Глава 6 Путешествия по пустыне

Глава 6

Путешествия по пустыне

«Мисс Гертруда Белл знает об арабах и Аравии больше, чем практически любой живущий англичанин» – так сказал лорд Кромер, бывший верховный комиссар Египта, в 1915 году, когда шла Первая мировая война и конца ей не было видно, и знаниям Гертруды предстояло стать тем ключом, который разомкнул патовую ситуацию.

Будучи туристом в Иерусалиме в 1900 году, она не могла знать, когда и куда заведет ее это пребывание. Тут было положено начало ее страсти к пустыне. Всему миру по большей части была глубоко безразлична территория, называемая тогда собирательным именем «Аравия», будто бы один народ и одна страна правила всеми необитаемыми пустынями, плодородными долинами и негостеприимными горами, племенными территориями, регионами, имаматами, уделами шейхов и колониями, занимавшими эти 1 293 062 квадратные мили. Более двух процентов территории суши, этот грубо очерченный ромб простирался от реки Иордан возле Восточного Средиземноморья и угла Африканского континента, уходил на юг к Индийскому океану, от Красного моря к Персидскому заливу, на север вдоль границы Персии до русской границы, и с севера его накрывала огромная перемычка Турции.

Эта огромная территория не носила название «Средний Восток»[15] до 1902 года, когда эти слова произнес американский военно-морской теоретик Альфред Тайер Мэхэн. После постройки Суэцкого канала в шестидесятых годах XIX века караванные пути через пустыню, проложенные за тысячелетия, стали с точки зрения Запада ненужными. Как только британские пароходы стали с удобствами достигать Индии еще до эпохи двигателей внутреннего сгорания и нефти, огромные территории перестали интересовать кого бы то ни было за пределами их южных берегов и северных гор, – кроме разве что турецких правителей в далеком Константинополе. Страны, известные сегодня как Сирия, Ливан, Израиль, Палестина, Иордания, Саудовская Аравия и Ирак, были тогда одинаковыми регионами Османской империи.

Несколько сотен лет турки постепенно просачивались в деревни и немногочисленные города вокруг пустынь в сердце Ближнего Востока, потом захватывали там власть. Османская империя систематически и повсеместно заменяла законы шариата на собственный кодекс Наполеона и вводила турецкий язык как язык администрации и обучения. Турки затягивали ведущих арабских деятелей в турецкую сеть, вознаграждая их лояльность, пока наконец не взяли всю Аравию в мягкие тиски. Все это поддерживалось системной коррупцией и тщательным разжиганием вражды между народами. Но, как вскоре выяснила Гертруда, власть Османов сходила на нет, стоило лишь отойти на несколько миль от цивилизации. Бедуинские шейхи делали что хотели, защищая свои драгоценные колодцы, караванные тропы и редкие пастбища от соседей и соперников. В пустынях законов не было, их можно было перейти, только, как это столь храбро делала Гертруда, вооружившись знанием языка, политики и обычаев бедуинских племен. Вскоре она стала желанным гостем в их шатрах.

Притом что ислам был господствующей религией, а арабы большинством, города Аравии оказались необычайно космополитичными. Немногочисленные евреи, пережившие разрушение своих селений римлянами первого века, продолжали жить торговцами, где это еще было возможно. Греки, египтяне, персы, армяне, ассирийцы – христиане и мусульмане – процветали на караванной торговле между Индией, Европой и Африкой. Они имели свою выгоду с ежегодных исламских паломничеств в Мекку и Медину и служили туркам на должностях низших чиновников.

Самым космополитичным городом из всех был Иерусалим. Постоянно подвергаясь вторжениям после ухода римлян, он стал якобы арабским городом и вошел в Османскую империю в 1840 году. С тех пор он оказался в центре внимания каждой европейской страны, желавшей подтвердить свою религиозную историю. Французы, британцы, немцы, итальянцы и в особенности русские строили церкви, больницы и колледжи. К моменту прибытия Гертруды стала набирать вес и влияние еврейская община, увеличивалось число поселений беженцев. При населении в семьдесят тысяч Иерусалим был осью культур и объектом особого интереса в воротах Аравии.

Карьера Гертруды как путешественника по пустыне началась лишь в тридцать один год, когда она приняла приглашение на Рождество от Нины Розен, старой подруги, ныне жены немецкого консула в Иерусалиме. Консульство было небольшим, и в нем имелось всего три спальни. Одну занимали двое маленьких сыновей Розенов, вторая была отведена сестре Нины Шарлотте. Гертруда поселилась в отеле «Иерусалим», всего в двух минутах ходьбы от консульства, куда она приходила к семье Розен к трапезе и началу экскурсий. 13 декабря она писала домой:

«Мои апартаменты состоят из очень приятной спальни и просторной гостиной, обе выходят в небольшой вестибюль, выводящий, в свою очередь, на веранду, идущую вдоль всего первого этажа двора отеля с садиком. Я плачу 7 франков в день, завтрак включен… горничной у меня служит предупредительный джентльмен в феске, который мне готовит горячую ванну по утрам… «Горячая вода для Королевы готова», – сообщает он. «Войдите и зажгите свечу», – отвечаю я. «Слушаю и повинуюсь», – говорит он. Это значит, пора одеваться».

Въезжать в ближневосточный отель, будь то в Иерусалиме, Дамаске, Бейруте или Хайфе, было счастливым обрядом, почти священным предисловием к колоссальным организационным работам, необходимым в начале пустынных экспедиций Гертруды. В тот конкретный момент она хотела только купить лошадь и начать новый курс арабского, но эти начальные приготовления установили порядок, который никогда не менялся. Она всегда бронировала себе две комнаты с верандой или хорошим видом и одну из них превращала в рабочее место по подготовке предстоящей кампании, оговаривала два кресла и два стола, а всю ненужную мебель просила убрать. Распаковав карты и книги, Гертруда оставляла следы сигаретного пепла по всей комнате, прибивая картины небольшим молотком и гвоздями, которые привозила для этой цели. «Я все утро распаковывалась и выбрасывала из гостиной кровать и прочее; сейчас тут более чем уютно: два кресла, большой письменный стол, квадратный столик для книг, огромная карта Палестины Киперта…[16] и семейные фотографии на стенах. Печечка в углу, и в ней горят поленья, что весьма приемлемо».

В этот первый раз Гертруда сразу нашла учителя и установила себе шесть уроков арабского в неделю. Остальное время до Рождества она в основном ездила верхом и развлекалась вместе с Розенами и их детьми – например, разрисовывали каштаны золотом, чтобы украсить рождественскую елку. В канун Рождества все ездили на высокую мессу во францисканской церкви в Вифлееме, потом ходили со свечами в процессии в Грот Рождества.

Гертруда уже говорила по-французски и по-итальянски, персидский знала не хуже немецкого и слегка понимала иврит. Ей легко дался турецкий, но это был единственный язык, который она не закрепила. Арабский оказался куда труднее, чем она рассчитывала. Но медленность освоения самого трудного из языков ей не помешала и дальше читать на иврите стихи из Книги Бытия перед ужином – для легкого развлечения. Первые две недели уроков арабского поставили ее на грань отчаяния:

«Могу сказать теперь, что вряд ли я вообще заговорю по-арабски… страшный язык. В нем как минимум три звука, почти невозможные для европейской гортани. Худший из них – это «Х» с сильнейшим придыханием. Мне удается его произнести, лишь прижимая язык пальцем, но ведь нельзя же вести разговор, засунув палец в горло? Отмечу только, что есть пять слов, означающих стену, и 36 способов образования множественного числа».

Гертруда испробовала несколько лошадей, пока не остановилась на небольшом и энергичном арабском жеребце. Заплатила она за него 18 фунтов стерлингов и надеялась продать его за ту же цену при отъезде. Домой она писала: «Очаровательный конек, гнедой, очень хорошей породы, с прекрасными движениями, вполне зрелищный, но легкий и сильный и во всех отношениях восхитительный. Не могла бы ты сказать Хизу, чтобы прислал мне широкую фетровую шляпу от солнца? Не двойную, а обычную тераи[17] и с широкими полями для верховой езды, и вокруг – черную бархатную ленту с прямыми бантами».

Ее восхищало все, что видела она в Иерусалиме и вокруг. Спустившись верхом к Иордану, потом к Мертвому морю («очень липкое!»), ко Гробу Богородицы («закрыто!»), она все сильнее чувствовала, как ограничивает ее посадка дамского седла. Среди самой различной местной одежды ее наряд выглядел неуклюжим и стесняющим. При одобрении Фридриха и Нины она стала ездить верхом. Попробовала мужское седло, и ей так понравилось, что она купила себе такое же. Когда сестры из ближайшего монастыря подарили ей раздвоенную юбку для верховой езды, первую из многих, чувство свободы стало полным. Уйдя с обжитых туристами дорог, забитых караванами и каретами Томаса Кука, Гертруда скакала куда хотела, поднимая тучи пыли, перепрыгивала каменные стены, вопя от радости, одной рукой придерживая недавно прибывшую тераи с бархатной лентой:

«Главное удобство этого путешествия – мужское седло, и для меня удобно, и для коня. Никогда, никогда не буду я больше ездить иначе, я даже не знала, как на самом деле легко ездить на лошади. Не следует думать, однако, что у меня нет самой элегантной и достойной раздвоенной юбки, но так как здесь все мужчины тоже носят что-то вроде юбок, меня это среди них не отличает. Пока я не заговорю, люди меня принимают за мужчину и называют эфенди!»[18]

Странствуя по горам и долинам, она спешивалась собирать гиацинты, офрисы пчелоносные или цикламены, иногда прищуриваясь на далеких отшельников, входящих высоко наверху в свои пещеры и втягивающих за собой веревочные лестницы. Это была ожившая Библия: каждый раз, чтобы купить масла или хлеба, Гертруда проходила мимо дворца Ирода или купели Вифезда. Она стала брать с собой всюду фотоаппарат и снимать изящно одетых женщин на улицах. Она видела массовое крещение поющих русских паломников и отметила, что монахам вроде бы доставляло удовольствие держать их под водой, пока те не начинали вырываться, стараясь вдохнуть. На окраинах Иерусалима Гертруда останавливалась взглянуть на лагерь черных бедуинских шатров, появившихся как-то вечером из пустыни и бесследно исчезнувших на следующий день.

Эту идиллию прервала телеграмма, а затем письма из Ред-Барнс. Умерла тетя Ада, которая помогала растить Гертруду и Мориса после смерти их матери и до женитьбы Хью. Отец страдал от болезненных проявлений ревматизма, а Морис готовился отбыть на войну с бурами. Ее беспокойство о них двоих часто сквозит в ее корреспонденции: Гертруда «очень встревожена» по поводу своего брата – для нее «ужасным ударом» стало то, что он отправился в Южную Африку. «Уехала в плохом настроении… очень несчастная», – пишет она в своем дневнике.

Был март 1900 года. Несмотря на плохую погоду, Гертруда решила организовать десятидневную экспедицию в Моавитские горы, проехав семьдесят миль по восточному берегу Мертвого моря. Это было ее первое путешествие с собственным караваном и командой из трех человек – повар и пара погонщиков мулов, – из которых никто ни слова не знал по-английски. По дороге намечалось взять проводника – возможно, турецкого солдата, едущего из гарнизона в гарнизон.

Добравшись до Иорданской долины, Гертруда увидела, что стоит по пояс в диких цветах. В первом из многих писем домой с пометкой «Из моего шатра» она описывала развернувшийся перед ней пейзаж:

«Поля и поля, самых разных исключительных расцветок – лиловые, белые, желтые, ярчайше-синие и просторы алых лютиков. Девять десятых из них я не знаю, но есть желтые ромашки, ароматные розовато-лиловые дикие цветы, какие-то огромные великолепные темно-лиловые луковичные, белый чеснок и лиловая мальва, а выше – крошечные синие ирисы и красные анемоны и что-то рассветно-розовое вроде льна».

Дальше тянулись светлые широкие полосы хлебов, посеянных бедуинами, когда они здесь проходили – на обратном пути будет жатва. Уже сносно разговаривая по-арабски, Гертруда в основном говорила с Мухаммадом, красавцем друзом, погонщиком мулов. Он ел только рис, хлеб и фиги. Ей он нравился, и нравилось все, что он рассказывал о родине своего племени. Гертруда решила, что когда-нибудь съездит в Джебел-Друз на юго-западе Сирии посмотреть на его соплеменников. Покупая йогурт у какой-то семьи племени ганимат, она остановилась для попытки разговора с женщинами и детьми, заметив с удивлением, что они едят траву «как козы». «Женщины с открытыми лицами. У них синие хлопчатобумажные платья шести ярдов длиной, они подбираются и заматываются вокруг головы и талии, спадая до ног. Лица от рта вниз татуированы индиго, а волосы висят двумя длинными косами по обе стороны… уметь говорить по-арабски – это не шутка!»

Возле форта крестоносцев Керак, где Гертруда должна была повернуть назад в Иерусалим, она передумала и добавила к своей поездке еще восемь дней и направилась к набатейским руинам, к Петре. Ей хотелось увидеть знаменитую «сокровищницу», точеный двухэтажный фасад, вырезанный в розовом песчанике, подход через узкую расселину. Когда турецкий чиновник поинтересовался ее караваном и целью поездки, до нее дошло, что надо было запастись разрешением. Прикинувшись немкой – «потому что англичан они страшатся отчаянно», – она попросила отвести себя к местному губернатору, от которого и получила разрешение ехать на юг и солдата в проводники. Сообщая в письме к родителям, что она удвоила намечаемый срок поездки, Гертруда добавила, что обязательно запросила бы у них по телеграфу разрешение на это, если бы была такая возможность. Не в последний раз она притворялась, что следует английскому кодексу поведения, поступая при этом по своему разумению.

В сопровождении проводника небольшой отряд двинулся сквозь группы аистов, саранчу из небольшой тучки и вскоре оказался рядом с лагерем бени-сахр, воинственного племени, которое последним признало турецкое правление. Пока Гертруда была невежественна в законах пустыни и не знала, что, когда бы ты ни приехала в кочевой лагерь, нужно немедленно нанести визит вежливости шейху в его шатре. А так как ее еще сопровождал турецкий солдат вместо платного местного проводника, вскоре она нарвалась на неприятности. К каравану дважды подъезжали несколько воинов бени-сахр, вооруженных до зубов. Появляясь из ниоткуда, они вдруг возникали с двух сторон и отъезжали, только когда к Гертруде присоединялся следовавший сзади турок. Но запугать Гертруду не удавалось: «Не думаю, что когда-нибудь у меня был такой чудесный день».

Вскоре на дороге в Мекку – путь ежегодного хаджа – она обнаружила, что это даже и не дорога. Занимая одну восьмую мили в ширину, она состояла из сотен параллельных троп, пробитых огромными караванами паломников на пути туда и обратно. Двигаясь по ней, Гертруда постигала азбуку путешествий по пустыне. В картах оказалось полно ошибок и зачастую уменьшены расстояния. Вода у нее была, но вскоре кончились ячмень, уголь и вся провизия, кроме риса, хлеба и небольшого горшка мяса. Они остановились в деревне, где надеялись купить ягненка, в крайнем случае курицу, но не вышло. «Как живут люди в вади Муса, не могу себе представить, – удивлялась в письме Гертруда. – У них даже молока нет».

Когда экспедиция дошла до Петры, восторгу перед волшебной красотой коринфского фасада и амфитеатра стало мешать чувство голода. «Чарующий фасад… исключительно тонкие пропорции… гробницы изукрашены до последней степени… но время их не пощадило, погода выветрила камень, покрывая его неповторимыми узорами… ох, если бы того ягненка!»

Вернувшись позже в свой шатер возле вади Муса, Гертруда обнаружила на земле «на удивление много длинных черных слизняков», но тем не менее спала хорошо. От Петры она свернула снова на север к Мертвому морю и в этот вечер поставила шатер возле цыганского табора. С цыганами она разделила их ужин из творога, который ели пальцами, и чашки кофе, передаваемой по кругу. Наступила темнота, взошел месяц, и началась музыка. Гертруда писала Хью:

«…Мигал костер из колючих веток, угасал и разгорался снова, высвечивая круг сидящих мужчин, черные и белые их плащи заворачивались вокруг них, и женщина танцевала в середине. Она будто сошла с египетской фрески. Длинное красное платье, завязанное вокруг талии темно-синей материей и распахивающееся внизу, открывающее еще более красную нижнюю юбку. Вокруг головы другая темно-синяя лента, туго завязана, концы спадают на спину, подбородок укрыт белой материей, охватывающей уши и падающей складками до талии, а на нижней губе – индиговая татуировка! Ноги в красных кожаных туфлях едва движутся, но все тело танцует, и красный платок в руке летает вокруг головы, и руки всплескивают перед бесстрастным лицом. Мужчины играют на барабане и диссонирующих дудках и поют монотонную песню, хлопая в ладоши, а она постепенно приближается и приближается ко мне, извиваясь изящным телом, и наконец опускается на колени на кучу хвороста возле моих ног, тело все танцует, а руки покачиваются и вертятся вокруг маскоподобного лица… Дорогой мой отец, как это было прекрасно! Мне только мешало чувство, что это намного лучше, чем я заслуживаю».

Погода вдруг переменилась, стало отчаянно жарко. Лицо у Гертруды горело, и когда она въехала обратно в долину, оказалось, что прекрасные цветы, замеченные на пути туда, засохли и превратились в сено.

Это был конец ее первой экспедиции. Она проехала 135 миль за восемнадцать дней и выучила еще один урок: как следует кутаться от солнца. В последующих путешествиях в Сирийской пустыне она одевалась в традиционную белую ткань, куфию, завязанную на шляпе и обмотанную вокруг нижней части лица, и тонкую синюю вуаль с отверстиями, чтобы видеть. Белая полотняная раздвоенная юбка отчасти покрывалась большим мужским плащом джинсового хлопка, с глубокими карманами. Таким образом вполне эффективно, хотя и ненамеренно, Гертруда переоделась мужчиной.

Розены обещали Гертруде недельную экспедицию на север в Босру на край друзских гор – римский город с замком и триумфальными арками. Но к апрелю она уже ездила по пустыне несколько раз по нескольку недель, и этот план стал казаться ей слишком пресным. Когда Розены вернулись в Иерусалим, Гертруда сказала, что собирается в горы познакомиться с единоверцами Мухаммада, друзами, а возможно, пройти в Сирийскую пустыню до самой Пальмиры, миль двести. Реакция ее друзей, какой бы она ни была, не описывается. Свирепые друзы – замкнутая мусульманская секта у турок считалась опасной и в общем-то подрывной. Наверняка у Розенов были нехорошие предчувствия по поводу того, что женщине не стоит там разъезжать в одиночку.

Путешествие начиналось комфортно – два повара, Мухаммад и еще два погонщика мулов, пять мулов со снаряжением. В дневниках, которые Гертруда писала у себя в шатре почти каждый вечер, она отмечала проезжаемые археологические развалины и лагеря всех племен: аббад, бени-хасан, адван, хаварни и аназех. Среди массы информации редко попадаются забавные события, но она записывает, как какой-то мальчишка украл у нее хлыст. Она за ним погналась, надрала ему уши и отобрала краденое.

В Босре она ходила по городу способом, обычным для многих арабских деревень – по крышам, – и начала утомительные переговоры с мудиром – местным арабским чиновником – о продолжении своей поездки. Стандартная процедура требовала запросить разрешения на въезд на территорию друзов, но Гертруда знала, что вряд ли его получит. Поэтому она сделала вид, что ее целью является Салхад, на северо-востоке, куда она направляется осмотреть руины. Она не первая среди путешественников по пустыне, использующих археологию как предлог для поездки, предпринятой по совершенно иной причине, но это в первый раз она им воспользовалась. К этому времени Гертруда знала арабский достаточно, чтобы владеть официальными оборотами и изысканной вежливостью этого языка, и начинала говорить на двух уровнях: на местном говоре и на более литературном диалекте. Для родителей она описывает сцену в лицах: «Куда я изволю направляться?

– В Дамаск.

– Благословен Господь! Туда есть прекрасная дорога к западу, с красивыми развалинами.

– Да будет угодно Господу, чтобы я их увидела! Но сперва я хочу взглянуть на Салхад.

– Салхад! Там ничего нет, и дорога очень опасна. Это невозможно.

– Это необходимо.

– Из Дамаска пришла телеграмма, обязующая меня сказать, что мутессариф беспокоится о безопасности вашей милости. (Это была неправда).

– Англичанки ничего не боятся. (Это тоже неправда)». Следующая беседа, с начальником гарнизона города, прошла так же неудачно – отчасти потому, что он был одет по-домашнему и во время беседы его брил денщик. Ресницы у него были красиво зачернены, сухо замечает Гертруда, но в остальном его туалет был незавершен.

Мудир ей не понравился, и еще сильнее не понравился, когда ночью явился к ее шатру. Она поспешно задула свечу и велела повару сказать, что уже спит. Подслушивая разговор, она услышала, как пришедший сообщил, что никуда она без разрешения не поедет. Всегда, когда Гертруде грозили ограничениями, она действовала быстро. В два часа ночи она свернула лагерь, дрожа в летней одежде, и к рассвету была уже далеко на севере за Салхадом, куда, как она понимала, мудир вполне мог бы погнаться за ней.

Гертруда была первой женщиной, путешествующей в одиночку по этой территории. Даже ее команда тревожилась по поводу того, что может случиться. Но удача ей сопутствовала, и идиллия с Джебел-Друз продолжалась. При первом же появлении в друзской деревне в тени горы Кулейб ее тепло встретили и выказывали ей доброту и уважение:

«Женщины набирали воду в глиняные кувшины… и у воды стоял красивейший юноша лет 19 или 20. Я спешилась, чтобы напоить лошадь. Юноша подошел ко мне, взял за руки и поцеловал в обе щеки, к моему большому удивлению. Подошли еще несколько, обменялись со мной рукопожатиями. Глаза у них были огромные, ресницы черненные кохлем у женщин и у мужчин. Они темноволосы, брови у них прямые, и держатся они прямо, лица у них внимательные, приветливые и разумные, что необычайно привлекательно».

В сопровождении этого юноши, Насреддина, Гертруда проехала в деревню Арех, отмеченную у нее в путеводителе как родина верховного шейха друзов. В Арехе ее приветствовали мужчины, зацепляясь с ней мизинцами, и ввели ее в дом, где усадили на подушки и угостили кофе. «Ощущение уюта, безопасности и уверенности от общества людей, говорящих прямо, было восхитительнее, чем я могу передать», – пишет она родителям.

Гертруда теперь знала, что вежливость требует попросить возможности выразить свое почтение вождю, Яхья-Бегу, и она, спросив, может ли с ним увидеться, сделала следующий правильный шаг в сложном этикете пустыни, согласно которому гость зарабатывает себе защиту племени. Старый воин, первый из вождей племени, с которыми ей предстояло познакомиться, только что вышел после пяти лет заключения в турецкой тюрьме. Фигура это была замечательная: «Наилучшее воплощение типа гран-сеньор, крупный мужчина (лет 40 или 50), очень красивый и с весьма изысканными манерами. Он – король, и очень хороший, хотя королевство его невелико».

Он навалил для Гертруды на пол подушек, взбил их, потом поманил ее разделить с ним и его людьми трапезу из мяса и бобов, которые надо было брать пальцами со стоящего в центре блюда. Вождь спросил, как ее поездка, и велел Насреддину и еще одному друзу показать ей все местные археологические руины, а потом проводить к следующему месту ее назначения. Перед уходом Гертруда попросила разрешения сделать его фотографию. Как далеко простирается защита верховного шейха, она узнала через несколько недель, услышав, что Яхья-Бег продолжал следить за ее перемещениями, посылая гонцов с вопросами: «Видели ли вы странствующую королеву, консулессу?» Она уже путешествовала с соблюдением стиля, хотя и не столь изощренного, как впоследствии. Скатерть, стаканы, ножи и вилки ее ежедневного обихода были, видимо, позаимствованы в консульстве.

Несомненно, ее привлекали эти вежливые воины: перед тем как их покинуть, Гертруда посетила еще одну деревню, где опять-таки была поражена красотой мужчин. Несколько смущаясь, наверное, при описании этого чувства своим родным, она его выразила очень аккуратно: «Это была группа таких красивых людей, каких только захочешь увидеть. Средний рост – 6 футов 1 дюйм, а средняя внешность – как если бы сделать сочетание Хьюго и тебя, папа».

Гертруда сделала короткую остановку в Дамаске и двинулась к Пальмире в сопровождении еще трех турецких солдат, избегая туристских дорог и совершая выходы в сторону. Ей пришлось закалиться. До сих пор питье мутной воды было для нее табу, но после двух безводных дней пришлось закрыть глаза и пить из луж, где кишели черви и насекомые, стараясь убедить себя, что это лимонад со снегом, что продают на базарах в фарфоровых чашах. Потом: «Сегодня мы купили барашка. Он был очень трогательный, и его судьба ранила меня в самое сердце. Боюсь, что посмотри я на него чуть дольше – было бы как у Байрона с гусем[19], поэтому я быстро от него ушла – а на ужин были восхитительные бараньи котлеты».

Они медленно двигались через пустыню, поднимаясь до рассвета, чтобы облегчить жизнь лошадям. Впереди ехал проводник Ахмед, одетый в белое, рядом с Гертрудой – черные тени трех ее солдат, и позади, позванивая колокольчиком, мулы. Три верблюда шли своим темпом – все они потом сойдутся в лагере. Снова Гертруда была поражена абсолютной тишиной пустыни, более глубокой, чем даже на вершинах: там слышно какое-то эхо падающего льда или камней, здесь же – совсем ничего.

Каждый день она получала новые уроки выживания в пустыне. Оказалось, что солнце может обжечь ноги даже через кожаные сапоги, если их не прикрыть полотнищами ткани. Она познакомилась с миражами – «огромными лужами воды», никогда не уходящими с горизонта, сшила себе спальный мешок из муслина, чтобы защититься ночью от москитов. «Я очень горжусь этим приспособлением, – писала Гертруда домой, – но если арабы совершат на нас газзу [набег], то убегать я буду последней, и это будет очень похоже на бег в мешках».

По-арабски она уже говорила достаточно хорошо, чтобы обсуждать политику пустынь с нотаблями племен, которых все время встречала по пути. Она научилась прикладываться в свою очередь к наргиле, передаваемому по кругу, – кальяну с табаком, марихуаной или опием. Сперва это ей не очень нравилось, как она изо всех сил объясняла родителям, но постепенно выработалась привычка. Однажды Гертруда обнаружила, что мех, который ей продали, течет, и починила его, закрыв дыру камнем и обвязав горловину шнурком. А у себя в дневнике отметила, что надо проверять мехи перед тем, как платить.

День в седле тянулся у нее от десяти до двенадцати часов, и она приучилась читать или спать на ходу. Гертруда садилась боком на седло – рассчитанное на верховую посадку – и отпускала поводья, чтобы держать зонтик, карту или книгу. Когда однажды лошадь вдруг пустилась рысью, Гертруда упала, что вызвало веселье среди солдат. Минуту она сидела на песке, раздумывая, надо ли выразить досаду, но потом запрокинула голову и рассмеялась вместе со всеми. В последние часы этих долгих дней она иногда переходила на чьего-нибудь верблюда.

«Это огромное облегчение – проехав на лошади 8 или 9 часов, ощутить под собой длинные уютные покачивания и широкое мягкое верблюжье седло… На верблюде едешь только с недоуздком, замотанным обычно за луку седла. Прикосновение к шее верблюдицы говорит ей, куда ты хочешь свернуть; чтобы она ехала вперед, достаточно тронуть ее каблуками, но если хочешь, чтобы она села, нужно несильно и часто похлопать ее по шее, приговаривая: «х-х-х-х!» Мягкое большое седло, «шедад», так легко и удобно, что совершенно не устаешь. Качаешься, обедаешь, рассматриваешь ландшафт в подзорную трубу… Моя верблюдица – самая очаровательная из животных».

В письме, которое было получено в Дамаске, Флоренс спрашивает, не бывает ли ей одиноко. Гертруда отвечает, что часто скучает по своим родным, в особенности по отцу, и тут же старается рассеять обиду, которая могла бы после таких слов возникнуть у мачехи:

«Иногда это бывает очень странное ощущение – быть одной в мире, предоставленной самой себе, но в основном я это принимаю как данность… не думаю, что мне бывает одиноко, хотя один человек, которого мне часто хочется видеть, это папа… мне просто хочется сравнить свои впечатления с его. И с тобой мне тоже хочется говорить, но не в шатре с уховертками, тараканами и питьевой водой с илом! Мне кажется, ты не могла бы остаться собой в таких условиях».

По мере подъема в горы ей пришлось сменить муслиновый спальник на широкие брюки, гамаши, две куртки и одеяло. Гертруда спала на земле; в последующих своих путешествиях по пустыне она брала с собой парусиновую раскладную кровать. Ближе к Пальмире движение затруднилось, и дорога стала суше. В последний день экспедиция поднялась в полночь и ехала до рассвета, когда на горизонте появился замок Пальмиры в бледном ложе песка и соли. Над ним клубились облака пыли, и до него оставалось еще пять полных жажды часов. Башни, колонны и огромный храм Ваала были, как решила Гертруда, самым прекрасным, что она увидела после Петры. Двадцать четыре часа она посвятила изучению города, отдала должное всем его стоящим местам и повернула обратно – для разнообразия по туристской дороге.

На пути в Дамаск Гертруда пристала к большому каравану верблюдов, которых вели из Неджда на рынок в город свирепого вида арабы из племени агайл под предводительством своего шейха. Опасаясь набега на пути, они хотели иметь дополнительную защиту в лице трех солдат Гертруды – как свидетелей из турецкой армии, если будет необходимость. Она же, в свою очередь, хотела поговорить с шейхом и узнать побольше о пустынях Неджда, куда когда-нибудь рассчитывала добраться. И еще она уже знала, что в пустыне за услугу платят услугой: очень неплохо, если племя агайл будет у нее в долгу.

На обратном пути Гертруда встретилась с каретой, где сидела пара туристок: приятные англичанки, знакомые по иерусалимскому консульству, обе свежие и опрятные. Эти леди косились на ее грязную одежду и растрепанные волосы, а от ее эскорта хмурых агайлов в патронташах, с ножами и двадцатифутовыми копьями шарахались в страхе. Гертруда же была рада снова увидеть мисс Блаунт и мисс Грив. Она спрыгнула с лошади и вскочила в их карету ради настоящего английского чаепития, с «Эрл Грей» и имбирными пряниками. «Жаль, что я не могу организовать свои путешествия принятым образом, – писала она потом, – но судьба против меня. Все свои планы я строила так, чтобы вернуться из Пальмиры, как положено леди, но увы! – этому не суждено было сбыться».

Примерно на полпути к Дамаску, за Карьятейном, Гертруда раскинула лагерь и увидела компанию хасинехов с черными шатрами, возвращающихся с зимних квартир.

«Их шейх Мухаммад пришел меня навестить. Мальчик 20 или меньше лет, красивый, прилично толстогубый, торжественный, волосы под куфией толстыми косами. При нем огромный меч, ножны инкрустированы серебром… Ему принадлежат 500 шатров и дом в Дамаске и небо знает сколько лошадей и верблюдов». Через некоторое время Гертруда нанесла ответный визит и сидела в его шатре с прочими гостями вокруг шейха. Когда подали кофе, начал играть музыкант на рубабе, однострунном инструменте.

«Музыкант пел длинные грустные песни, монотонные, каждая строчка начиналась в одном и том же размере и заканчивалась падением голоса почти до стона… жутко, печально и по-своему красиво. Все вокруг молчали и глядели на меня – нечесаную, полуголую, куфии на лицах, и ничего живого в них, кроме глаз… Иногда кто-нибудь заходил в открытый шатер… и, стоя на краю круга, приветствовал шейха словами “Йа Мухаммад!”, поднимая руку ко лбу, потом всем остальным: “Мир вам”, на что все отвечали: “И тебе мир”».

Через некоторое время Гертруда встала и распрощалась. Когда она вернулась к себе в палатку, солдаты сказали ей, что она совершила опаснейший промах. В ее честь закололи и готовили барана. Выйти до того, как еда подана, – оскорбление. И она должна была сделать шейху подношение. Более того, положение Мухаммада требует, чтобы ему поднесли дар достаточной ценности. Арабу нельзя ничего подарить меньше, чем конь или оружие. Встревоженная Гертруда взяла пистолет у одного из своих людей, завернула его в платок и послала с ним солдата, велев передать, что не знала, что ей оказана честь быть приглашенной к трапезе. Солдат вернулся с настоятельным приглашением Гертруде вновь посетить шатер шейха. «И пошла я обратно… мы ждали до половины десятого! Я не скучала… вокруг шли разговоры – политика пустынь: кто продал лошадей, у кого сколько верблюдов, кого убили в набеге, каков будет выкуп за кровь или где ожидается следующая битва. Очень трудно было понять, но я более или менее следила за разговором…»

Наконец пришел раб, неся кувшин с длинным горлом, полил водой на руки всем участникам, после чего было внесено огромное блюдо баранины. После еды все снова вымыли руки, и Гертруда откланялась. Ужин, решила она, вышел дорогой, зато этот вечер дал понять, как надо проводить встречи с влиятельными шейхами. Впоследствии она путешествовала с подарками, знала, что дарить и как себя вести, что обсуждать и когда можно уходить. Утром она смотрела, как снимаются с лагеря хасинехи, и зрелище ей показалось впечатляющим и величественным. «С шейхом Мухаммадом были лишь двадцать – тридцать из пятисот его шатров, но верблюды наполнили долину, как полки войска, и каждая семья шла со своим отрядом верблюдов…»

Она вернулась в Дамаск испытанным и опытным путешественником по пустыне. Потом она жила в Иерусалиме у Розенов, организуя следующие экспедиции, и в Англию вернулась в июне. Уезжая, она отправила Хью финальное письмо, оказавшееся пророческим: «Знаешь, любимый мой отец, я вскоре сюда вернусь! Человек, так далеко зашедший, далеко от Востока жить не сможет».

Через два года после своего первого приключения Гертруда приехала в Хайфу, где провела два месяца одна, совершенствуясь в арабском языке. К тому времени она его изучала уже девять лет. Она сняла себе дом на горе Кармель, наполнила комнаты мимозой, жасмином и полевыми цветами и делала уроки на столе в столовой под люстрой, в которой свили гнездо птицы, свободно влетавшие и вылетавшие в открытое окно. Четыре часа арабского в день и полчаса персидского занимали все ее время, свободное от верховых прогулок по окрестностям и участия – благодаря растущему кругу связей – в текущей политике. Домой Гертруда писала: «Так дико интересуюсь арабским, что ни о чем другом думать не могу. Ты понимаешь радость, когда наконец можешь овладеть этим языком, с которым я так долго боролась». Еще она, к своему удивлению, обнаружила, что ее одиночные экспедиции сделали ее знаменитой – Личностью с большой буквы, и она поспешила заверить родных: «Меня очень забавляет, что в этой стране меня считают Личностью – они думают, что я Личность!.. Здесь не очень трудно создать себе репутацию».

Научившись легко говорить на арабском, Гертруда предприняла первую из пяти своих выдающихся экспедиций по Ближнему Востоку. Четырехмесячное странствие верхом началось в 1905 году в Иерусалиме, оттуда она отправилась в горы Джебел-Друз, через Сирийскую пустыню в Дамаск и на север в Алеппо. Она прошла Турцию от Антиохии на юге через Анатолию к Константинополю, проехав на поезде лишь последнюю пару сотен миль. В 1907 году Гертруда высадилась в Смирне на Средиземноморском побережье Турции и снова-таки верхом проехала по нескольким крупным археологическим раскопкам, делая остановки, чтобы дождаться зафрахтованного вагона со своим багажом. Постепенно забирая на восток, она дошла до Бинбир-Килисе, где работала с профессором Рамсеем до отъезда поездом через Константинополь.

Самое долгое путешествие Гертруды началось в феврале 1909-го в Алеппо, по северному маршруту через пустыню к реке Евфрат – теперь этот район находится на северо-западе Ирака. Этим длинным маршрутом Гертруда направлялась в Багдад. В окрестной пустыне, с некоторой для себя опасностью, она измеряла и фотографировала величественный дворец Ухайдир с южной стороны города, потом направилась туда, где были города Вавилон и Ктесифон, чтобы оттуда выйти к Тигру. Вдоль этой реки на север Гертруда прошла мимо западных гор Ирана, через турецкую границу до истока реки на высоком плато Тур-Абдин. После пяти месяцев в седле дойдя до Мардина, она снова свернула в Константинополь.

В феврале 1911 года она вышла из Дамаска в плохую погоду. Сперва лагерь пришлось разбивать в глубоком снегу, верблюды скользили и падали на замерзшей земле. Пройдя Сирийскую пустыню на восток, она свернула на юг к Ухайдиру. Закончив там измерения дворца, которые она первый раз делала в 1909-м, и посетив Неджеф, Гертруда снова двинулась на север, остановилась на отдых в Багдаде и опять по долине Тигра направилась в южную Турцию и Тур-Абдин. Вернувшись с севера в Сирию, остановилась в Каркемише на отдых и прибыла в Алеппо в конце мая, пройдя через Бейрут.

Начав в ноябре 1913 года, Гертруда совершила эпическое путешествие на верблюдах, несколько раз пройдя насквозь Аравийскую пустыню с самым большим для себя караваном, укомплектованным слугами, погонщиками, вьючными животными и бесполезными спутниками. Она прошла через Неджд, широкую безводную пустыню из гальки и лавы, направляясь в расположенный в ее центре город Хаиль, о котором ходили боязливые легенды. Выйдя из него, Гертруда пошла к Багдаду ради короткого отдыха, чтобы оттуда снова уйти в пустыню. Перейдя Сирийскую пустыню второй раз, она достигла Дамаска в конце мая, и у нее оставалось мало времени на передышку до того, как разразилась Первая мировая война.

Перечисление этих путешествий по пустыне подряд не может передать их феноменальной длительности и трудности. Если рассмотреть в совокупности, путешествия Гертруды охватывают почти всю Сирию, Турцию и Месопотамию – грубо говоря, территорию, на которой расположены Басра, Багдад и Мосул. Она проделала больше десяти тысяч миль, и это был путь по холмам и горам, поиски бродов, отклонения от маршрутов к древним городам и контакты с шейхами. Более шестисот дней она путешествовала в седле, проехав не меньше 20 тысяч миль.

Ее путешествия происходили примерно с двухгодичными интервалами, а в промежутках она ездила в другие места и продолжала горные восхождения. В 1901-м, когда ее дед, сэр Лотиан, в возрасте восьмидесяти пяти лет решил слить компанию Беллов с компанией «Дорман Лонг», увеличился ее доход. Стали доступными полугодовые путешествия, для которых ранее требовалось финансирование от отца.

Раз за разом Гертруда направляла свои экспедиция по Ближнему Востоку в места, которые могли представлять интерес для археологии, и на территории, не нанесенные на карты. Методично обследуя местность, она по итогам своих экспедиций написала пять книг – некоторые читаемые, другие набиты информацией до неперевариваемости. Она мечтала, что когда-нибудь найдет тайную крепость, жемчужину в пустынях, а тем временем ни одной развалины на своем маршруте не оставляла без внимания. После целого дня странствий при жуткой погоде, по территориям, где кочевали воинственные племена, часто страдая от недостатка воды и провизии, она тщательно записывала события дня при свечах на складном столе в своей палатке.

Гертруда очень хорошо осознавала, что ей не хватает умений археолога – например, знания эпиграфики. Поэтому в промежутках между тщательно спланированными экспедициями она старательно осваивала новые практические навыки, поэтому, проходя некартированные земли, она умела отмечать места, составлять карты и наконец распознавать, что нашла, и укладывать это в исторический и археологический контекст, протоколируя найденное. Гертруда посещала курсы, где ее учили измерять и зарисовывать найденное, стала умелым фотографом и членом Королевского фотографического общества и могла отдавать свои пленки на профессиональную печать. Повсюду у нее с собой были два фотоаппарата. Один – ручной, снимающий на стеклянные пластинки 6,5 х 4,5 дюйма, второй – аппарат для панорамных съемок. Возвращаясь из путешествий, Гертруда использовала технику, недавно принятую Дэвидом Хокни: сканировать весь горизонт сочетанием пяти-шести точно нацеленных кадров. Школа исторических исследований в Университете Ньюкасла, где хранятся семь тысяч ее фотографий, особенно ценит панорамные снимки, как имевшие существенное археологическое значение в те дни, поскольку на них точно видно, как соотносятся друг с другом разные памятники на фоне ландшафта. Ее документальные описания монументов и церквей сами по себе не менее важны, потому что рассказывают о состоянии зданий на момент съемки, до разрушительного воздействия эрозии и мародерства XX века. Учитывая, как мало осталось фотографий самой Гертруды, интересно видеть ее тень на фоне снимков, когда солнце светит сзади, на закате или рассвете.

Путешествие 1909 года провело ее по восточному берегу Евфрата на некартированные территории. За несколько недель до этого она ходила к мистеру Ривсу из Королевского географического общества – научиться проводить астрономические наблюдения для определения координат места.

«Вчера… вечером я поехала в Ред-Хилл, приехала туда в восемь. Меня встретил на станции молодой человек (тоже студент) и проводил до Коммон, где ждал мистер Ривс. Там мы два часа вели наблюдения за звездами… я сделала много наблюдений и должна буду обработать их к понедельнику… Сегодня утром я вернулась в Ред-Хилл до десяти и три часа брала пеленги для составления карты вместе с мистером Ривсом».

Впоследствии Ривс говорил Флоренс, что никогда не видел никого, кто учился бы быстрее. Он писал: «Путевые съемки мисс Белл, сделанные с помощью призменной буссоли во время ее удивительных путешествий после нашего расставания, начерчены в ее путевых дневниках и перечерчены с поправкой на широты местности нашими чертежниками. Нет смысла даже говорить, что ее карты имели огромное значение». Эти путевые дневники хранятся в Королевском географическом обществе до сих пор.

Археологией Гертруда заинтересовалась после каникул в Греции в 1899 году, где она была с отцом и дядей – Томасом Маршаллом, специалистом по Античности, который был женат на сестре Мэри Шилд. Там она познакомилась с Дэвидом Хогартом, студентом-античником и братом ее оксфордской подруги Джанет. Он занимался раскопками города Мелос, имевшего шеститысячелетнюю историю, и был рад показать свои находки. Раскопки так заинтересовали Гертруду, что она осталась возле Мелоса на несколько дней – посмотреть и поучаствовать. Они с Хогартом стали друзьями и впоследствии переписывались. Его последняя книга «Проникновение в Аравию» была у Гертруды с собой в ее походной библиотеке. Позже, в 1915-м, он дал старт самому важному повороту ее карьеры.

А пока же, в 1901 году, после каникул, проведенных с отцом и Хьюго, она поехала принять участие в раскопках древних городов Пергамона, Магнезии и Сардиса. Работа на раскопках доставляла ей явно большее удовольствие, чем довольно скучный предшествующий круиз, запомнившийся в основном осмотром достопримечательностей в Санта-Флавии в сопровождении Уинстона Черчилля, который жил там на вилле и занимался живописью.

В 1904 году Гертруда занялась планированием предстоящего путешествия через западную Сирию и Малую Азию, первой своей экспедиции после Иерусалима и Розенов. Чтобы придать существенности своим археологическим заслугам, она написала работу о геометрии крестообразных зданий, которую хотела разместить в видном журнале «Revue Arch?ologique», выходящем в Париже. Она хотела познакомиться с редактором, профессором Саломоном Рейнахом – ученым, отстаивавшим точку зрения, что Восток был колыбелью цивилизации. Еще он был директором музея Сен-Жермен. Гертруда приехала туда со своей кузиной Сильвией и семейством Стэнли под предлогом несколько обновить гардероб и купить подарки к Рождеству и нанесла визит вежливости Рейнаху, простому и доброму человеку, отцу семейства. Он ее тепло встретил, сразу проникся к ней симпатией и открыл для нее свою адресную книгу. 7 ноября она написала домой:

«Ездила по магазинам со Стэнли и купила очаровательную меховую курточку, чтобы ездить в ней в Сирии – да, купила! Потом вернулась и читала до двух, пока за мной не зашел Саломон и не повел в Лувр… Мы прошли от Египта до Помпей и обратно к Александрии… Саломон разработал целую новую теорию насчет век – греческих век, конечно, и проиллюстрировал ее бюстом Фидия и головой Скопаса… это было здорово».

Имея рекомендательные письма к представителям научных кругов Парижа, Гертруда стала желанным гостем в любой библиотеке или музее, которые у нее хватало времени посетить. Рейнах также прочел ей некоторый экспресс-курс археологической истории. Под его началом она осматривала греческие манускрипты и ранние таблички, закопавшись в Национальной библиотеке, день провела в музее Клуни, прошлась по новому Византийскому музею, еще не открытому для публики, и проводила время в размышлениях над книгами в библиотеке Рейнаха: «Он просто предоставил все это безграничное знание в мое распоряжение, и я за эти несколько дней узнала столько, сколько не узнала бы за год, будь я предоставлена самой себе».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.