Что скажут вдовы

Что скажут вдовы

В назначенный час я прибыл к Громыко. Властелин приемной, Василий Макаров, регулировавший поток людей, входящих и выходящих сквозь двери министерского кабинета, располагался за небольшим столиком. На меня он взглянул сквозь толстые стекла очков привычно-внимательно, силясь определить мою «весовую категорию» с тем, чтобы с самого начала правильно построить отношения.

Как и большинство личных секретарей всемогущих министров, он давно отождествил себя с тем, кому служил, а потому крайне бесцеремонно держался со всеми, кто был ниже, включая при этом и заместителей министра.

Перед лицом же самого министра он неизменно демонстрировал непререкаемую исполнительность, граничащую со страхом, которого на деле вовсе не испытывал. Неоспоримым достоинством Василия Макарова был его высокий профессионализм.

Моя персона, очевидно, не произвела на Макарова сколь-нибудь серьезного впечатления, поэтому, пока я дожидался высокого приема, он, беседуя с заместителем министра Капицей, сидел спиной ко мне и к часам, стоявшим в углу.

Однако стоило стрелке остановиться на цифре «3», как Василий, словно ощущая время спиной, слегка развернулся и чуть заметным жестом указал мне на дверь министерского кабинета.

Служебные апартаменты министра представляли собой сравнительно небольшую комнату, отделанную деревянными панелями, с неизбежным зелено-суконным столом, расположенным ближе к задней стене, а слева все пространство стены занимал шкаф с книгами в дорогих переплетах, похоже, полный «Брокгауз и Ефрон». На полу ковер, именно такой, как и у всех министров его ранга.

Ковры — вещь особая. Они распределялись в точном соответствии с «табелью о рангах», и по ним уже при входе легко было установить, с кем имеешь дело.

Слева и справа на казенном сукне стола — аккуратные папки в разноцветных переплетах, посередине — документ, который министр читал в данную минуту.

В отличие от ковров, документы на столе у Громыко были совсем не такие, как у других министров. Они писались на желтой бумаге. Такого больше никто себе не позволял. Подписывался он только именем, которое включало в себя и титул.

При моем появлении Громыко вышел из-за стола, бросил на меня короткий взгляд и, не найдя ничего интересного, отвернулся в сторону, небрежно протянув мне руку для пожатия. Затем предложил сесть, а сам вернулся на место, дочитал «яичную» бумагу до конца, поставил подпись, захлопнул папку и отложил ее в сторону.

— Я слушаю вас!

Начинать рассказа, собственно, следовало с Бисмарка, но я, под впечатлением неободряющего приема, ограничился Брандтом и выборами 28 сентября 1969 года. Затем следовала программа социал-демократов и социал-либералов на предстоящие четыре года нахождения у власти, причем особое внимание я уделил их новой «восточной политике», предусматривавшей качественное изменение в отношениях с Советским Союзом.

Громыко слушал, сидя вполоборота ко мне, разглядывая переплеты книг на самой верхней полке так внимательно, словно рассчитывал на расстоянии проникнуть в их содержание. В заключение я изложил идею и суть установления «конфиденциального канала» и разъяснил, как он должен функционировать.

Наступила длинная пауза, которая должна была подчеркнуть, сколь трудно вести диалог с неискушенным в политике человеком. Затем министр нехотя, медленно заговорил, для начала он процитировал мне наизусть известное ругательство Ленина в адрес немецких социал-демократов, которые чем-то напоминали ему представителей одной из древнейших в мире профессий. Затем экскурс в историю советско-германских отношений. Но самым оглушительным оказался финал.

— Если я вас верно понял, вы хотите втянуть меня в тайный, я подчеркиваю, в тайный, — сговор с немецким руководством, при полном попустительстве которого в Германии возрождается неонацизм, преследуются прогрессивные партии, в первую очередь коммунистическая, и провозглашается идея объединения Германии за счет ГДР, как основная цель государственной политики. Вы предлагаете мне вступить в тайный сговор с теми, кто уничтожил у нас двадцать миллионов людей! А вы не подумали, что скажут на это вдовы погибших?

Что бы сказали по этому поводу вдовы сегодня, мне ясно, однако тогда, обескураженный демагогическим выпадом министра, я нашелся не сразу и некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Было очевидно лишь, что на демагогию нужно отвечать тем же.

— Простите, Андрей Андреевич, но вы лично уже сделали достаточно много полезного для сближения с западными немцами, насколько я знаю. На канцлера Вилли Брандта, например, произвела большое впечатление ваша беседа с его заместителем Гельмутом Шмидтом во время пребывания последнего в Москве прошлым летом. У всех осталась в памяти ваша мысль, что туннель сквозь гору нужно пробивать одновременно с обеих сторон и таким образом, чтобы идущие навстречу друг другу обязательно в итоге встретились. Эта позиция была зафиксирована в письме Брандта Косыгину.

Министр впервые без удовольствия, но внимательно посмотрел на меня.

— Все это я действительно говорил и постоянно повторяю. Более того, я утверждаю, что копать туннели есть смысл лишь в том случае, если по завершении работ движение по ним будет двусторонним. Этот принцип должен стать основополагающим для нашей, да и не только нашей дипломатии.

После чего Громыко кратко, но назидательно изложил мне принципы советской дипломатии.

— Что же касается «тайной дипломатии», то, скажу вам откровенно, она вызывает у меня массу сомнений. Искусственное ускорение естественно-исторических процессов — это, безусловно, насилие над внешней политикой. Думаю, обоснованной аналогией здесь станет сравнение с теми фруктами и овощами, которые должны дозреть на кусте или на дереве, а не в темном чулане, как помидоры.

Не дожидаясь моей реакции, он заявил, что еще раз обсудит проблему с Андроповым.

Таким образом, моя первая встреча с Громыко, понятно, не вызвала во мне большого энтузиазма. Демагогия на высшем уровне произвела на меня тяжелое впечатление.

— Ну, как «миссия мира»? — встретил меня Андропов и тут же поспешил добавить: — Конечно, непростая вещь общение с нашей дипломатией… Не расстраивайтесь, я имею с ней дело, начиная с 1953 года, и знаю, что это такое.

Рассказывать мне, к счастью, ничего не пришлось. За то время, пока я добирался, Громыко уже успел позвонить и подробно поведать обо всем Андропову. Более того, он высказался не в самых мрачных тонах и обо мне, что показалось уж и вовсе удивительным.

— Вы сделали очень полезную вещь, — подвел итог моего визита Андропов, — а потому впредь я буду вас называть исключительно «искусным канализатором».

— Да уж, задачку вы мне поставили не простую.

Андропов подошел поближе и пожал мне руку:

— Дорогой мой, будь это просто, я сделал бы сам. Но, понимая, что будет сложно, поручил тебе…

Он впервые обратился ко мне на «ты», что по тем временам служило знаком особого расположения руководителя к подчиненному. Сама же шутка вряд ли была экспромтом, но явно нравилась автору.

Закрывая за собой дверь кабинета, я слышал, как он все еще негромко смеялся.

Если выражаться сегодняшними штампами, то в тот день произошел «прорыв» в отношениях между советским министром иностранных дел и руководителем государственной безопасности. В короткое время они из конфронтирующих сторон превратились в союзников, каковыми и оставались до конца жизни.

Я далек от того, чтобы приписывать себе хоть малейшие заслуги в деле их примирения. Тут лавры все у Брежнева: он приказал, и они должны были полюбить друг друга. Доля этого чувства окрасила отношения Громыко и ко мне.

В течение десяти последующих лет как минимум дважды в месяц, а порой и чаще, он приглашал меня для обсуждения последних новостей из Германии. Будучи больным, он несколько раз звал меня к себе на дачу, и тогда эти обсуждения проходили на уютной веранде его загородного дома.

По складу характера Громыко был чрезвычайно замкнутым во всем, что касалось его личной жизни, а потому, как объяснили мне его приближенные, приглашение на обед к нему домой являлось редким исключением. Порой мне казалось, что это была попытка сгладить впечатление от того непозволительного фарса, который он разыграл передо мной в первую нашу встречу. По крайней мере, хотелось бы так думать.

Когда активизировались отношения между Брежневым и Брандтом, яснее стала и истинная причина того взрыва негодования, который позволил себе Громыко на заседании Политбюро. С установлением прямого канала между главами обеих стран Громыко утрачивал исключительный контроль за происходящим. Кроме того, он не любил и не умел работать под прессом времени, которого для решения стоявших проблем и у Брандта, и у Брежнева было не так много. Брандту предстояло в самый сжатый срок реализовать все созревшие уже в голове планы по сближению обеих Германий, Брежневу — укрепить свое положение в стране и в Политбюро.

Леонид Ильич знал о недовольстве некоторых членов Политбюро. Поэтому он остро нуждался в каком-то заметном успехе, который бы если не переубедил, то по крайней мере мог заставить утихнуть всех недовольных в высшем руководстве.

Кроме того, весьма непросто складывались отношения Брежнева с его премьер-министром Алексеем Косыгиным. Несмотря на внешнее благополучие, они в действительности с трудом переносили друг друга, прежде всего потому, что являлись полными антиподами.

Косыгин был аскет в личной жизни и на службе. Брежнев, наоборот, — широк по натуре, смолоду — лихой гуляка и всю жизнь удачливый карьерист. Во время войны он получил генеральский мундир, который украсил орденами. Позже эта любовь к орденам превратилась в болезненную страсть, дошедшую до полного абсурда.

Вся жизнь Брежнева прошла в служебных кабинетах, и к концу ее он с полным основанием мог горько раскаиваться в том, что не занимался воспитанием собственных детей. О судьбе его сына Юрия, который занимал высокий пост в Министерстве внешней торговли и подолгу пропадал в больницах, пытаясь излечиться от алкоголизма, мы уже упоминали.

Дочь Брежнева была замужем за цирковым артистом, в то время, как зятем Косыгина был академик, директор научного института Джермен Гвишиани. Последнего, кстати, фон Амеронген в своей книге «Путь на Восток» безо всяких к тому оснований причислил к сотрудникам КГБ.

Дочь Брежнева страстно собирала бриллианты, дочь Косыгина, кандидат наук, — живопись. Одним словом, с точки зрения общественной морали, счет сводился не в пользу семейного клана Генерального секретаря, что, естественно, вызывало у него вольную или невольную зависть и усиливало неприязнь к главе правительства.

Брандт и Бар поначалу плохо ориентировались в лабиринтах власти в Москве. Нашей основной задачей на первом этапе было помочь им направить усилия кратчайшим, оптимальным путем.

Прежде, как и сегодня, внутренняя и внешняя политика в России всегда оставались очень персонифицированными.

Косыгин, возглавлявший правительство, на практике был лишен возможности принимать какие-либо внешнеполитические решения, в то время как Брежнев, Генеральный секретарь, то есть глава партии, обладал всей мыслимой и немыслимой полнотой власти в стране. Поэтому было крайне важно, чтобы Брандт и Бар как можно скорее ощутили эти политические реалии и успешно прошли между Сциллой и Харибдой, не тратя усилий попусту.