ЭХО РЕЙКЬЯВИКА

«Ночь темнее всего перед рассветом», – писал американец Э. Меднис, рассуждая о «синусоиде» спортивной биографии Роберта Фишера. Но самый, пожалуй, удивительный период «бури и натиска» начался в 1970-м, отмеченном его биографами как год триумфа. Этот год запомнился победой Фишера в межзональном турнире в Пальма-де-Мальорке (Испания), а все последующие успехи, включая матч со Спасским, стали, по словам гроссмейстера А. Бисгайера, «лишь новыми вехами на пути его легендарного взлета».

Его нет среди участников и победителей крупных международных турниров, но в матчах претендентов 1971 года Фишер побеждает М. Тайманова, Б. Ларсена и Т. Петросяна – и уже не столько борется за формальное право называться претендентом № 1, сколько задается, казалось бы, фантастической целью дойти до матча с чемпионом мира по самому короткому пути. В итоге, обыграв «под ноль» Марка Тайманова и Бента Ларсена, одержав четыре победы на финише матча с Тиграном Петросяном, он показывает результат, превосходный даже для сеанса одновременной игры (+17, – 1, =3)! Ну как оправдать статистику, доказать закономерность побед, памятуя, что участниками этого «сеанса» были сильнейшие шахматисты мира? Понятен максимализм Фишера. Можно констатировать и его неутолимую, неудовлетворенную даже частоколом побед, жажду борьбы. Труднее объяснить спортивные неудачи его соперников. Каким образом ему удавалось нивелировать их творческую индивидуальность, подавлять их волю к борьбе? Наконец, в чем секрет его «сухих» побед?

После ванкуверской, денверской и буэнос-айреской сенсаций некоторые комментаторы объявили проблему Фишера неразрешимой. Возведя американца в ранг гения, они прочили неудачу любой попытке его остановить. Другие же, еще до начала претендентских матчей находившие в его броне изъяны и призывавшие к развенчанию нового кумира, были не прочь порассуждать о «парапсихологическом» подходе. И все с напряженным вниманием следили за окончанием уникального эксперимента, когда один из претендентов демонстрировал суперкласс, стремясь к максимально возможному результату. Не случайно в том памятном 1972-м, когда сообщения о шахматах появились на первых полосах даже престижнейших газет и журналов, от очередного «матча века» ожидали не только спортивной остроты, но как будто и чуда. Любителей околошахматных сенсаций, понятно, привлекали слухи об «экстравагантном Бобби», с азартом обсуждались его требования «приемлемых условий игры» и финансовые притязания к организаторам. Между скептиками и энтузиастами велся спор: возобладает ли наконец дух спортивного соперничества или продолжится уникальная серия побед одной из сторон? А политикам от шахмат виделась другая круто закрученная интрига: впервые за последние четверть века представитель шахматистов, как тогда говорили, «свободного» мира получил реальную возможность нарушить гегемонию советских гроссмейстеров и в единоборстве с сильнейшим из них отобрать титул «всемирного чемпиона». По иронии же судьбы, центром внимания стала Исландия – далекий остров на стыке двух океанов, где одним виделся финал шахматной драмы, а другим – «вечное» противостояние Восток – Запад в очередной фазе «холодной войны». Уже по этой причине матч Спасский – Фишер был обречен на успех каждой своей партией, волновал каждым своим ходом. Было предчувствие, что уходят в прошлое «добрые, старые времена» и рождаются новые шахматы и новое отношение к ним.

И все же, под спудом «дополнительных» требований и дипломатических передряг, эта попытка заглянуть в будущее едва не закончилась неудачей. Только энергичные усилия ФИДЕ и исландских организаторов, добрая воля Бориса Спасского и терпимость Шахматной федерации СССР «уговорили» претендента сесть за шахматную доску и отказаться от затянувшихся закулисных споров в пользу открытой спортивной борьбы. Сам же матч порадовал любителей шахмат своей остротой и бескомпромиссностью на старте и, быть может, несколько разочаровал после турнирного экватора, когда серией из семи, хотя далеко и не «бескровных» ничьих, Роберт Фишер размеренно приближался к финишу, заботясь о сохранении статус-кво (+7, –3, =11).

3 сентября 1972 года на торжественном закрытии президент ФИДЕ Макс Эйве провозгласил его одиннадцатым в истории шахмат чемпионом мира. Пресса отмечала, что выдвинулся самый одаренный и самый неистовый. С упорством фанатика он противостоял всему миру, видывал и взлеты, и падения, но упрямо шел к шахматному Олимпу, пока, наконец, уже на правах сильнейшего, не покорил его.

И начавшийся шахматный бум стал, конечно, прямым отголоском этой победы. Ведь что представляли собой американские шахматы до Фишера? Как не без иронии писал журнал «Таймс», «их популярность в США сравнима разве лишь с таким видом спорта, как прыжки в мешке». А после Рейкьявика уже дебатировался вопрос, не сделать ли эту «нудную» игру национальным видом спорта, быть может, таким же доходным, как бейсбол, бокс или теннис. Шутка ли – десятки, сотни новых клубов с массовыми «швейцарскими» турнирами, тысячи заказов на программы для индивидуального обучения и почти двадцатикратное увеличение организованных членов Шахматной федерации США! Понятно, что кто-то из новичков, соблазненных шахматным бизнесом, быстро остыл. Кто-то сошел с дистанции, не пережив спортивных неудач. Но многие и многие остались, вдохновленные примером «лучшего шахматиста всех времен» и «первого миллионера шахматного спорта».

Однако миф о рождении сверхшахматиста не мог, разумеется, удовлетворить экспертов, которые, в свою очередь, столкнулись со сложной задачей: как объяснить «феномен» Фишера, избегая односторонних, предвзятых оценок? Да и как тут остаться беспристрастным, если драматизм рейкьявикского противостояния определился задолго до интриги старта и не исчерпал себя с последним ходом в последней партии? Как выйти из заколдованного крута, образованного триадой шахматы – психология – политика? Представителям советской шахматной школы теперь предстояло выяснить, каковы их, еще недавно такие незыблемые, позиции на международной арене и правда ли, что с воцарением Фишера они уже отброшены с передовых рубежей? А функционерам-догматикам, курировавшим большой спорт и уже привыкшим к перспективному планированию «будущих побед», это могло стоить и карьеры. Не случайно пострейкьявикская «фишериада» породила несколько удивительных парадоксов – от отрицания какой-либо логики в действиях американца, примитивности едва ли не каждого его поступка до признания дьявольски изощренных околошахматных «ходов», уничтожавших Спасского психологически.

Однако эти противоречивые, а часто и взаимоисключающие оценки следовало как-то обосновать, подыскать «феномену Фишера» универсальную теорию. Й уж коли цель оправдывала средства, как тут не вспомнить давние рассуждения о непримиримом раздоре между Фишером-шахматистом и Фишером-человеком! На первый взгляд, здесь было все: и модный ныне «психологизм», и логика домысла о «прекрасной игре при скверном характере», и возможность признать его заслуги, но оставить последнее слово за собой.

Опираясь в этом раскладе на единственную константу, еще можно было судить о Фишере-шахматисте. Он рос, отмечали комментаторы, на накоплениях советской шахматной школы, «подпитываясь» ее традициями и извлекая полезные уроки из партий с советскими гроссмейстерами. Наконец, он превзошел их, демонстрируя надежную, универсальную игру – игру настоящего профессионала. Перед матчем в Рейкьявике Михаил Ботвинник даже рискнул высказать прогноз, что чем бы ни закончился этот поединок, следующее десятилетие пройдет под знаком соперничества между Спасским и Фишером.

Но вот Фишер-человек… Он не вмещался в «прокрустово ложе» даже этой концепции, он дробился на отдельные составные – на несколько разных противоречивых Фишеров! Для исследователя с холодным рассудком этот дуализм – симптом, конечно, тревожный, свидетельство удаления от истины. Но зато какие возможности для бесстрашного экспериментаторства! Так, фантазируя на тему о «двух Бобби», американец Брэд Даррах уверял, что «один из них – здоровый и уверенный в себе – рвется в бой, а другой – стрададает манией преследования – не решается сдвинуться с места». Значит, от гамлетовской альтернативы «быть или не быть» к элементарному вопросу «кто кого»? Интересовал и другой вопрос: почему даже «два Бобби» не вмещают одного реального Фишера? Быть может, не тот размах?

«Я знаю трех Фишеров, – расширил границы поиска советский гроссмейстер Александр Котов. – Фишер № 1 – это славный парень, с которым приятно иметь дело… Это Фишер, съедающий два бифштекса и выпивающий семь довольно крепких коктейлей. Тактичный Фишер, общительный и остроумный.

Фишера № 2 можно наблюдать во время игры. Это грозная и неумолимая сила. Он перегибается через стол, нависает над вашими фигурами, глаза горят. Ощущение такое, будто перед вами колдующий шаман, священник, творящий молитву.

Наконец, Фишер № 3. Странный, загадочный, поступки которого в состоянии объяснить разве что психологи. Этот Бобби любит деньги, но сия слабость свойственна не только ему…»

В поисках «крутых» сюжетов, быть может, кто-то уже открывал для себя Фишера № 4, № 5 или № 6. Но если журналисты среди причин его срывов называли обыкновенную паранойю, то некоторые литераторы всерьез обсуждали влияние «эдипова комплекса», а психологи видели «эмоциональные конфликты с самим собой и с шахматным миром».

Однако среди всех «неразрешимых» вопросов едва ли задавался самый нелицеприятный: многолик ли Фишер или истоки его «дуализма» в противоречиях самого шахматного мира?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.