17

17

Тем не менее укажем и на свидетельства о более поздних датах смерти О.М. Первое – поэта и критика Игоря Стефановича Поступальского, арестованного по наветам В.Я. Тарсиса и Б.А. Турганова в ночь с 26 на 27 октября 1936 года[757].

На «Вторую Речку» он попал осенью 1937 года (вместе с В. Шаламовым). Позднее, в 1941 году, уже на Колыме (поселок Ягодный), от нескольких очевидцев он слышал и запомнил кое-что об О.М. Рассказывали, что в лагере тот был почти невменяем, слыл за сумасшедшего. На ногах носил меховые штаны с вырванными клоками ваты сзади. Выкрикивал что-то насчет папы римского, иногда за курево читал стихи, его не понимали, но курево всё равно давали. Не раз бывал жестоко избит.

Кто действительно помогал О.М. – так это врачи. Память И.С. Поступальского сохранила три имени: Иван Васильевич Чистяков, заведующий 4-й палатой, где О.М. – на блаженном грязном больничном белье! – пролежал два месяца; врач – Вазген Атанасян; Евгений Иннокентьевич Цебирябов, инженер, староста 4-й палаты. Врачи даже устроили поэта на работу – сторожить одежду покойников: за это он получил тулуп и добавочное питание. Но к весне 1939 года он ослабел настолько, что его сняли с этой работы. Его просто положили в больницу – на койку с простыней и подушкой! – и в марте от порока сердца, цинги и авитаминоза он умер.[758]

Второе свидетельство – Юрия Осиповича Домбровского («писателя Д.» – в конспирации Н.Я. Мандельштам). Через третьи руки он в лагере слышал о том, что судьбу О.М. решило какое-то письмо Бухарина. Сам он утверждал, что видел старика лет семидесяти – по фамилии Мандельштам, которого все называли «Поэт» – зимой 1939–1940 годов, в период финской войны.[759]

Мои сведения слегка поколебали уверенность Д., – пишет Н.М., – а его рассказ смутил меня, и я уже ни в чем не уверена. Разве есть что-нибудь достоверное в нашей жизни?..

Никто ничего не знает. Никто ничего не узнает ни в кругу, оцепленном проволокой, ни за его пределами. В страшном месиве и крошеве, в лагерной скученности, где мертвые с бирками на ноге лежат рядом с живыми, никто никогда не разберется.

Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб. Горячечный бред лагерных мучеников не знает времени, не отличает действительности от вымысла. Рассказы этих людей не более достоверны, чем всякий рассказ о хождении по мукам. А те немногие, кто сохранился свидетелями – а Д. один из них – не имели возможности проделать исследовательскую работу и на месте проанализировать все данные за и против.

Я знаю одно: человек, страдалец и мученик, где-то умер. Этим кончается всякая жизнь. Перед смертью он лежал на нарах и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Ее не доставили, или она не успела дойти… Посылку отправили обратно. Для нас это было вестью и признаком того, что О.М. погиб. Для него, ожидавшего посылку, ее отсутствие означало, что погибли мы. А всё это произошло потому, что откормленный человек в военной форме, тренированный на уничтожении людей, которому надоело рыться в огромных, непрерывно меняющихся списках заключенных и искать какую-то непроизносимую фамилию, перечеркнул адрес, написал на сопроводительном бланке самое простое, что пришло ему в голову – «за смертью адресата» – и отправил ящичек обратно, чтобы я, молившаяся о смерти друга, пошатнулась перед окошком, узнав от почтовой чиновницы сию последнюю и неизбежную благую весть.

А после его смерти – или до нее? – он жил в лагерных легендах как семидесятилетний безумный старик с котелком для каши, когда-то на воле писавший стихи и потому прозванный «поэтом». И какой-то другой старик – или это был О.М.? – жил в лагере на «Второй Речке» и был зачислен в транспорт на Колыму, и многие считали его Осипом Мандельштамом, и я не знаю, кто он.

Вот всё, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама. Другие знают о гибели своих близких еще меньше.[760]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.