Димка

Димка

Веселая семейка

Димка. Уже 7 лет законный муж

С Димкой мы познакомились на отдыхе в Юрмале, а где ж еще с Димками знакомиться? Мы стали приезжать в Дубулты со второй половины 60-х. В течение 13 лет подряд ездили сюда с родителями, Лидкой и сестрой отдыхать на полтора-два летних месяца и жили в коттеджиках у моря. Я с такой теплотой вспоминаю их названия: Директорский дом, старая развалюха в стороне от всех, где жил сам директор Михаил Бауман; Детский корпус для писательских детей с бабушками и одним туалетом на этаж; Белый дом, в котором жили обычно секретари СП; любимый корпус главреда «Литгазеты» Александра Чаковского, о нем сейчас мало кто уже помнит, а тогда говорили с придыханием; Дом у фонтана, деревянный, двухэтажный, с башенкой, и фонтан был большой, круглый, с золотыми рыбками и лягушками; мой любимый Шведский дом, в котором когда-то жил Паустовский, а перед входной дверью, на цементном полу, сохранился отпечаток ножки хозяйской дочки, кому этот коттедж и был в свое время подарен; Дом с привидениями и главный девятиэтажный, вполне современный корпус. В главном корпусе была своя иерархия – чем ниже живешь, тем меньше значишь! Самых важных персон селили на престижном девятом этаже. Отец, как секретарь СП, жил с мамой там, высоко. А мы с бабушкой прозябали ближе к земле, в коттеджах, пережили во всех! Приезжие делились на особенные литфондовские категории: мудопис, жопис, допис. Неужели не ясно? Муж дочери писателя, жена писателя и дочь писателя. Были, конечно, еще и сыписы и тёписы, редко когда маписы. А главным, без сомнения, был сам писатель, член Литфонда, надежда и опора семьи!

Очень часто семью в Литфонде разлучали, как в нашем варианте – селили писателя с женой отдельно, в Главном, самом-самом главном корпусе, а домочадцев в Детском, например, или, хуже того, в Доме с привидениями. Он стоял особняком от основной курортной жизни, в самом дальнем углу большого парка с гротами и лишайниками, в тени огромных сосен и объемных густых кустов жасмина, откуда вечером и ночью доносились таинственные женские вздохи и мужские бормотания – детям сразу становилось ясно, что этот дом, дом с привидениями, так назван не случайно!

Это социально-возрастное неравенство в одном отдельно взятом санатории-государстве никак не влияло на общение детей – они, собираясь в стайки, играли в пинг-понг, теннис и бильярд, если столы не были заняты классиками советской литературы, плавали, ходили смотреть взрослое польское кино, ели мороженое и пили молочные коктейли в баре, шлялись по улице Йомас, отрывались в Луна-парке и были просто по-детски счастливы, независимо от того, на каких этажах жили их отцы.

Жизнь в Дубултах кипела, бурлила и выплескивалась через край. Новые молодые жены писателей, если они посмели приехать с мужем на отдых, подвергались резкому и бескомпромиссному обсуждению общественности, в которое включались все – от самого молодожена до официанток в столовой. Любовницы писателей жили, как водится, на разных этажах со своими воздыхателями – уж не знаю, как они назывались в Литфонде – люпис? любопис? А может, племяпис? И взъерошенно-смешно выглядывали из дверей номера, чтобы посмотреть, не застукает ли их кто на чужом этаже, нет ли лишних глаз. Лишние глаза были всегда! У нас существовала своя детско-шпионская сеть на всех 9 этажах основного корпуса. Новостей ведь раньше совсем не было, сплошная посевная и перевыполнение планов пятилетки, а тут вся школа жизни перед глазами! И вечером в номере с мамой и бабушкой девчоночья беседа, обсуждения, дискуссии на тему адюльтера, супружеских ценностей и какемунестыднопослеэтогосмотретьвглаза! А ходоки были будь здоров! Имена! Лауреаты! Миллионные тиражи! Писатели, поэты, лирики, романтики! Надо же было практиковаться, понятное дело.

Все тусовались в огромном вестибюле главного корпуса, который вел в столовую и бар, где обожали сиживать писатели, пить и размышлять о судьбе классика советской литературы. Там же был кинозал, а перед вечерним фильмом около входа в зал стоял трогательный подносик с разлитым в стаканчики кефиром, чтобы облегчить писателям назавтра муки творчества…

Моё детство, уже вполне сознательное, пришлось на расцвет Вознесенского и Ахмадулиной, Аксенова и Искандера, Гамзатова и Риммы Казаковой. Любили в Юрмалу приезжать Галина Волчек, Михаил Козаков, Любимов с Целиковской, Коротич и Мариэтта Шагинян. Шагинян была почти совсем глухая и очень старенькая. И когда однажды она не вышла на завтрак, а потом и на обед, писатели заволновались. Они собрались делегацией, долго стучали в номер, но поэтесса не отзывалась. Приняли решение ломать дверь. Классики были в теле, хлипкую дверь выломали легко и увидели работающую за столом Шагинян. Рядом на столе лежал выключенный слуховой аппарат. Она подняла на раздухаренных мужиков глаза и сказала:

– Думали, я сдохла? Даже и не надейтесь! Мой номер никому не достанется! Вон отсюда! – Девушка была с характером!

А однажды я стала свидетельницей диалога двух поэтов – Ошанина и Шагинян. Я оказалась с ними в одном лифте, маленькая такая, невзрачная. Лифт тронулся. Мариэтта посмотрела в упор на Льва Ошанина и спросила:

– Это вы Ошанин, я не ошибаюсь?

– Да, – сказал тот, заулыбавшись в ожидании комплимента от самой Шагинян.

– Тогда должна вам сказать, что как поэт вы – говно! – неожиданно произнесла Шагинян и вынула из уха слуховой аппарат, явно давая понять, что дискуссия окончена и всё самое важное она уже сказала.

В летние месяцы классики в Дубултах просто гнездовались. Иногда – а это было целое событие – появлялись новые лица, не имеющие к писательству никакого отношения. Свежая кровь, иными словами!

Письмо Лидки Диме

Тот самый главный корпус в Доме Творчества писателей в Юрмале

Отец семейства

На отдыхе в Дубултах (Юрмала). 70-е

На дне рождения папы

За неделю до свадьбы. С будущей свекровью Кларой Дмитриевой

С Даней

Дима с сыновьями Лешей, Даней и Митей!

Музыкальная пауза со старшими сыновьями

Летом 1974 года сразу после выпускного я приехала с родителями на Рижское побережье. Нас с родителями и бабушкой раскидали по корпусам: бабушку поселили на втором этаже основного корпуса, папу с мамой на 9-м, самом верхнем, ближе к звездам, а меня вообще выселили в Шведский домик на первый этаж в каморку с маленьким окошечком. Но это был большой прогресс! Я стала якобы взрослой и могла жить самостоятельно, хотя бы в течение лета.

Вскоре в наш корпус на второй этаж приехали абсолютно незнакомые товарищи – отец с сыном лет шестнадцати-семнадцати. Сын был безумно хорош собой и совсем из другого мира, никак не похожий на моих друганов-ботаников-писательских детей. Он бегал с отцом по утрам трусцой на море в кислотно-оранжевых трениках с вытянутыми коленками, все время говорил слово «супер» и мягко произносил слово «социализьм». Мы сразу приняли его в свою компанию. Я потеряла голову. Особенно когда приехала его девушка Наташа. Ее срочным порядком вызвал его папа, который решил пуститься во все тяжкие, откупаясь от брошенного ребенка четвертным в день (перебор, конечно, но, наверное, чтобы не проболтался дома). Девушку Наташу я запомнила хорошо. У нее была одна, ранее невиданная мной отличительная черта, очень сильно повлиявшая на мои еще не окрепшие мозги. Она не мыла голову, а посыпала волосы мукой, чтобы грязь и сало впитались, а затем долго вычесывала частым гребешком впитанное. Про посыпание головы пеплом я что-то раньше слышала, но ситуация была более жизнеутверждающая, а тут мука… Сначала я думала, что у нее вши и так она с ними борется. Потом спросила, не удержалась. Ответила, что моет голову раз в 10 дней, а каждый день проделывает эту процедуру по «впитыванию». Очень полезно для волос, особенно длинных. Особенно черных, как у нее, где особенно видна свалявшаяся мука, а к десятому дню особенно приятный запах. Удержалась она в нашей компании не очень долго. Через пару дней Димка отправил ее в Москву. По-моему, насильно.

То было шикарное лето! Димка был интересным, широким, много знал, любил потрепаться, хорошо одевался. Мы всей командой ходили в новый бар в гостинице «Юрмала», куда швейцар пускал только за мзду из Димкиных суточных, и на пять рублей пили пять коктейлей: «Розовый слоненок», «Отвертка», «Золотая карета», «Русская красавица» с сахарным краем бокала и ненавистный, но выпитый мной на спор «Монах в пустыне»: в маленькой рюмке на дне был налит рижский бальзам, сверху тихонечко опускался сырой желток, по-видимому, монах, и по ложечке – аккуратненько водка. Гадость. Но, видимо, полезная. А на закуску там можно было заказать… не поверите… ПИЦЦУ! Просто это была первая пицца, которую я когда-либо ела в ресторане – домашние не считаются. Маленькая, величиной с блюдце, на толстом пышном слое теста с местным латвийским тминным сыром, кружочком помидора на томатной пасте и мааааленькой кругляшкой черной оливки. Всё неправильно, конечно, никакая это была не пицца, скорей, горячий бутер, но совершенно неповторимый вкус запомнился навсегда! Для нас, семнадцатилетних, почти детей, эти коктейли и пицца были эдаким вступлением во взрослую жизнь, полузаграничную, такую всю из себя таинственную, такую запредельную и почти запретную. И конечно, гастрономическим шоком!

Дома мы тоже делали замечательную пиццу, которая всегда была у нас на званых ужинах. Конечно же, это тоже была никакая и не пицца, а открытый пирог из всего, что есть в холодильнике. Но обязательными ингредиентами были помидоры и сыр. Мы раскатывали на большом противне слоеное тесто, смазывали кетчупом, сверху наслаивали нарезанные кружочками помидоры, тертый сыр, все возможности из холодильника: ветчину, грибы, колбасу, перчик, иногда консервный лосось, оливки, а сверху все это запорашивали сыром и ставили в духовку. Часто сами делали тесто, что было намного вкуснее – сливочное масло пополам со сметаной или майонезом и сколько возьмет муки, щепотку соли. А сверху как обычно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.