Владимир Гуга Мишка-таксист

Владимир Гуга

Мишка-таксист

В шестом классе отчим подарил ему кожаный пиджак, превративший Мишу в мужика. Так появилось это прозвище – «Таксист». Хотя раньше таксисты работали не в пиджаках, а в приталенных кожаных куртках. Эти куртки называли кожанками.

Я не забыл Мишу, как и остальных одноклассников из нашей московской школы № 531. Память на лица и пейзажи у меня отличная, чего не скажешь о способностях к запоминанию цифр. Наверно, благодаря этому скромному дару я и стал корреспондентом, а не топ-менеджером.

Пару месяцев назад я обнаружил Таксиста в переполненной электричке «Москва – Калуга I». Увидев его знакомое лицо, я согнулся и поднял воротник. Встречи с одноклассниками бессмысленны. Они ничего не дают, кроме недоумения: «Что это за чужой человек маячит перед глазами, и почему я с ним разговариваю?» Неприятный осадок остается после этих дурацких бесед.

– Вован! – крикнул Миша, когда я попытался проскользнуть мимо. – Здорово!

– Миха! Ты, что ли? – поддержал я спектакль. – Сколько лет, сколько зим? Какая встреча! Е-мое!

Двадцать пять лет. И двадцать пять зим. Вот сколько. Четверть века мы не виделись. Всего-то. Как получили аттестаты, так и разбежались.

Я сел между старушкой с длинным голым саженцем и дедом с огромной сумкой на колесиках. В вагоне пахло старостью. Говорливая электричка была под завязку забита возбужденными пенсионерами, слегка опьяневшими от приближающейся счастливой сельскохозяйственной поры.

«Тут есть некая закономерность, – подумал я. – Чем человек старше, тем его сильнее притягивает земля – всякие семена, удобрения, газета “Шесть соток”. А потом, когда земное притяжение доходит до предела, старик сам превращается в удобрение. Так устроен мир».

Таксист тоже выглядел как классический дачник, ладно скроенный из бодрого настроения, резиновых сапог, болоньевой куртки с олимпийским мишкой, пузатого рюкзака «Эверест».

После охов-ахов и взаимных похлопываний по спинам, медленно и тяжело, словно старый бульдозер по котловану, пополз наш разговор.

– Блин! Как оно, вообще? Как ты? Где ты?

– Журналист. А ты?

– Экономист, вот…

– А где?

– Вот, в одной совместной российско-германской компании. А ты?

– Я, так сказать, свободный художник. Подрабатываю там-сям…

Пока мы несли эту пустословицу, я наблюдал за необычной особенностью, торчащей из Таксиста, как штырь арматуры из треснутой бетонной плиты. Несмотря на общую рыхлость сорокалетнего московского семьянина, он обладал внутренней собранностью. Она проявлялась в жестком взгляде и подтянутых губах. Если бы не общий вид вялого предпенсионера, можно было бы предположить, что Миша-Таксист – ветеран войск специального назначения. Но чудес не бывает: либо мужик – спецназовец, либо дачный увалень в застиранных рейтузах. В Мише как-то единилось и первое, и второе.

Пришлось напрячь мозги и силой мысли вытащить Мишу из прошлого. Мне припомнилось, что он был обычным, ничем не примечательным подростком, тихим, серым, но почему-то… независимым. Последнее качество выглядело очень странно. Независимых подростков не существует. Это даже ежам понятно. Каждая нормальная школа живет по всемирному «закону силы». Если ты недостаточно силен, хитер и подл, значит, тебе надо жить под опекой родителей или под покровительством какого-нибудь головореза. Если ты силен, хитер и подл, значит, тебе следует хранить свой титул главаря банды, оберегая его от посягательств заговорщиков. Других вариантов существования в нормальной школе нет. Того, кто пытается, как Володя Ульянов, идти «своим путем», быстро заклевывают, а вернее, заплевывают. В прямом смысле: смачно харкнуть в спину мальчику, не имеющему покровителя, считается самым милым делом. Во всяком случае, этот ритуал был очень популярен в нашей с Таксистом школе. Реальный пацан считал, что жаловаться родителям западло, и старался отстоять свое положение собственными силами или опираясь на своего синьора. У Миши не было ни особых сил, ни покровителей с кастетом в кармане. Однако он умудрялся, не жалуясь родителям, обходить все острые углы политических игр школы, сохраняя при этом нейтралитет. Его никто не трогал, и он ни к кому не лез.

Как-то раз в туалете нас, троих шестиклассников, прижали ребята из восьмого «А», без пяти минут пэтэушники. Поводом для расправы стала симпатия Наташи М. к Паше М., моему вроде как приятелю. Прижали троих – Пашу, меня и Таксиста. Но последнего, смерив хмурым взглядом, отпустили. Почему? Непонятно.

– А… – криво ухмыльнулся влюбленный в Наташу восьмиклассник с железным зубом. – Таксист… Давай, вали отсюда. Быстро!

И Миша-Таксист отвалил, а нас с Павликом, как говорится, отмудохали. Его – за красивые глаза, а меня – за компанию. Первый же удар восьмиклассника с железным зубом сбил меня с ног. Боли не почувствовал. Лишь заметил, как выскочил его костистый кулак с наколотым крестиком на безымянном пальце, и – тут же звон в ушах, круговерть кафельных стен в глазах и блаженное состояние обморочного забытья.

Школьный туалет, как известно, тоже школа. Школа в школе. В нем жадные до открытий дети узнают гораздо больше, чем в классах. Туалет – это некий закрытый клуб. Здесь познают прелесть табака и даже алкоголя, рассматривают мутные порнографические фотки, устраивают кровавые поединки, списывают домашнее задание, завтракают толстыми бутербродами, играют на деньги в «трясучку», прячутся от директора. Не знаю, что происходило (происходит?) в туалете девочек. Полагаю, что примерно то же самое.

Маменькины сынки, чтобы не появляться в этом вонючем чистилище, перед школой ничего не ели и не пили. Для так называемых «домашних детей» в школьном туалете царила крайне враждебная среда.

Здесь не было кабинок. Зато на мокром полу торчали два украшенных ржавчиной унитаза. Вместо третьего унитаза из основания стены высовывалась канализационная труба, заткнутая уже окаменевшей половой тряпкой. Имелись две раковины. Одна с краном холодной воды, а вторая с обломком швабры, торчащим щетиной вверх. Подоконник был украшен сюжетами необузданной эротической фантасмагории и названиями хеви-металлических групп. Помню, что над унитазами нависали венчающие вертикальные трубы бачки. На одном болталась веревка, а на другом – чудом сохранившаяся цепочка с отшлифованной деревянной ручкой. Похожие круглые ручки мы вытачивали на токарных станках в школьной мастерской. Их потом приделывали к отверткам и напильникам. Однажды цепочка с унитаза куда-то исчезла, и наш больной на голову завхоз (всегда ходил в вязаной шапочке – и зимой, и летом) привязал вместо нее веревку.

Все это происходило в конце второго тысячелетия, а нынче, в начале третьего, мы ехали с Мишей-Таксистом по своим делам. Он – на семейную барщину, а я брать – интервью у директора московского завода, выкинутого из столицы за сто первый километр. Миша нес какую-то околесицу про армию, семью, сайт «Одноклассники», а я все пытался припомнить, по какой причине ему удалось оставаться независимым и неприкасаемым в нашей школьно-туалетной вакханалии. Любопытство подталкивало меня спросить гонца из прошлого: «Слушай, Михаил, скажи мне честно, почему тебя в школе никто не лупил, но при этом ты оставался одиночкой? Ты же не мог жаловаться отчиму. Это исключено».

К моей журналистской радости, лезть в потемки чужой души не пришлось. Тайна открылась сама, будто кто-то повернул невидимый ключ в двери между настоящим и прошлым. Когда наш пенсионерский веселый поезд подъехал к станции Нара, в вагон вошла кодла пьяных мужиков категории «кабан». Они встали в проходе и начали громко, в полный голос материться. Одна непосредственная старушка сказала:

– Ребята, хватит ругаться! Вы же не одни!

Ребята ей ответили:

– Глохни!

Таксист просунул руку за пазуху, сжал в кулаке спрятанный под курткой предмет, остекленел глазами и буркнул:

– Проблемы?

Хамы сразу скисли, замолчали, а потом вообще ушли из вагона. Вот так Миша и разоблачил себя. Мне стало все ясно.

Четверть века назад я и «Таксист» стояли в школьном туалете и курили бычки. За окном проклевывался март. Очень хотелось чего-нибудь натворить – подраться, облапать одноклассницу, разбить окно, выскочить из собственной кожи.

– Куртка у тебя – класс! – похвалил я его обнову, нарушив молчание.

– Сергей Юрьевич, мой отчим, подарил, – ответил Миша, – спасибо ему. Правда, он сказал, что мужику мало выглядеть мужчиной. Кроме пиджака ему еще полагается достоинство. Свое собственное. Отчим сказал, что рад бы помочь найти мое достоинство, но не знает, где оно, так как я не его сын. Вот, пришлось искать самому… Был бы у меня отец – помог.

– Нашел достоинство-то?

– Нашел… – вздохнул Миша и хлопнул себя по сердцу, – оно здесь. Очень удобная штука. Отлично лежит под пиджаком.

Таксист запустил руку за лацкан кожаного пиджака.

– Когда мне становится хреново или страшно, я сразу хватаюсь за него. И на душе легчает, страх исчезает. Вообще перестаешь бояться. Крутая штука – достоинство.

– Шутишь? У тебя там фотография прабабушки? – ухмыльнулся я.

Рука Таксиста молниеносно выскочила, и что-то со свистом мелькнуло над моей головой. Мгновение, и лампочка, торчащая из стены, с хлопком разлетелась на мелкие осколки. Я инстинктивно втянул голову в плечи. Зажмурился. Снова открыл глаза. Побелевший от напряжения кулак Миши сжимал деревянную ручку цепи, оторванной несколько месяцев назад от бачка унитаза. Она послушно покачивалась, будто продолжение руки Таксиста. Мне стало страшно.

– Отлично лежит под пиджаком, – повторил Миша. – И незаметно. Ручка очень удобная. Убить не убьешь, но если хлестануть по роже – мало не покажется. С достоинством жить гораздо приятнее. Никогда с ним не расстанусь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.