Вадим Богуславский Опасное увлечение

Вадим Богуславский

Опасное увлечение

Эпиграф – брат эпитета и муж эпиграммы.

Н. Ляпис-Трубецкой

Шутить приятно, но не безопасно. В этом я убедился еще в начале пятидесятых – в годы учебы в родной киевской школе – и запомнил на всю жизнь.

Тогда, в старших классах писали так много сочинений, что, казалось, нас готовят в литературные критики. Мои сочинения были, по-видимому, совсем не плохи. По крайней мере, учительница время от времени читала их перед классом. Считалось хорошим тоном снабжать сочинения эпиграфами, что показывало высокую эрудицию учащихся.

И вот именно с эпиграфами было связано одно мое весьма странное увлечение, которое впоследствии принесло неприятности.

Дело в том, что каждое сочинение я непременно предварял эпиграфом, причем эпиграфы были собственного изготовления. Обычно я придумывал какое-нибудь многозначительное изречение и подписывал его некой не очень популярной фамилией. Особый шик был, если фамилия была двойная.

Например, сочинение на тему: «Темное царство» в произведениях А. Островского» я снабдил фальшивым эпиграфом: «Душно в этой стране, господа, очень душно. Хоть бы кто-то форточку открыл» (А. Сухово-Кобылин).

К сочинению об образах лишних людей в произведениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова я придумал эпиграф: «В России безделье и безумие – родные братья» (С. Сергеев-Ценский).

На разборе сочинений учительница Ната Марковна спросила:

– По-вашему, Онегин и Печорин были сумасшедшими?

На что я дерзко ответил:

– Во-первых, это утверждал не я, а Сергеев-Ценский. А во-вторых, всякий нормальный человек должен трудиться.

Учительница покраснела и отвернулась.

Это была как азартная игра. Каждый раз я ждал разоблачения, но, как ни странно, все сходило с рук. По-видимому, никто не мог предположить такой наглости. Со временем я так наловчился, что, как мне казалось, мои эпиграфы были ничуть не хуже настоящих. Я втайне ими очень гордился.

Например, к образу Иудушки Головлева я предложил эпиграф: «Иудушка Головлев жив и будет жить, пока не исчезнет общественный строй, этот образ порождающий» (В. Бонч-Бруевич).

Кое-кто из моих друзей пытался следовать моему примеру, но это оказалось совсем не просто, в результате мой авторитет среди них рос так же стремительно, как сорняки на дачном участке.

Неприятности пришли, как всегда, с самой неожиданной стороны. Мы писали сочинение на тему: «М. Горький – буревестник революции», которое я по привычке снабдил эпиграфом: «О, ветер! Развей тучи над Россиею! Сдуй с нее пену!» (Карл Каутский).

Если вы не помните, кто он такой, смотрим в энциклопедию: Карл Каутский (1854–1938) – немецкий теоретик-социалист, идейный враг В.И. Ленина.

Через какое-то время меня прямо с урока вызвали к директору. Я за собой никакой вины не чувствовал и поэтому был относительно спокоен.

Иван Иванович Один встретил меня какой-то странной, натянутой улыбкой. Он казался взволнованным.

– Присаживайтесь, молодой человек. Тут с вами хотят поговорить. Впрочем, не буду вам мешать. Я должен присутствовать на уроке в 10 «Б». Беседуйте, тут вам никто не помешает.

И Иван Иванович поспешно вышел из кабинета.

Внезапно я заметил, что кроме директора и меня присутствовал еще один человек. Он был одет в серый костюм и темную рубашку и почти сливался с портьерами в глубине комнаты.

После ухода директора незнакомец не спеша перебрался в директорское кресло. С минуту он меня внимательно разглядывал, потом дружески подмигнул и спросил:

– Ну, как жизнь?

Я не был готов к такому вопросу и в ответ промычал что-то невнятное.

– Расскажи о себе, – попросил незнакомец, – начни с фамилии, имени и отчества, с кем живешь, какие планы и так далее.

Я представился, все еще ничего не понимая. Потом рассказал, что живу с матерью и планирую поступать в институт, причем в какой, еще не решил.

– Еще не решил, – воскликнул человек с отеческой интонацией, – пора бы и решить. Ну, хотя бы в технический или гуманитарный?

Я ответил, что мечтаю о факультете журналистики, но туда очень трудно поступить.

– Трудно поступить! – повторил мужчина. – Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет, – продолжал он нараспев. – Главное – идти к своей цели и не бояться трудностей. – Он задумался. Пауза затягивалась, и он протянул мне пачку сигарет: – Закурить хочешь?

Я отрицательно покачал головой и сказал, что не курю.

– Ты, наверное, много читаешь? – возобновил опять он странный разговор.

– Да нет, не очень, – отвечал я, – только то, что по программе.

– А библиотека у вас большая? – он метнул на меня быстрый взгляд.

Я объяснил, что у нас двадцать – двадцать пять книг, одна полка, и та не заполненная.

– А какие у вас книги? – продолжал он задавать праздные вопросы.

– Полное собрание Джека Лондона, Пушкин, «Анна Каренина» и еще что-то, не помню, – отвечал я, теряясь в догадках.

– А старые книги – дореволюционные или первых лет советской власти – есть?

Я ответил отрицательно.

Он помолчал. Мне показалось, что он чем-то разочарован.

– Я читал твои сочинения, – сказал он после паузы, – они неплохо написаны. Особенно последнее. Там очень удачный эпиграф. Как ты его раскопал?

Сердце мое оборвалось, и я сидел молча, чувствуя, что мои щеки пылают.

– Ты его сам нашел или кто-то подсказал? – продолжал он с некоторым торжеством, пристально глядя на меня.

Я молчал.

– Да, я забыл представиться. Майор Гвоздикин, вот мое удостоверение.

Я мельком взглянул на удостоверение и чуть не упал со стула. Потом дрожащими руками вынул из его пачки сигарету. Он предупредительно щелкнул зажигалкой. После первой же затяжки я надолго закашлялся. Он смотрел на меня с доброй улыбкой.

– Лучше не кури. Так ты хотел мне рассказать об эпиграфе? Давай, я тебя слушаю, – сказал он спокойно.

Я понял, что нужно признаваться:

– Я его сам придумал, – сказал я дрожащим голосом.

– Как сам? – не понял майор.

– Ну, просто придумал. Спросите у наших ребят, они подтвердят.

– Постой, постой! Ты утверждаешь, что сам придумал эпиграф? А подпись?

– И подпись тоже. Все ради шутки.

Он был явно озадачен.

– Ну, это мы проверим и насчет библиотеки тоже. И часто ты так шутишь?

– В каждом сочинении, – сокрушенно сказал я, – но теперь я уже больше не буду. Это были глупые шутки.

– А ты знаешь, кто такой Каутский?

– Какой-то писатель, я его никогда не читал.

– Да, от твоих шуток обхохотаться можно, – сказал он раздраженно, – тоже мне, юморист! А учителя, мать их! Никто не фига не знает, поразгонять бы их, да где других возьмешь? Ну что мне с тобой делать?

Он опять задумался. Я сидел ни жив ни мертв.

– Хорошо, слушай меня внимательно. Сейчас иди в класс и спокойно учись. Об этом разговоре никому ни слова. Мы все проверим. Если ты сказал правду, считай, что тебе повезло. Попади не на меня, другой бы тебя… И думай, перед тем как шутить, хорошо думай. Выпороть бы тебя! Ну, иди!

Я встал и на ватных ногах пошел к двери. Была уже перемена. Мои друзья осведомились о моем здоровье. Я никому ничего не сказал и несколько месяцев ждал последствий, но их не было. Спал плохо и стал рассеянным.

С тех пор я твердо решил не шутить. А что касается эпиграфов, то у меня на них аллергия. При встрече с ними я ощущаю какую-то старую, давно забытую тревогу и спешу перевернуть страницу. На всякий случай…

Впрочем, иногда старая болезнь дает рецидивы, как, например, в этом рассказе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.