ТРУСИХА

ТРУСИХА

Таня возненавидела квартирную хозяйку. До этого, прожив на свете девятнадцать лет, она не подозревала, что можно так ненавидеть.

Большеглазка Таня (большеглазка – не фамилия, а примечательная, прелестная деталь лица) приехала в город, поступила в частный театральный колледж, выдержала бешеный конкурс. По слухам, его выпускников расхватывали как горячие пирожки. Колледж существовал на гранты, учёба бесплатная – только найди крышу над головой.

У Тани было много подружек, и эти подружки восхищались, какая Таня милая, покладистая и уступчивая. Таня имела право думать, что они искренни, потому что чувствовала, что она действительно такая: добрая и мягкая, даже чуть робкая, безвольная.

Подружки готовы были поделиться с Таней чем угодно и помочь в чём угодно, вот только не могли изменить Танину жизнь на квартире. Они сами были беспомощны перед этой ужасной житейской проблемой.

Старуха-хозяйка, большая, грузная, передвигалась по комнатам на опухших коротких ногах, как жаба. Ноги стекали в тапки многослойным, многоступенчатым жиром, будто толстые, неопрятно спущенные чулки.

«Жаба! Именно – жаба!» – с ненавистью думала Таня. Она сидела в уголке дивана с поджатыми ногами. И вместо того, чтобы учить теорию, повторяла про себя с отчаянием:

– Господи, отчего я такая несчастная? Все вокруг счастливые, одна я на свете мучаюсь. За что я должна жить с жабой?

Ночью старуха, похожая на громадный холм под стёганым одеялом (голубой атлас с рюшами напоминал убранство гроба), мощно храпела разнообразными голосами. Булькала как бутылочное горлышко, сипела, словно кто-то сдавливал заплывшее жиром горло, сладострастно всхлипывала и постанывала. И тут же стон переходил в утробный вой, жутко обрывался – и снова бутылочное горлышко.

– Не могу, не хочу слышать! Мамочки! – Таня извивалась под одеялом, совала голову под подушку, зажимала уши. Обессилев, садилась, с ненавистью глядела на ритмично вздымающийся и опускающийся холм. Казалось, это вздувшийся труп ожил.

– Сейчас брошу чем-нибудь. Возьму и брошу, чтобы заткнулась. Прямо в глотку.

Злорадно улыбаясь, нашаривала в темноте тапку, с наслаждением целилась… И трусила, и опускала тапку, и начинала плакать. Ей казалось, после этого плача всё лицо у неё покрывалось морщинами.

Весь день потом клевала носиком на лекциях, катастрофически отставала по предметам. Куратор сказал, что Таня ходит под угрозой отчисления. «И хорошенькие глазки не помогут», – добавил многозначительно.

«Покончу с собой, – думала Таня утром. – Напьюсь таблеток и оставлю записку, что из-за жабы. Так и напишу: из-за жабы».

«А ей-то, жабе, что. Найдёт такую же трусиху», – думала она в обед.

В курилке девчонки болтали о своих квартирных хозяйках. Таня завидовала, как они могут весело и беззаботно сплетничать.

– В первый же день моя заявляет: ванна не для тебя: баня за два квартала. Бельё в прачечную. Газ без меня ни-ни. Ключ от квартиры не дам, потеряешь… Это двадцатилетней девке – каково?!

«Счастливые, – прислушиваясь, рассеянно думала Таня. – То есть не то чтобы счастливые, но по сравнению со мной…»

После занятий она отправлялась в библиотеку и сидела до закрытия.

Но в субботу, захлопнув планшет, Таня шла из колледжа прямо домой. По возможности шла медленно. Если встречалась знакомая студентка, Таня налетала, тормошила, тащила в сторону, расспрашивала, уговаривала постоять ещё чуточку. Потом, взглянув на часики, мрачнела и говорила: «Пора, зачёт на той неделе».

– Ты в уме? – удивлялась знакомая. – Сегодня суббота, успеешь подготовиться.

Таня непонятно, грустно улыбалась. По дороге она заходила во все встречные магазины, припоминая: может, ей что докупить на ужин надо? Потом можно будет объяснить Жабе: в очереди стояла. Таня задерживалась у прилавков и с любопытством читала, что сыр стоит триста рублей килограмм, а пучок шпината – тридцать.

Она даже в мебельный и посудный магазин сворачивала. Но, в конце концов, приходила домой.

– Долгонько ты ныне, Татьяна, – отвратительным кротким голосом говорила старуха. Бровастое, усатое подозрительное лицо её, как полагается жабе, было усеяно крупными горошинами бородавок.

«Чтоб ты подохла», – думала Таня. Она с размаху опускалась прямо в пальто на диван и сидела неподвижно, пока Жаба переодевалась в пахнущее старушечьим бельё. Она закидывала дряблые отёчные руки, показывая редкий светлый пух под мышками, со старческим кряхтением неторопливо облачалась в чёрную кофту и складчатую юбку до полу.

Они ехали в трамвае, потом долго шли по тёмной улице без фонарей среди частных домиков. Здесь по-деревенски лаяли собаки и в окнах не было света, потому что хозяева ложились спать рано тоже по-деревенски. К одной избушке на курьих ножках сворачивали.

– Погодь маленько, запыхалась, – просила старуха и минутку стояла, нагнувшись, глядя в землю, дыша загнанно, со свистом. После аккуратно стучала в калитку. В вырезанное в калитке отверстие выглядывал круглый человеческий глаз. Тане казалось, что он выпучен в паническом страхе.

– Сестра во страдании и скорби Абросимова, – астматически сипела старуха. Калитка пропускала их и снова бесшумно закрывалась на засов.

В августе Таня с адресом в кармане (его дала востроносенькая вахтёрша и просила быть почтительной с хозяйкой Домной Ивановной) впервые пришла в этот богатый кирпичный дом на окраине города. Хозяйка (Жаба) хмуро буркнула:

– Месяц поживи, там посмотрим.

По истечении срока вызвала Таню в кухню.

– Вот что, милая. Открыться хочу. Из истинно верующих я, коих гнали и гонят испокон веку слуги Антихриста. В субботы моления у нас, провожать меня будешь. Это коли жить у меня собираешься. А не хочешь – не держим. На все четыре стороны.

Старуха стояла перед Таней, сцепив на выпуклом животе пальцы, глядела на Таню немигающими жабьими глазками. Что же, Жаба всё верно рассчитала. За месяц, пока Таня доверчиво тут жила, в городе расхватали последние квартиры. Начались занятия, и Тане негде и некогда было искать новое пристанище. Старуха всё продумала. Таня попалась в западню, как мышонок.

У неё от обиды задрожали губы, она жалко, побито улыбнулась.

– Вот и хорошо, – кивнула старуха, как будто Таня сказала «да». – Пошли чай пить.

Мерзкий чай, мерзкая старуха. Ночью Таня заплакала под старухин храп, но после слёз, как это бывает, пришло облегчение.

– И что такого? – размышляла она, уткнув мокрый носик в подушку. – Главное, в эту чушь не верю. Возьму с собой тетрадку с лекциями и почитаю в сторонке. А их главарь пускай сидит в бочке, а остальные вокруг голые пляшут под караоке, катаются по полу и рвут волосы… Кажется, так у них это происходит.

Таня хихикнула и уснула весёлой. Но всё оказалось совсем по-другому. Не было фанатичной братии, исходящей в экстазе, не было кормчего в бочке. Был Борис: очень приятный изящный молодой человек с бородкой, с причёской «орфей». Его можно было принять за студента-ботана.

Все, кто находились в комнате, сдвинули стулья и образовали плотный кружок, плечо к плечу. В центре кружка стоял Борис, которого все называли Страстотерпцем, и мягко и проникновенно говорил что-то окружившим его. Всё это было похоже на тайную явку революционеров, только керосиновой лампы не хватало и полицейских свистков за окном. Таня не удивилась бы, если бы сейчас они, раскачиваясь, сурово запели: «Вы жертвою пали…»

Ещё одна женщина в пуховом платочке осталась сидеть у стены. У женщины было заплаканное лицо. Таня раскрыла учебник, то и дело поднимала глаза к потолку и повторяла шёпотом, чтобы лучше запомнить.

– У-у, какие глазки. Не возражаете? – Борис принёс стул и сел близко к Тане. Взял у неё учебник. – О юные, незабвенные года… Сами студентами были…

Таня не могла понять, почему она согласилась переписывать вручённые ей листы. Борис назвал это «подкорректировать». Содержание листов было ужасным. Человеконенавистническим.

– Так мы договорились? – Страстотерпец наклонился к Таниным волосам и дышал ими.

– А то бы нет! – уверенно и весело сказала подошедшая старуха. – Такое жильё, как моё, на улице не валяется. Копейки не беру – живи! Только чтоб мирскую мерзость и падаль в дом не тащила.

Таня испугалась, что Страстотерпец сейчас поцелует её в волосы. Смятённо собрала листы и сунула их в портфель.

– Ты легче с листами, – отвратительно, уверенно сказала старуха. – Люди старались.

Таня, в общем, правильно поняла, что Борису и умной подозрительной старухе вовсе были не нужны листы с ужасным содержанием. Им нужна была Таня, они задумывали что-то над ней…

Скоро выяснилось – что. В следующую субботнюю сходку старуха показала на бледную рыхловатую девушку с полуоткрытым ртом. Пушистые белокурые косы сколоты в неряшливый толстый узел. То ли больная, то ли вообще обколотая.

– Невеста Страстотерпца Бориса, – пояснила старуха. – Если неслыханное счастье выпадет, на тебя следующую взор его светлых очей упадёт. Да не возгордись ране срока: не достойна, не заслужила.

А та девушка куда-то исчезла. Совсем. На Танин вопрос старуха, возведя глаза к потолку, туманно нараспев ответила:

– Чрез муки Страстотерпца неслыханное счастье обрела быть очищенной от скверны, блуда, ереси, погани людской…

Жаба явно была не последняя спица в дьявольском колесе. Часто проходила в комнату, грузно садилась на пол. Вынимала из хозяйственной сумки калькулятор, разбухшую тетрадь, надевала очки. Посапывая, отпирала нижний ящик комода, вытаскивала из-под белья железную коробку – там лежали перевязанные нитками чеки и бумажные деньги.

Ссыпала прямо на пол, тыкала толстым пальцем в кнопки, считала кассу. Шевеля толстыми губами, писала в тетрадь. Деньги перевязывала, коробку зарывала в бельё, ящик запирала, шла в кухню прятать ключ. Таня провожала взглядом круглую качающуюся спину старухи и ненавидела её глазами.

«Это всё она, Жаба. Из-за неё всё. Если бы она не обманула меня, мне было бы, где жить. Если бы мне было где жить, я бы не стала переписывать эти гадкие листы. И я бы не стала преступницей. А я преступница, преступница, преступница, и нет мне прощения. И всё из-за Жабы».

Такая версия недолго устраивала.

«Выходит, и предатель на войне мог так оправдаться. Дескать, меня пытали – я и предал. А если бы не пытали, я бы не стал предателем. Возможно, не стал бы».

– «У, подлая!» – Таня мысленно дёргала себя за волосы и хлестала по щекам. – Да ты способна только ныть в адрес Жабы. И не жаба она вовсе, а Домна Ивановна. Ну-ка повтори: Домна Ивановна, Домна Ивановна, Домна Ива… Жаба! Жаба! Жаба, тысячу раз жаба!

Ночью она снова просыпалась от храпа и, охватив голову руками, раскачивалась как пьяная. Шептала с отчаянием:

– Я схожу с ума. Я медленно схожу с ума. Не могу больше. Что делать. Уйти. Уйти. Хоть на вокзал, хоть в учебный кабинет на стулья.

Она задрёмывала, но маленький человечек, похожий на Страстотерпца Бориса, прыгал и пищал: «А листы переписывала! А листы переписывала!»

Нужно было любой ценой забрать листы обратно. Как? Решение пришло быстро, и Таня даже всплакнула и сто раз назвала себя дурой, что раньше не догадалась.

В субботу Таня не встала, как обычно, осталась лежать. Старуха несколько раз входила в комнату. Подошла, твёрдо потыкала в плечо. Таня пошевелилась и слабым голосом сказала, что плохо себя чувствует и на учёбу не пойдёт.

Встала, пошатываясь, добрела до кухни, бросила в рот таблетку и снова легла. Старуха, одетая в плюшевый жакет и обмотанная в платок, стояла у двери с кошёлкой. Уж очень ей очень не хотелось оставлять Таню одну дома. Она сказала вздыхая:

– Может, подышишь свежим-то воздухом – полегчает? А?

Таня мысленно показала ей смачную фигу и не шелохнулась. Старуха потопталась и, наконец, ушла. Таня полежала, притаившись как мышь. Потом вскочила и, не попадая в рукава халатика, побежала к комоду.

Ящик, как следовало ожидать, не открылся. Таня бросилась на кухню. В поисках ключа она осмотрела все пустые заварные чайники и сухарницы – где ещё старухи хранят ключи?

Встав на табурет, заглянула за икону, подозрительно похожую на лик Страстотерпца Бориса, и пошарила там рукой. Из-за отслоившегося куска обоев выбежал такой огромный блестящий таракан, что Таня вскричала. С отвращением затрясла рукой, которую пощекотали тараканьи усы, и чуть не свалилась с табурета. Ключа не было: скорее всего, старуха унесла его с собой.

Делать нечего. С полуоткрытым от ужаса ртом, она взяла в сенях топор. Но, выдёргивая топор из чурбана, вдруг развеселилась, прыснула, показавшись себе со стороны разбойницей с большой дороги. Засовывая остриё в щель ящика, так вошла в роль, что даже крякнула по-мужицки.

Жаба по вечерам пила в одиночестве чай с разными вареньями, с наливочками. Она недовольно взглянула на Таню, которая вошла и встала посередине кухни. Жаба посмотрела на Таню и громко сглотнула.

– Я взяла ваши деньги. Я взяла их из комода и спрятала. Вы вернёте листы, которые я переписывала. Все до единого, я их хорошо помню, они пронумерованы. Тогда я верну деньги.

Старуха, растёкшись задом на табурете, смотрела на Таню выпуклыми жабьими глазами.

– Это что ж? Своровала, что ль?

– Своровала, – кивнула Таня.

Старуха снова сглотнула. Потом подумала. Потом пообещала:

– А я ведь из тебя деньги вытрясу. А потом выгоню. Прям со всем барахлишком – кыш на улицу.

Таня заулыбалась и даже ручкой сделала: «Пожалуйста!» Старуха, грузно поднимаясь, обронила:

– Ну, посиди маленько, я сбегаю кое-куда.

Таня ушла в комнату и, напевая, стала собираться. Нисколечко, ну ни капельки не боялась она сейчас ни Жабы, ни того, что старуха задумала. Давно у неё не было так легко на душе, как сейчас. Хотя интересно было, куда унеслась старуха, как ошпаренная, заперев Таню на ключ. За помощью, наверно.

Уже одетая, она села на кухне с береткой на коленях – ждать. Старухи не было долго, и Таня успела соскучиться. Наконец, заскрипел во дворе снег и послышались голоса. Вошли старуха и ещё три женщины, густо запорошённые снегом.

– Вот она, – прорычала старуха утробно, как Вий, которому подняли мохнатые веки. Она задохнулась и закашлялась с мороза, указывая пальцем. Хотя и без того было понятно: в кухне никого больше не было.

– Обыщем комнату, – распорядилась старуха. – У, выдра!

Одна женщина не уходила и всё пристально смотрела на Таню:

– На себе не прячешь? Сними куртку, мерзкая.

Таня стащила курточку и изящно повернулась туда– сюда, как манекенщица.

– Нету. Да и пачки толстые были, а она тощая. Сразу бы увидели.

Скоро они вернулись из комнаты, все четверо вспотели и тяжело дышали.

– Выдь в горницу, – велела старуха, не глядя на Таню. В кухне был произведён такой же тщательный обыск, и вышли они ещё более обозлённые.

– Раскупорь чемодан.

Таня открыла чемодан и, встряхивая учебники и расправляя бельё, показала содержимое. Женщины, плотно её обступив, следили за каждым движением. Иногда бесцеремонно вырывали из рук ту или иную вещь, встряхивали и рассматривали. Негодующе плевались на полупрозрачные трусики и топики. Таня не торопясь сложила всё обратно, а женщины переглянулись:

– За волосы бы выдрать гадину.

Старуха молчала, опустив голову, как побеждённый полководец.

– Достань, Катерина, листы.

Таня придирчиво осмотрела листы, исписанные её детским крупным почерком (Катерина держала их на расстоянии).

– Убедилась. А теперь, пожалуйста, сожгите их на газу.

– Не жги, Домна, – всполошились женщины. – Она потом не даст деньги-то. Или утаит, не всё даст.

Старуха сказала: «Всё даст». Сожжённые листы усеяли кухню крупными пепельными хлопьями. Таня прошла на кухню, встала на табурет у иконы. Опасливо постукала по стене и убедилась, что рыжий таракан поменял место жительства. Отвела кусок обоев за иконой и вынула газетный свёрток.

– Как вы туда не заглянули? – дружелюбно сказала она. Женщины, вероятно, тоже задавались этим вопросом и не находили на него ответа.

– Куда сунула, сквернавка! – Катерина вырвала у неё свёрток. – Пересчитай, Домна, с неё станется.

Старуха не стала пересчитывать. Указав на дверь, потребовала:

– А теперь вон отсюда, гадина. Духу поганого чтоб не было.

Таня в дверях остановилась.

– Да, я забыла сказать. Что завтра – нет, сегодня, сейчас – обращусь в полицию по поводу исчезновения той девушки. И вообще расскажу про ваше тайное злобное общество.

Уже у калитки Таня увидела, что все женщины, как сговорившись, со странными напряжёнными лицами, молча и быстро идут за ней. Она заспешила и задёргала щеколду. С наружной стороны кто-то помогал Тане и старался отодвинуть щеколду. Она благодарно смотрела сквозь щели на так вовремя подоспевшего спасителя. Дверь поддалась.

– Здравствуйте, Таня, – приветливо сказал Страстотерпец. Загородил собой и ловко захлопнул калитку.

Таня лежала на раздвинутом обеденном столе и только беспомощно шевелила босыми ступнями. Приподняла голову со спутанными волосами: связана. Скосила глаза: стол стоял в центре начерченной мелом большой, во всю комнату, пентаграммы. Негромко совещавшиеся о чём-то Борис и женщины оглянулись на Таню и замолчали.

Невыносимо до судорог затекли руки, Таня беспомощно приподнимала плечи и опускала их. Она сказала, морщась:

– Послушайте. Как вам не стыдно? Взрослые же люди. В Бога верите.

– Взрослые, – озабоченно сказал Борис, подходя, – взрослые, Танюша, это те же дети, только взрослые дети. Они тоскуют по сильной, ласковой и строгой, справедливой руке отца и матери. Чтобы было кого бояться и уважать. Но родители умерли либо дряхлы и не имеют прежнего авторитета. А самим людям отвечать за себя боязно и неуютно, хочется кого-то взрослее над собой. Пришлось выдумать бога.

Таня глубоко задышала.

– Я знаю, вы собираетесь сделать из меня свою невесту. (Таня этого вовсе не знала, но подобный вариант, по сравнению с прочими предполагаемыми, её больше устраивал. Она как бы подталкивала брата Бориса к такому решению). Но ведь у вас уже есть невеста. Что, мало одной?

Лучше бы она об этом не заикалась. Страстотерпец выразительно посмотрел на Катерину. Та вышла в сени и вернулась, волоча по полу тяжеленное ведро. Приподняла крышку, наклонила и показала Тане ссохшееся содержимое с клоками знакомых светлых волос. Оттуда ударило таким смрадом, что Таня отшатнулась и забила ногами, насколько позволяли верёвки.

– Я никому не скажу! Честное слово, буду молчать!

– Те-те-те, – мягко попенял брат Борис. – Молчать будем в любом случае.

На крик из кухни выглянула старуха. Оттуда, как из пыточной, дохнуло сухим жаром. На Таню глянули четыре глазка конфорок в голубых трепещущих ресничках. На плите деловито булькали и исходили паром большие кастрюли. Как будто посреди зимы собирались стерилизовать банки для огурцов. Из клубов пара торчали железяки, похожие на шампуры. Таня зажмурилась.

– Пожалуйста, развяжите меня!

– Развязать? – удивился брат Борис. – Не нахожу целесообразным. И не смотрите на меня как на садиста. Я с симпатией отношусь к людям, особенно к девушкам. К тому же девушкам в моём вкусе, каковой являетесь вы, – проходя мимо, Борис провёл ладонью по Таниным волосам. Выбросил окурок в ведро с останками («Однако, запашок»), аккуратно и плотно прикрыл крышкой. Он присел перед Таней, оказавшись на уровне её лица. Близко, жадно заглянул в глаза.

– Что вы чувствуете сейчас, Таня? Правда, происходящее кажется вам, диким, невероятным? Думаете: это вам снится. Или я сошёл с ума, или вы сошли с ума. Вчера вы переживали с подружками, что не сдадите зачёт какому-нибудь Капитонычу. Общались в скайпе с мамой, и она сходила с ума, что у её дочки лёгкий насморк…

Таня притихла. И вдруг исступленно, истерически, отчаянно захохотала. Извивалась, сучила стреноженными ногами.

– Ой, не могу! Как я сразу не догадалась! Капитоныч, препод по постановке голоса! Проговорились! Господи, думаю: откуда лицо знакомое?! Борис… Борис Артёмович, хореограф, кажется? Паричок надели, бородку приклеили, очки сняли. Меня же предупреждали! Экспериментальный класс… Новое слово в искусстве… Мастерство перевоплощения… Искусство импровизации, индивидуальный подход… А Домна Ивановна тогда кто? Пошли вы к чёрту, – зарыдала она без перехода, дёргая спутанными руками и ногами, – разве так можно над людьми?!

– Домна Ивановна Абросимова – бывший декан режиссёрского факультета. Наш уважаемый спонсор и благотворитель, а также бессменный казначей, – с достоинством представил Борис Артёмович. Он растерянно и весело почесал в бородке, вынул из кармана и надел очки. – Однако сей факт ничего не меняет. Ну-с, продолжим, милые сёстры. Домна Ивановна, видеонаблюдение в порядке? Звук чистый, не как в прошлый раз?

Он расстелил на табурете кусок ткани и разложил на нём отвратительные железки. Расстегнул на притихшей Тане блузку и холодным фломастером начал рисовать на груди и животе какие-то закорюки, круги и треугольники. Рисуя, бормотал:

– А Катерина Робертовна – тоже пенсионерка, ранее заведовала кафедрой сценического мастерства. А все мы вместе – отважная горстка уборщиков и ассенизаторов. Взяли на себя неблагодарное занятие убирать нечистоты помыслов и поступков. Нас пока мало. Остро не хватает подпитки, сочной молодой энергии. Такой, какая заключена в вас, Таня… В девушке, которую вы ошибочно назначили мне в невесты. Вы с ней не встречались? Старшекурсница. Тоже рыдала и умоляла её не трогать. Глупышка. Не жалейте плоти – вот её истинная смердящая суть, в ведре.

Женщины разошлись в углы пентаграммы. Враз воздели руки к потолку, тихо завыли, раскачиваясь.

– Хватит, не смешно, устала. Плевать я на вас хотела, слышали? Пошли к чёрту! Ненормальные, одержимые, как весь ваш новаторский бездарный театрик…

За секунду добродушное лицо Бориса Артёмовича налилось чёрной кровью. Рука, зажавшая занесённый над Таней шампур, наоборот, жутко побелела. Казалось, на костяшках вот-вот с хрустом лопнет кожа.

Женщины повскакали из своей пентаграммы, повисли со всех сторон на разъярённом Борисе Артёмовиче. Домна Ивановна навалилась тушей, зажимала рот Тане: «Молчи, разве можно? Для него театр – всё на свете, родное детище…»

Таня орала как резаная.

Таня орала как резаная. Пассажиры вокруг на всякий случай отсели подальше и смотрели только на неё. Вокзальный полицейский, прохаживаясь между пластиковыми креслами, приостановил свой променад и раздумывал: подойти ли к девушке. Делая вид, что ничего особенного не произошло, Таня принялась рыться в сумке: будто что-то искала. Руки у неё дрожали.

Но чемодан у ног полностью реабилитировал Таню в глазах пассажиров и патрульного. Едет куда-то человек, задремал, приснился кошмар – что тут такого?

Вместе с кошельком и косметичкой на пол вывалилась и раскрылась зачётка с крупно выведенной красивой «четвёркой». Отметка стояла в графе «Живая реакция на непредсказуемый поворот событий. Размывание грани между спектаклем и жизнью».

Накануне она зубрила этот предмет, но кто же знал, во что выльются практические занятия?! Зачётку ей вручили под смех и аплодисменты, когда Таня слабой рукой отталкивала от носа протянутую Домной Ивановной ватку с едким нашатырём.

Кто-то хлопнул в ладоши: «Камеры выключили! Всем спасибо!» Развязанную Таню тормошили, целовали, сердечно обнимали. Весело поздравляли с отлично выдержанным экзаменом, обещали блестящую актёрскую карьеру, шумный успех, выгодные контракты. Приветливо улыбалась светловолосая «пропавшая» старшекурсница, закалывая пушистые косы.

Борис Артёмович энергично пожимал, тряс Танину руку, даже от усердия очки с носа упали. И – «Да унесите же, наконец, это ведро с тухлой рыбой, дышать невозможно!» Катерина Робертовна добродушно ему выговаривала:

– Второй, контрольный тур был заведомо лишним, Борис Артёмович. Я вас умоляю: девочка нервная, восприимчивая, эмоциональная… Хотя поздравляю, коллега: раз от разу вы всё убедительнее.

– Дома Ивановна…

– Что, деточка? – ласково склонилась над Таней старуха.

– Вы, вообще, обращались к специалисту по поводу храпа? – прошептала и вторично потеряла сознание.

…Таня удобней перестелила под головой куртку. Ещё один такой зачёт – и психушка ей обеспечена. Не вышла из неё артистка – и чёрт с ним. Идите со своим новаторством куда подальше! Играйте сами в свои чокнутые игры. Лучше в палатке торговать.

Неумолчный вокзальный шум то и дело прерывал металлический голос диктора о прибытии поездов, многократно усиленный эхом под высокими сводами потолка. Под потолком, радуясь теплу, заглушая человеческие голоса и радио, гомонили счастливые воробьи.

Таня свернулась калачиком и уснула на жёстком холодном пластике так крепко, как давно не засыпала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.