Гурченко
Гурченко
Людмила Гурченко
Это особая статья. Это лучшее, что было в моей профессиональной жизни. Никто пока так и не смог дотянуться до ее уровня. И большое счастье, что я пригласила ее в самом начале моей фотокарьеры. Она стала моим учителем, даже не подозревая об этом.
Как ставить свет так, чтобы женщины казались девушками, как на камеру натягивать капроновый чулок, чтобы в женщине появилась тайна и исчезли приметы возраста, морщины и мешки под глазами, с какого ракурса выгоднее снимать, как накладывать по-особому грим, как незаметным кусочком тончайшей ткани подтягивать нос, который «с возрастом становится, как у Бабы Яги», что бывает «рабочая» сторона лица и бывает «нерабочая», и многое другое. Она требовала, чтобы ее подсвечивали снизу, давала абсолютно профессиональные советы, разбиралась в постановке света лучше любого фотографа.
Учила меня жить. И это абсолютно не раздражало! Все, даже самые едкие замечания, я воспринимала с каким-то щенячьим восторгом! Зачем ты обнародовала свой возраст, спрашивала. Какого хрена? Ты что, не женщина? Женщина должна быть загадкой! А какая в тебе загадка? Ты вывалила всё сразу, и что? Один и тот же муж, трое детей и непридуманный год рождения – и что в тебе осталось интересного? Не говори никогда всей правды, оставляй хоть чуть-чуть при себе и оберегай это оставшееся– учила она меня женским премудростям. А то ничего за кадром! Слишком просто! Публичный человек живет двумя жизнями! Обязательно! То, что напоказ, и то, что за кадром – она так и говорила «за кадром». «За кадром» у нее было много всего. За кадр она никого не допускала. Видимо, эти воспоминания не давали ей покоя, мучили.
Я никогда не задавала вопросы – ждала, пока что-то расскажет сама. Хотя ничего особенного она и не говорила. Всё о ней я узнала из книг, которые она мне подарила. О всепоглощающей любви к отцу, которого постоянно цитировала, копируя его харьковский говор, о дочери, которую, наверное, в глубине души очень любила, но не смогла простить, об ушедшем внуке – вот горе так горе.
Ненавидела тех, кто лез ей в душу.
Совершенно не умела прощать. И мгновенно и на всю жизнь обижалась. Один раз пришла расстроенная после премьеры.
«Представляешь, пригласила на премьеру старинного друга, мы всю жизнь вместе. После спектакля заходит ко мне в гримерку с цветами. Я спрашиваю: «Ну как?» И знаешь, что он мне ответил?
«Даже не знаю, к чему придраться!»
Как это возможно?? Когда человек ищет, к чему придраться? Почему не сказать, хорошо или плохо? Это значит, он всю жизнь и искал, к чему придраться! И искал бы дальше, но я сказала ему, что всё, хватит, я освобождаю его от этой проблемы! Больше не хочу его видеть!»
Вот так. Я бы и внимания не обратила, а для нее это было предательством. Конец.
Поломала, видимо, ее жизнь. Ждала подвоха от всех и каждого. Встречалась, наверное, с таким не раз. Была очень подозрительной. Точнее, все время на стреме. Ловила нюансы в общении, изменения тональности в голосе, настроении, чтобы, если что, первой разорвать связь, не ждать, когда предадут. Было, было в ее жизни что-то очень больное… Но и не терпела, когда ее жалели. Была выше этого, сильнее.
Это пока самый интересный человек, который попался мне на пути. Не думаю, что кто-то ее «перешибёт». По всем параметрам. Была одинаково интересной и в быту, и в работе, в застолье, на пресс-конференциях, на рынке, в гримерке – везде!
Очень дорогая мне надпись
Гурченко, Утесов и папа
Работа над образами
С художником по гриму Людмилой Раужиной
Елизавета Английская и дама начала 20 века
Она несколько раз приходила к нам домой, когда еще был жив отец, репетировать какую-то песню на его стихи, даже не помню какую. Ладненькая, худенькая, аккуратная – сама Гурченко! Я наливала ей чай и внимательно рассматривала: бежевый гобеленовый костюмчик, пиджачок подчеркивает талию, белая блузка с кружевными манжетами, жабо и овальная брошь. Одета необычно. Так в то время никто не одевался, было в то время – 70-е – царство аляповатого кримплена. Молча пила чай с печеньем. Потом пела. За роялем был ее тогдашний муж. И всё. И судьба развела.
А спустя лет тридцать, наверное, отважилась ей позвонить. Боялась очень. Была уверена, что не вспомнит, не узнает. Думала, откажет. Но, видимо, попала в то счастливое для меня время, когда она почти не снималась и очень тосковала по работе. Был у нее такой долгий период невостребованности, никому ненужности и депрессии.
Я вкратце объяснила, кто я и что ей предлагаю. Фотосессию. С перевоплощениями, переодеваниями, перегримированиями под героев картин великих мастеров. На целый день.
– Буду. – Она ни минуты не колебалась. – Что вы мне придумали?
А придумала я много всего, на выбор, но в основном портреты хорошеньких молодых женщин, чтобы польстить.
– Сначала выберем то, что мне понравится.
Я была готова на всё, не веря еще в свое счастье. Я снимала тогда дома, своей студии еще не было.
Она не опоздала ни на минуту – точность – вежливость королей – и королев!
Пришла в бежевых узких брючках и в белой рубашке апаш, как у мушкетеров, была поздняя весна, и на улице стояло уже настоящее лето.
– Ваши кагэбэшники внизу меня не пускали! – пожаловалась она на консьержа.
– Они, наверное, хотели подольше с вами поговорить, не каждый же день они видят настоящую Гурченко!
Мой ответ ее смягчил, и она сразу подобрела. Я познакомила ее со своей командой: Люся Раужина, один из лучших в России художников по гриму, 25 лет отработала на «Мосфильме», Таня Марягина, художник по костюмам, тоже с «Мосфильма», дочь знаменитого режиссера Марягина, Дима Кружков, ассистент-постановщик, свет, иными словами, и Галина Ивановна Коршунова, мой директор и моя крестная мать.
Мы сели за большой стол, заваленный художественными альбомами и книгами, Интернета тогда еще не было, а книги были самым наглядным пособием.
– Я хочу быть разной! – заявила Людмила Марковна.
Стали листать. Русский портрет, Возрождение, прерафаэлиты и даже Эль Греко и Гейнсборо, на которых я возлагала большие надежды, были отвергнуты сразу: «Это не моё. Давай посмотрим Тулуз-Лотрека».
Лотрек вообще нравится многим. Гениальный урод-коротышка, проводивший в основном свое время в борделях и варьете, настолько необычно видел людей, с нижнего ракурса, как ребенок, поэтому и лица все получались вытянутыми, немного заостренными, чуть дурашливыми. Писал размашисто, чуть карикатурно, живо. Понравился портрет известной танцовщицы кабаре Жанны Авриль.
Надолго задержалась на альбоме рекламы начала ХХ века, очень уж вдохновили затянутые в корсет фривольные дамы, рекламирующие кто шампанское, кто себя, кто сигареты. Выбрали одну рекламу. Схематично, но с настроением. Продолжали листать альбомы. И она, и я делали это с необыкновенным азартом!
– Предложи мне что-то сама! Как ты меня видишь? Очень любопытно! У меня лицо – мечта гримера! Табула раса! Ты знаешь, что это такое? – с усмешкой спросила она меня. Она меня поначалу все время проверяла, подкалывала, прощупывала.
– Конечно, я свободно говорю по-латыни! – не моргнув глазом, ответила я.
Она улыбнулась. «Тебе от отца досталось чувство юмора. Это хорошо. Так вот. На моем лице можно нарисовать все, что угодно! И я в зависимости от грима стану всем, кем угодно! А всякие там красавицы только и могут красавиц играть! Потом стареющих красавиц! Потом красивых старух. И всё! А моё лицо, – у меня было ощущение, что она обращается к нему на «вы» и с большой буквы, – позволяет мне всё! Играть весь всемирный театральный репертуар! Правда, этим никто не пользуется».
Она часто возвращалась к этой главной обиде ее жизни – долгому забвению и невостребованности.
– Я всегда мечтала сыграть Елизавету Английскую, но не срослось, ни в кино, ни в театре. Давай ее найдем, а?
Нашли портрет. Отложили тоже. Настал мой черед делать предложение. Боялась.
– А вот что скажете об этом? – Я держала в руках репродукцию Пикассо «Любительница абсента» – портрет едкой, угловатой, наклюкавшейся наркотического напитка женщины, внимательно следящей своими черными бусинками за видениями, недоступными больше никому.
Пауза. У меня всё похолодело. Сейчас развернется и уйдет.
– О, то, что надо! Моё, – обрадовалась она.
Еще мне очень хотелось, чтобы мы с ней сняли что-то из австрияка Климта, уж он точно самый яркий, наряду с чехом Альфонсом Мухой, представитель европейского модерна. Модерн меня завораживает абсолютно. Стиль, не похожий на предыдущие, очень декоративный, витиеватый, природный и текучий. Короче, мой любимый! Климт был очень популярен благодаря своим прекрасным вызолоченным женским портретам – как на волшебной мозаике со странно и прекрасно подобранными оттенками. Его сказочно-реальные женщины выделялись, отрываясь от фона, словно живые. Один портрет, кстати, очень напоминал мою бабушку в молодости. Один в один просто. Еще он писал мифологические сюжеты, которые пользовались феерическим успехом, несмотря на то что многие работы были названы критиками порнографическими, где с полотен, полуприкрыв глаза, смотрели на зрителей женщины с мистическим обаянием – со взглядом Марлен Дитрих или Греты Гарбо, хотя их еще тогда и в помине не было.
Мне очень нравились Юдифи Климта. Одна, номер один – они у него шли под номерами – молодая, эротичная, томная, соблазнительная, с полуприкрытыми глазами, которая держит в руках военный трофей: голову полководца Олоферна, который поимел удовольствие и заплатил за это жизнью – обычная стародавняя история… И уже не просматривается никакой библейский сюжет, просто отношения мужчины, уже обезглавленного, и женщины. Так бывает.
«Любительница абсента» в исполнении Гурченко
На открытии первой выставки в Москве. 2002 г.
С художником по гриму Люсей Раужиной
«Юдифь Климта
А Юдифь номер 2 – именно ее я предложила Людмиле Марковне – уже женщина-вамп, femme fatale, с длинными руками, живущими своей жизнью, с обнаженной грудью, зрелая, сладострастная, опасная, видавшая виды, где эта отрубленная голова, видимо, не первая и не последняя! Не стойте у этой Юдифи на пути! И вся она снова устремлена вперед, у нее снова дела! Еще ее звали в народе Саломеей. Друг Климта, Альфред Басс, писал: «Когда я увидел Саломею Густава, я понял, что все женщины, которых я знал до сих пор, были ненастоящими. Когда увидел его «Поцелуй», понял, что не любил никогда по-настоящему. Когда я увидел эскиз к «Юдифи» – осознал самое страшное, что и не жил я вовсе, а если и жил, то ненастоящей жизнью».
Молча показала «Юдифь номер 2».
«Вот! Это обязательно!»
– А как же обнаженная грудь? – спросила я.
– Но это же классический образ! Этого требует сюжет! Но, если ты боишься, давай меня чем-нибудь слегка прикроем!
Я в общем-то не боялась, просто никогда еще не снимала обнаженных людей, чувствовала себя неловко, очень стеснялась. Но пришлось настроиться, что я теперь не просто папина дочка, а фотограф, человек с вполне определенной профессией, которая иногда диктует свои правила.
Остановились мы в результате на пяти работах, хотя всем остальным я предлагала только по одной. Но в этом случае понимала, что чем больше, тем лучше. Договорились о съемках на следующей неделе – необходимо было время на подготовку.
Устроили «худсовет». Что у нас было для съемок? Почти ничего.
Для «Любительницы абсента» Пикассо было все, кроме сифона, который я срочно купила в антикварной лавке.
Для Елизаветы Английской костюм и украшения были взяты в аренду на «Мосфильме», а то странное сито, которое она держит в руке, соорудили из цветочного поддона, просверлив в нем дырки раскаленным гвоздем. А длинную цепочку я одолжила у мамы.
Тулуз-Лотрек требовал страусиных перьев, и я нашла магазин для бальных танцев и танцев на льду – блестки, бархат, вышивки, коньки-туфли, бижутерия и перья!
С Юдифью было сложнее. Надо было за пару дней всего-навсего повторить Климта – вырезать детали для аппликации и соорудить костюм из золотой жатой бумаги.
Готовились тщательно.
Людмила Марковна пришла снова вовремя, без капли грима на лице.
– Вот, посмотри, о чем я говорила! Чистый лист! Можно рисовать всё, что угодно! Меня даже консьерж не узнал! Она явно была горда!
Села на грим. Все остальные ушли в другую комнату, чтобы не мешать. Люся Раужина начала колдовать.
Через минут сорок она вышла к нам в гриме любительницы абсента с колтуном спутанных волос на затылке. Оделась. И тут поразила меня на всю жизнь:
– Мне надо порепетировать!
– Что? – не поняла я. Репетировать фотографию, маленький сюжет? Казалось, принял позу, сделал взгляд, и всё?
– Где у вас зеркало? Мне надо пару минут побыть одной.
Она ушла и через несколько минут «репетиций» вернулась чуть сгорбившись, немного шаркающей походкой. Села. Мне стало ее жалко. У нее тряслись руки. Видно было, что ей необходимо принять дозу. Посмотрела на меня, явно не узнавая. Глаза в кучу, щель вместо рта, крючковатый нос, колтун черных, давно не чесанных волос. Села, тяжело оперевшись на стол. Подперла худыми паучьими руками осунувшееся лицо. И уставилась в пустоту, в себя, внутрь, в свои зеленые, абсентные, разъедающие мозг галлюцинации. Будто ей внутри включили какие-то видимые только ей картинки.
– Снимайте, – хрипло сказала она.
Казалось, ей сейчас понадобится медицинская помощь. Размытый взгляд в никуда, неслышное дыхание… Стало не по себе.
Сняла буквально с одного дубля, настолько всё было страшно и «в десятку».
С остальными работами было то же самое – она уходила в комнату и, проживая там чью-то чужую мимолетную жизнь, возвращалась то английской королевой, то лотрековской кокоткой, то легендарной гордой Юдифью с вечной головой Олоферна под мышкой. Вернее, головой оператора Кружкова. Он мучился – не знал, какое выражение должно быть у отрубленной головы. Это ж тоже образ и тоже важно, говорил он. Мою голову ведь будет держать сама Гурченко!
После первых же съемок Людмила Марковна призналась:
– Мне здесь нравится. Ты собрала профессионалов. Ты не тратишь ни свое, ни чужое время. Это очень важно. Я это уважаю. Поверь, я всякое в жизни видела. С тобой хорошо работать!
Видели бы в тот момент мою удивленно-улыбающуюся рожу! И ессессенно, я бросилась ее целовать!
Гурченко и Толкунова
На открытии выставки «Частной коллекции» в Киеве. 2002 г
Вскоре после этого братания мы решили посниматься еще. Я получала неимоверный заряд от общения с ней! Она вся искрилась, видимо, застоялась без работы. Не знаю, как для нее, но для меня это был и остается самый счастливый момент в моей творческой жизни! Ждала ее, как, наверное, ждут прихода самого дорогого человека.
Снова выбрали пять работ. Снова абсолютно разные: «Гладильщицу» Пикассо, «Земляничный мусс», который она раскопала где-то сама – вот уж никогда бы не осмелилась ей такое предложить, – и «Поцелуй» золотого Климта. Долго думали, кто будет целовать нашу диву. Дело-то ответственное! Не каждому поручишь. Со стороны брать страшно, хотя могу представить эту очередь из желающих поцеловать Гурченко. Надо искать среди своих. Мои дети отпали сразу – закон о растлении малолетних и т. д., мужей давать на такое никто не рисковал, мало ли чем это могло закончиться! И тут Люся Раужина предложила своего сына Антона, который приехал из экспедиции, где был помощником режиссера Пришел. Волновался. Краснел.
Людмила Марковна быстро взяла его в оборот.
– Ты что, не знаешь, как целоваться? Ну-ка, работай! Это работа! Поверни голову! Держи вот так! Ну же, давай!
А сама улыбалась, как пастушка, загадочно и многообещающе.
И снова перерыв, потом репетиции перед съемками, маленькие перекусы с очень сладким чаем и бутербродами и пирожными, женский треп с матерцой и вечный хохот! Хо-хо! Незабываемо!
Так мы с ней «сошлись» характерами. Она много рассказывала, я жадно слушала. Рассказчиком она была редкостным! Намертво держала аудиторию, помимо природного дара применяя свое гениальное театральное мастерство – нужные и вовремя паузы, красивые жесты. Могла и матюкнуться, но не лишь бы, а исключительно к месту. Обладала невероятным чувством юмора – тончайшим, подчас невесомым, который становится понятен лишь задним умом, только ощущается.
Когда хотела покурить, говорила Гале: «Пойдем опустимся?»
Чай пила обязательно из блюдца, но это не на людях, дома, из старинной вместительной чашки. И пользовалась маленькими старинными щипчиками для сахара, тоже редкость.
Обожала булки с маслом – видимо, результат военного детства. «Холестерин? А что это такое?» Ставила журналистов в неловкое положение, когда ей задавали вопрос про ее шикарную фигуру. «У меня просто очень хорошая эвакуация», – с улыбкой отвечала Людмила Марковна. Про эвакуацию не знаю, но тонкая эталонная талия, прямая спина, миниатюрность и изысканность – это и есть Гурченко. Внешне.
В еде разборчивой не была и поесть любила. Самым любимым ее блюдом были вареники – всякие – с творогом, капустой, грибами, вишней, но больше всего любила с картошкой. Причем ела их обязательно с белым хлебом, маслом и сыром! А талия все равно оставалась на месте!
Вареники для Гурченко
Картофель чистим, режем и варим в подсоленной воде. Воду сливаем, кладем в кастрюлю половину сливочного масла и делаем пюре. Лук чистим, мелко рубим и жарим на оставшемся сливочном масле. Сеем муку в миску и добавляем соль. В сметану кладем соль, перемешиваем и добавляем в муку, подливая воду и замешивая тесто средней густоты. Ставим его на полчасика для набухания клейковины, только под пленкой, чтоб не обветрилось.
Картофельное пюре поперчить, добавить в него половину жареного лука и хорошо перемешать. Скатываем из теста колбаску, отрезаем одинаковые кусочки, раскатываем кружочки – всё как обычно. На каждый кружочек кладем начинку, защипываем края и варим, бросая по одному, чтобы не слиплись. Подаем с жареным луком и со шкварками. Да, еще со сметаной, белым хлебом с маслом и сыром – по-гурченковски!
Вам понадобятся для теста:
3 стакана муки,
3 ст.л. сметаны,
1/2 ч.л. соли,
1/2 ч.л. соды,
1/2 стакана теплой воды.
Для начинки:
5–6 небольших картофелин,
2 луковицы,
70–100 г сливочного масла,
молотый черный перец и соль по вкусу.
Я не помню, чтобы она хоть раз сказала слово «диета». Когда мы возвращались из командировки в Киев, каждому из нас моя подруга Лена подарила по киевскому торту. Я свой довезла до Москвы. Марковна – нет. В смысле съела…
Она всегда была в центре внимания, даже когда молчала. Гурченко – это уровень самых великих голливудских кинодив. Только непонятно почему этот уровень был так мало востребован.
Мы вместе ездили на открытие многих моих выставок – Нижний Новгород, Киев, Днепропетровск, ее родной Харьков, была на всех выставках в Москве. Обязательно выступала. Называла меня своим мини-режиссером. Но я в этот момент чувствовала себя по меньшей мере Рязановым! Или Феллини, на худой конец!
Установила нежные отношения с моим средним сыном Митей. Я взяла его с собой на открытие выставки в Днепропетровск, где они и подружились. Он был совсем еще подростком, неловким, несобранным дурилой, но она вела себя с ним, будто он был состоявшимся взрослым человеком, умным и красивым – а для моего тогдашнего гадкого утенка это был совершенно нетривиальный подход. Они долго беседовали обо всем на свете, замолкая при моем появлении – что, интересно, у них были за секреты? Много хохотали – взахлеб, по-детски, до икоты. Когда встречались, на завтраке, Люся подмигивала ему и говорила: «Хо-хо! Ты все понял?» Господи, что они там затеяли? Называла его олененком: «Как ты родила такие оленьи глаза?» – спрашивала. За эту днепропетровскую неделю стала его лучшим другом.
Я наблюдала, как она общается с незнакомыми людьми: слишком вежливая, неприступная, даже сухая, вдруг, если человек ей нравился, раскрывалась и становилась милой, веселой и безумно обаятельной!
Никто, наверное, ее до конца и не понимал: ни мужья, ни друзья, ни родственники. Она была настолько выше всех и всего как личность, что понять ее было невозможно. От этого и страдала, ела себя и других, и характер тут был совсем ни при чем.
Я бывала у нее дома на Трехпрудном. Открывала обычно сама или муж, помощниц-приживалок не было, не терпела она у себя незнакомых людей. Дома была просто Люсей – маленькой, сухонькой, в халатике, самой собой, и даже спину можно было не держать, а прилечь на диван, взяв на руки крикливую огрызающуюся собачку. Со вкусом обставленная небольшая квартирка, ампирная мебель карельской березы с черными вставками-вензелями, маленькая кухонька и большая светлая гостиная с высокими окнами – вот ее мир, скрытый от глаз. В ванной – ангелочки, целая коллекция, золоченые мальчики с крылышками в разных позах и так, и сяк, и в форме мыла, и игрушками с потолка, и вышитые на полотенцах. На подоконниках в гостиной расставлено ее любимое зеленое урановое стекло, которое играет на солнце и наполняется насыщенным необычным искрящимся цветом.
– Ты знаешь, одно из моих детских воспоминаний – меня привели в гости, а там в вазочке из уранового стекла стояли розовые гвоздики, так было красиво! Запомнила на всю жизнь – такое сочетание розового с зеленым – и стала собирать это стекло. А ангелочки, видела? Сначала подарили одного, потом пошло-поехало! В общем, вся в зеленом стекле и ангелочках!
Я с удовольствием стала пополнять эти две ее коллекции, а она, узнав, что я собираю подзывные колокольчики, надарила кучу мне. Ее одежда, шляпы, бижутерия тоже стали самыми любимыми экспонатами моего маленького «музея». Всегда ко мне на съемки она приходила с подарками из своего гардероба и подбирала в нашей костюмерной то, что ей было необходимо.
Однажды она пришла ко мне на день рождения и увидела приглашенных, среди которых была одна молодая артистка. Людмила Марковна подошла ко мне и сказала так, между прочим, что выбирать друзей – это очень важно в жизни и нельзя абы кого подпускать к себе так близко, показав глазами на нее. Наверное, знала, о чем говорила.
«Ты меня удивила. Так нельзя. Ближний круг – это очень важно. Ты должна быть уверена в каждом».
В ее ближний круг, думаю, входил один Сережа, который был ее мужем, продюсером, отцом, ребенком, партнером – в общем, стеной. И две мелкие собачки, которые по природе своей никогда бы ее не предали.
Она ушла зимой. Незадолго до смерти сломала ногу, поскользнувшись у подъезда, когда выгуливала собачек. Ходила на костылях. И вдруг: «Папа, мне очень больно!» – она так называла мужа. «Папа, почему мне так больно?»
«Скорая» не успела к ней живой.
Всё.
Так закончился один из самых прекрасных и трагичных фильмов двадцатого столетия.
Еще одна поездка вместе
С Еленой Кильдау, издателем журнала «Караван» в Киеве
Людмила Марковна у себя дома
Коллекция уранового стекла на окне у Людмилы Гурченко
На кухне, в гостях у Гурченко
Данный текст является ознакомительным фрагментом.