая все еще подтягивалась. Несмотря на то что Штайнер и пробился из узких районов озер и отбил пространство для развертывания своих танковых формирований, он своим выпадом привлек к себе внимание противника, в результате чего упустил возможность неожиданного прорыва – который при других обстоятельствах несомненно имел бы успех.

Как только я вернулся в лагерь, мне уже нужно было отправляться, чтобы лететь в Гатов. Мой адъютант уже все устроил, когда мне позвонил полковник фон Белов, запретив мне взлетать до наступления темноты, поскольку вражеские истребители препятствовали полетам над Гатовом. Я отложил свой вылет до десяти часов вечера, но и этот план сорвался: после прекрасного весеннего дня спустился туман, и от полета пришлось отказаться. Я вновь отложил его на вечер 25 апреля.

Рано утром 25 апреля я вновь выехал на фронт, прежде всего заехав в штаб генерала Хольсте. После того как он проинформировал меня об обстановке в его корпусе, а также Венк – который вновь перенес свой штаб армии – ввел меня в курс дела, я продиктовал Йодлю мое собственное понимание обстановки, с тем чтобы он передал все это фюреру: генерал Венк, вероятно, достиг Потсдама со своей боевой группой; но это был только узкий участок фронта, вытянувшийся клином между озер к югу от города, и у него не было резервов и дополнительной ударной мощи, поскольку большая часть его сил была связана учащающимися сражениями за переправы через Эльбу (без карты я не могу дать их точное местонахождение) к северу от Виттенберга, так что он не мог высвободить их для наступления на Берлин или для объединения с сильно поредевшей 9-й армией. Для того чтобы осуществить эти две операции должным образом, 12-я армия была уже недостаточно сильна.

В данной ситуации я поручил генералу Венку – при всей угрозе фронта на Эльбе – освободить для основной операции в Берлине хотя бы одну дивизию и по радио сообщить фюреру, от моего лица, об этом решении.

Битва за Берлин в 1945 г.

Когда я, возвращаясь в лагерь, подъезжал к маленькому городку Ратенов, находившемуся примерно на полпути между Бранденбургом и Науэном, дорогу нам заблокировали германские войска и объявили, что русские предприняли атаку на Ратенов и он находится под вражеским артобстрелом. Поскольку я сам не слышал никакого шума сражений, я поехал дальше по абсолютно пустой дороге прямо в Ратенов. На рыночной площади батальон Вольксштурм вырыл окоп в три фута глубиной, что открывало перед ними поле обстрела лишь на сотню ярдов до домов на дальней стороне. Никто ничего не знал о противнике, кроме того, что ожидалось наступление на город. Я объяснил командиру батальона всю глупость его действий; созвал батальон, выступил перед ними с короткой речью и приказал командиру батальона проводить меня к коменданту города.

По пути в разных местах я увидел всевозможные артиллерийские орудия, полевые гаубицы, пехотные орудия, 37-миллиметровые зенитные орудия и т. д., расставленные в разных местах внутренних двориков, установленные на передки и закамуфлированные от обнаружения с воздуха; их тягачи и орудийные расчеты без дела стояли вокруг них. Единичные орудийные выстрелы вражеских батарей, казалось, были нацелены на окраины города.

Я нашел коменданта в доме немного дальше, когда он раздавал приказы собравшимся вокруг него десяти или двенадцати офицерам. Комендант был действующим офицером инженерных войск, и мое появление не только удивило его, но и привело в полное замешательство. Он сообщил мне, что приказал эвакуировать город и заминировать мосты на его восточной окраине [важно!], поскольку противник скоро начнет наступление. Я закричал на него, что он, должно быть, сошел с ума, что удирает из-за нескольких залпов дальнобойных орудий: где признаки действительного приближения врага? где его разведывательное подразделение? что они докладывают ему? и что делает вся эта артиллерия, что стоит в каждом внутреннем дворе города? Я приказал всем выйти из дома и прошелся с ними до окраины города, где предполагалось наступление противника; там ничего не было видно, если не считать нескольких клубов дыма от артиллерийских снарядов. Под моим контролем были изданы приказы по обороне города, артиллерию вывезли и окопали, а их командира привели на командный пункт, откуда он сам мог осмотреть лежащее перед ним обширное открытое пространство, на котором не было даже и намека на противника.

Я прямо высказал ему, что если он сдаст город нескольким кавалерийским патрулям, то это будет стоить ему головы и что я на следующий день вновь навещу их и надеюсь увидеть здесь правильно организованную оборону. Он немедленно должен направить к генералу Хольсте курьера и доложить ему о моем вмешательстве и о данных мной ему приказах. Я выехал обратно на линию отступления этого бравого коменданта, которую он для себя наметил, и увидел протянувшиеся на мили колонны отступающих войск разных родов, конвои из грузовиков, груженных ружьями, пулеметами, боеприпасами и так далее. Многих из них я останавливал и отправлял обратно в город под командование нескольких пожилых офицеров военной полиции, которых я выбрал из всех остальных. Ввиду находящихся на востоке города Хавельлендских болот и пустоши, не дающих никакого укрытия, Ратенов не мог быть серьезно атакован с востока. Но через этот город [в западном направлении] по территории к востоку от Эльбы проходила жизненно важная линия связи с северной частью корпуса Хольсте и группой армий Хейнрици. Вплоть до 29 апреля Хольсте каждый день докладывал мне, что все попытки противника захватить Ратенов были отбиты. О том, что происходило позднее, я не осведомлен.

В этот же день, поздно вечером, я вернулся в лагерь в Нойе-Роофен и еще раз готовился с наступлением темноты вылететь в Берлин. Поскольку Йодль уже сообщил фюреру по телефону о том, как развивается обстановка, я решил ему не звонить, а доложить обо всем уже при личной встрече в Берлине. К несчастью, рейхсканцелярия вновь запретила мне приземлиться в Гатове, так как он уже периодически находился под артобстрелом противника; по этой причине Хеерштрассе, магистраль от Шарлоттенбургских до Бранденбургских ворот, была оборудована под посадочную полосу для самолетов, и после наступления сумерек там приземлялись транспортные самолеты «юнкерс», доставляя затребованные рейхсканцелярией и комендантом Берлина всевозможные боеприпасы, а также два батальона войск СС, добровольно вызвавшихся для действий в городе. Поэтому мое прибытие было отложено за полночь, так что я все еще мог вылететь до рассвета. После полуночи мы ждали на аэродроме в Рейнсберге возможности вылета, но вместо этого получили категорический запрет на полет, так как вспыхнувший в Берлине пожар накрыл район Тайергартен такой дымовой завесой, что приземлиться там было просто невозможно.

И даже мой личный телефонный звонок ничего не мог изменить; мне сообщили, что из-за задымленности уже несколько самолетов разбились и «взлетно-посадочная полоса» заблокирована. Когда я вновь по возвращении в лагерь стал обсуждать этот вопрос с рейхсканцелярией, предлагая им, чтобы я вылетел на заре, мне сообщили, что сам фюрер запретил мне это, поскольку предыдущим вечером на закате при посадке на своем самолете был тяжело ранен генерал-полковник фон Грайм. Я долго и подробно беседовал по телефону с генералом Кребсом: он сказал мне, что Гитлер освободил Геринга от всех его должностей и даже отказал ему в праве быть своим преемником, из-за того что тот попросил от фюрера полномочий, чтобы начать с врагом переговоры о капитуляции. Кребс сообщил, что 24-го из Берхтесгадена был получен радиосигнал о его намерениях, и фюрер, придя от этого в ярость, приказал своим гвардейцам СС в Бергхофе арестовать Геринга (его должны были расстрелять).

Я был шокирован этими новостями и смог только сказать в ответ Кребсу, что все это, должно быть, какое-то недоразумение, поскольку вечером 22-го фюрер сам при мне заявил, что хорошо, что Геринг находится в Берхтесгадене, поскольку он проведет переговоры лучше, чем это сделает он, Гитлер. Очевидно, Борман подслушивал этот наш телефонный разговор с Кребсом, так как вдруг на линии возник его голос, воскликнувший, что Геринг уволен «даже и с должности главного егеря рейха». Я ничего не ответил; видит Бог, ситуация была слишком серьезной для подобных язвительных замечаний. Я отправился к Йодлю, чтобы обсудить с ним это новое развитие событий. Теперь мы поняли, почему генерал-полковнику фон Грайму было приказано во что бы то ни стало прибыть в рейхсканцелярию: чтобы принять на себя командование германскими военно-воздушными силами, в качестве преемника Геринга.

Этой ночью я ни на миг не сомкнул глаз, поскольку этот последний ход фюрера неожиданно открыл мне то ужасающее настроение, что царило в рейхсканцелярии, и также силу влияния Бормана. Только он один мог иметь во всем этом свои мерзкие интересы; он использовал умонастроение фюрера, чтобы победным финалом завершить свою затянувшуюся вражду с Герингом. Что же произойдет, если, как это теперь казалось неизбежным, фюрер добровольно встретит свою смерть в Берлине? Осознанно ли он решился уничтожить Геринга вместе с собой в самый последний момент? Мое решение 26-го вечером вылететь в Берлин стало еще более твердым, а там будь что будет, если Грайм смог это сделать, то смогу и я.

27 апреля, около полудня, в нашем лагере в Нойе-Роофене появился гросс-адмирал Дёниц; он также по радио вызвал сюда Гиммлера. Мы четверо, включая Йодля, обсудили сложившуюся обстановку в узком кругу, а затем оба наших гостя приняли участие в военном совещании. Нам было совершенно понятно, что фюрер намерен и дальше оставаться в Берлине и сражаться и что нашим долгом было не покидать его до тех пор, пока остается хоть какая-либо возможность вывести его оттуда. Тот факт, что американцы все еще не пытались переправиться через Эльбу ниже Магдебурга, и то, что там был достаточно укрепленный фронт, удерживаемый группой армии Шернера, что позволило оттянуть силы с северного фланга для защиты Берлина от окружения русскими с юга, как того требовал фюрер, сумело придать ситуации – по крайней мере, вокруг Берлина – более оптимистичный вид, несмотря на то что всеобщая картина войны была более чем серьезна. Затем мы простились друг с другом.

Этой же ночью я принял решение дать Гитлеру еще одну последнюю возможность выбрать: сбежать из Берлина или передать верховное командование Дёницу на севере и Кессельрингу на юге; штаб ОКБ, под командованием генерал-лейтенанта Винтера, помощника начальника оперативного штаба ОКБ, уже сам перешел под руководство Кессельринга. Но обоим командующим необходимо было дать полную свободу действий, какие они сочтут нужными: больше так продолжаться не могло.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.