Заметки о походе на Юг

Заметки о походе на Юг

После путешествия к полюсу сохранилось живое воспоминание о терзавшем нас ощущении неистового голода. За период от 15 ноября 1908 года до 23 февраля 1909 года мы только один раз по-настоящему поели – это было на Рождество. Но даже тогда ощущение сытости длилось недолго. Через час или два мы были так же голодны, как раньше. Дневной рацион был бы мал даже для городского рабочего в умеренном климате, а тем более для нас, занятых напряженным физическим трудом при очень низкой температуре. Мы с нетерпением предвкушали каждую трапезу, но когда, наконец, наступало время еды, пища, казалось, исчезала, ни на йоту не утоляя нашего голода. Приготовление ужина после десятичасового перехода обычно отнимало у нас много времени. Нужно было снять поклажу с саней и разбить лагерь. После этого наполняли снегом котелок и разжигали примус. Нелегко было это сделать нашими обмороженными пальцами. Все, что входило в состав нашей тощей похлебки, включая оставшийся от лошадей маис, клалось во внутренний котелок, а в наружном заваривался чай. Для заварки чай мы всегда насыпали в маленькую жестянку с пробитыми в ней дырками, которую сразу же вынимали, как только закипала вода. Обычно в ожидании еды мы сидели вокруг походной кухни.

Наконец, похлебка была готова и разливалась в кружки очередным поваром. Получив скудную порцию сухарей, мы приступали к еде. Горячая пища исчезала в две минуты, и мы начинали осторожно обгрызать края сухарей, стараясь сохранить их как можно дольше. Маршалл иногда на минутку ставил свою кружку с похлебкой на снег, так как застывая она становилась гуще. Но способ этот у нас считался спорным. Пища при этом казалась более основательной, но терялось тепло, а при низких температурах, какие были на плоскогорье, мы считали более рациональным есть похлебку очень горячей. Сухари старались растянуть как можно дольше, а иногда делали попытку сохранить кусочек, чтобы съесть его попозже, в спальном мешке, но это было очень трудно. Если кто-нибудь ронял крошку, другие указывали ему на это, и владелец, послюнив палец, поднимал ее.

Мы не допускали, чтобы пропал хотя бы мельчайший кусочек пищи. Для полной справедливости при разделе пищи мы распределяли ее по жребию. Повар разливал похлебку по кружкам и раскладывал сухари на четыре кучки. Если кто-нибудь считал, что какая-то порция похлебки меньше других и если это мнение поддерживалось остальными, справедливость восстанавливалась. Затем, когда все находили, что пища поделена правильно, кто-нибудь из нас отворачивался, а другой, указывая на кружку или кучку сухарей, спрашивал: «Кому?». Отвернувшийся называл имя, и раздача таким образом продолжалась дальше. Причем каждый из нас всегда был уверен, что именно ему досталась самая маленькая порция. На завтрак попеременно один день был шоколад, на другой – сыр. Мы явно предпочитали «шоколадные дни». Шоколад, казалось, лучше утолял голод и его было легче делить. Сыр в походе искрошился на мелкие кусочки, и паек (две столовые ложки на человека) приходилось делить с возможной точностью на четыре одинаковые кучки. Шоколад же без труда ломался на палочки одинакового размера.

Можно себе представить, что задача дежурного повара была не из легких. Его работа стала еще труднее, когда в ход пошло мясо лошадей. При варке мяса и крови получался превосходный бульон, а вываренные кусочки мяса опускались на дно котелка. Бульон был лучшей частью блюда, и получить вместо него порцию жесткого, волокнистого мяса, значило проиграть. Поэтому повару приходилось быть особенно осторожным. Бедный старый Чайнамен оказался особенно жестким и жилистым на вкус.

Выяснилось, что лучше всего было мясо загривка и огузка, а самые жилистые части – у ребер и ног. Впрочем, с собой мы взяли все мясо – и жесткое и мягкое. По дороге на юг, пока конины было много, мы на ходу сосали кусочки мороженого сырого мяса. Потом пришлось перейти на строгий паек. Порция мяса на день рубилась обычно на куски во время утреннего привала, и мешок с кусками подвешивался к задку саней, чтобы мясо оттаяло на солнце. Замороженное, оно резалось легче, чем наполовину оттаявшее, но наши ножи постепенно затупились, и их приходилось точить о специально захваченный по дороге камень. На обратном пути, когда для нас имела большое значение каждая унция веса, мы использовали в качестве точила один из геологических образцов (кусок песчаника). В воде мясо сначала сильно разбухало, но так как в свежем виде оно содержит около 60 % влаги, то в процессе варки сильно съеживалось. Поэтому мы могли класть в котелок меньше снега. Каждый раз убивая лошадь, мы сразу же пускали в ход ее мясо, чтобы сохранить за этот счет другую еду и поменьше таскать с собой бесполезный груз содержавшейся в нем воды.

Пеммикан и сухари, напротив, содержат очень мало влаги, и было выгодно сберечь их для последующих этапов продвижения на юг, когда нам, как мы предполагали, понадобится насколько возможно уменьшить вес груза. Мы оставляли мясо в каждом складе для обратного похода к побережью и всегда брали с собой возможно больше готовой пищи. Читатель поймет, что потеря Сокса, означавшая потерю стольких фунтов мяса, была для нас серьезным ударом. После этого нам пришлось оставлять на складах запасы, предназначенные для похода. Я не сомневаюсь, что если бы мы могли воспользоваться мясом Сокса, то прошли бы дальше на юг, может быть, даже до самого полюса. Хотя в этом случае мы вряд ли успели бы вернуться вовремя, прежде, чем судну пришлось бы отплыть из-за приближения зимы.

Когда мы питались мясом, нам все больше и больше хотелось поесть овощей или мучного. Вообще все виды пищи, которых мы были лишены, казались нам входившими в естественную потребность организма. Когда кончился сахар, мы мечтали о сладостях, а когда стало мало сухарей, мысли были заняты поджаристыми ковригами хлеба и другими хорошими вещами, которые выставляют в витринах булочных. В последние недели пути на юг и во время долгого обратного похода, когда наш паек сократился до 340 грамм в день на человека, мы почти ни о чем не думали, кроме еды. Великолепие гор, высоко громоздившихся по обеим сторонам пути, величие гигантского ледника, вверх по которому мы продвигались с такими муками, мало затрагивали наши чувства. Человек, когда он голоден и испытывает недостаток пищи, быстро становится очень примитивным, а мы узнали, что значит быть отчаянно голодными,

Я иногда думал, испытывают ли люди, страдающие от голода в больших цивилизованных городах, нечто подобное тому, что испытывали мы, и пришел к выводу, что – нет: нас не остановили бы никакие преграды закона, если бы мы могли добыть какую-нибудь пищу. Человек, умирающий от голода в городе, ослаблен, лишен надежды и инициативы, мы же были полны энергии и настойчивы. До 9 января голод еще усиливался от сознания, что мы все время удаляемся от продуктовых складов.

Полюсный отряд на борту «Нимрода». Слева направо: Уайлд, Шеклтон, Маршалл, Адамс

Мы не могли шутить по поводу пищи, как это делают иногда люди, голодные в обычном смысле этого слова. Мы думали о еде почти непрерывно; на обратном пути говорили о ней, но всегда самым серьезным образом. Мы планировали грандиозные пиры, когда вернемся на судно, а затем в цивилизованный мир. По пути на юг мы не испытывали настоящего голода, пока не попали на большой ледник, да и тогда были слишком заняты тяжелым и опасным продвижением по неровному с трещинами льду, чтобы много разговаривать. Приходилось идти на некотором расстоянии друг от друга на случай, если бы кто-нибудь упал в трещину. Кроме того, на плоскогорье наши лица постоянно были покрыты льдом, и резкий ветер, дувший с юга, делал всякий разговор, кроме самого необходимого, невозможным. Это были молчаливые дни, и мы лишь изредка обменивались короткими репликами. Но на обратном пути, когда мы спустились с ледника и шли через Барьер, мы много говорили о еде. Ветер дул в спину, тащить сани было не так тяжело. Трещин уже нечего было опасаться, так что мы шли рядом. Мы вставали в пять часов утра, чтобы отправиться в путь в семь часов. Съев скудный завтрак, который, казалось, только усиливал голод, начинали дневной переход, и на ходу по очереди описывали, что будем есть в те хорошие времена, которые скоро наступят. Каждый из нас собирался дать обед остальным, а кроме того, каждый год должен устраиваться юбилейный обед. И на этих обедах мы сможем есть, есть, есть… Ни один французский кулинар не посвящал столько мыслей изобретению новых блюд, как это делали мы.

Со странным чувством просматриваю я записки и читаю описания удивительных блюд, которые мы собирались съесть. Мы совершенно серьезно рассказывали друг другу о том, какие блюда приходили нам в голову, и если одобрение было всеобщим, хором раздавалось: «Да! Это здорово!». Иногда возникал спор, является ли предлагаемое блюдо действительно оригинальным изобретением или оно напоминает что-то, что мы уже пробовали в более счастливые дни. Рулет Уайлда был признан вершиной гастрономической роскоши. Уайлд предложил рубленое мясо, обильно сдобренное специями, завернуть в ломти жирного бекона и все вместе покрыть слоем теста, наподобие огромной сосиски. Затем эту сосиску следовало обжарить в большом количестве жира.

Моим лучшим блюдом, которое, должен сознаться, я не без гордости предложил в один из переходов, был пирог с сардинками. На раскатанное тесто выкладывалось содержимое по меньшей мере десяти коробок сардин, затем тесто нужно было завернуть и запечь, после чего блюдо было готово для дележки на четыре равные порции. Я помню, как-то Маршалл предложил высокий пудинг на говяжьем сале, обильно покрытый сверху джемом, и возник горячий спор о том, можно ли считать это блюдо его изобретением или это просто пудинг с повидлом, давно известный домашним хозяйкам цивилизованного мира. В одном пункте все безусловно сходились – на наших будущих пирах не отводилось никакого места желе или чему-нибудь в этом роде. Эфемерные кушанья вроде желе не вызывали у нас никаких эмоций.

Обычный день нашего обратного пути начинался с того, что мы покидали лагерь около 6 часов 40 минут утра. Полчаса спустя окоченевшие пальцы немного отогревались, а влага, которой покрылась одежда, пока мы лежали в спальных мешках, сперва замерзала, а потом начинала испаряться. Таким образом, мы уже достигали известной степени комфорта. Тогда кто-нибудь из нас говорил: «Ну, ребята, что у нас сегодня будет на завтрак?». Нужно заметить, мы только что позавтракали половиной кружки супа из недоваренной конины, полутора сухарями и кружкой чаю. Но еда не уменьшила остроты аппетита. Мы обычно начинали сами себя уговаривать, что эти полсухаря меньше, чем полагалось бы быть, и иногда в результате добавляли еще кусочек. Каждый из нас с максимальной серьезностью и вниманием подхватывал тему о еде, и голодное воображение рисовало блаженные дни, проведенные за едой.

«Вот мы уже на корабле, – говорил кто-нибудь, – просыпаемся на койке и первым делом протягиваем руку, берем лежащие тут же на краю койки шоколад, сухари и два яблока. Съедаем все это еще лежа, а потом встаем к завтраку. Завтрак в 8 часов: овсянка, рыба, яичница с ветчиной, холодная говядина, плум-пудинг, свежие булочки с маслом, мармелад и кофе. В 11 часов горячее какао, открытый пирог с вареньем, жареные тресковые молоки и кекс с изюмом. До часу дня мы больше ничего не будем есть. В 1 час на второй завтрак: рулет Уайлда, пирог с начинкой из картофеля и мяса, свежие хлебцы на соде, горячее молоко, паточный пудинг, орехи, изюм и пирожное. После этого сон. В 3 часа 45 минут нас разбудят, и возле на койке окажутся пышки и сладости. Съев их, мы встанем и пойдем пить из больших кружек горячий чай со свежим пирожным и шоколадными конфетами. В 6 часов обед: густой суп, ростбиф, йоркширский пудинг, цветная капуста, горох, спаржа, плум-пудинг, фрукты, яблочный пирог с кремом, лепешка с маслом, портвейн, орехи и миндаль с изюмом. Ну, а в полночь, перед сном, тоже поедим по-настоящему. Будут дыня, форель в масле, жареная на рашпере, жареные цыплята с множеством печенок, хороший салат с яйцами и приправой, зеленый горошек, молодая картошка, баранье седло, пудинг, жареный на говяжьем сале, персики a la Melba, кэрри с яйцами, плум-пудинг с вареньем, гренки с сыром, королевский пудинг, сливочный сыр с сельдереем, фрукты, орехи, портвейн и какао с молоком. А потом отправимся спать до завтрака, и под подушкой будут лежать шоколад и сухари, на случай, если захотим чего-нибудь поесть ночью».

Трое остальных слушали этот план и время от времени вносили поправки и улучшения, сводившиеся обычно к дополнительным блюдам. Затем инициатива переходила к другому, и он набрасывал другую столь же великолепную картину дня, заполненного сном и едой.

Читателю, никогда не стоявшему на грани голодной смерти, мы, должно быть, покажемся жадными, недостаточно культурными, но, как я уже говорил раньше, голод делает человека примитивным. Мы не смеялись над собой и друг над другом, когда планировали эти удивительные подвиги обжорства, а совершенно серьезно относились к этому и записывали на последних страницах дневников подробности трапез, которые устроим, когда доберемся до мест, где пища имеется в изобилии. Все утро мы таким образом давали волю воображению. В час дня я смотрел на часы и говорил: «Привал!» Сбрасывали с себя лямки, расправляя усталые мышцы, ставили палатку на самом ровном месте, трое забирались в нее в ожидании скудной еды, а четвертый наполнял котелки снегом и кусками мороженого мяса. Час спустя мы снова были в пути и опять думали и говорили о пище. Так продолжалось до вечернего привала. Опять скудный ужин, после которого заползали в спальные мешки и всю ночь видели во сне еду, которую почему-то никак не удавалось съесть.

Дизентерией, от которой мы страдали на обратном пути к побережью, мы, без сомнения, обязаны мясу Гризи. В тот вечер, когда пришлось пристрелить эту лошадь, она была в состоянии крайней усталости, и я думаю, что в мясе содержались какие-то яды, возникающие от усталости, как это бывает у загнанных животных. Уайлд заболел первым, как только мы начали употреблять мясо Гризи наряду с мясом Чайнамена. По-видимому, Уайлду, на его несчастье, досталось больше мяса Гризи, нежели другим. Мясо Чайнамена, которое ели до тех пор, было вполне здоровым. А через несколько дней, когда всем пришлось поесть мяса Гризи, все заболели дизентерией. Мясо не могло испортиться после того, как лошадь была убита, так как оно сразу же замерзло. То, что мы находили в себе силы идти во время болезни, и быстрота, с которой мы поправились, как только стали есть доброкачественную пищу, без сомнения, говорят о том, что дизентерия была лишь результатом отравления, а не вызывалась каким-то органическим заболеванием.

Сильный попутный ветер, дувший изо дня в день в этот период, в немалой степени способствовал тому, что мы остались живы, ибо при встречном ветре в том состоянии, в каком тогда находились, мы не смогли бы делать достаточно длинных переходов от одного склада до другого и умерли бы с голоду. Мы поставили на санях парус из куска материи, служившего полом в палатке. Часто сани даже наезжали на нас, хотя по временам застревали в снегу и останавливали нас резким рывком.

В начале путешествия, когда мы передвигались по ровной поверхности Барьера, солнце сильно припекало, однако температура обычно была очень низкой и падала иногда до 0° F [—17,8 °C], хотя лето было в разгаре. Одновременно чувствовалось, как одна сторона лица мерзнет, а другая обгорает на солнце. Шерсть лошадей на теневой стороне была покрыта инеем от замерзшего пота, а сторона, обращенная к солнцу, была сухой и горячей. По мере того как день клонился к вечеру и солнце меняло свое положение, соответственно с этим иней покрывал другие участки на теле животных. Я помню, что 4 декабря мы шли раздетые до рубашек и сильно загорели, хотя температура воздуха в полдень была 10° мороза.

Когда начали подъем по леднику и проходили вблизи от скал, жара ощущалась сильнее, так как скалы действовали, как радиаторы. Это обстоятельство склонило меня к решению оставить всю лишнюю одежду и снаряжение на Верхнем ледниковом складе на высоте около двух тысяч метров. Никак не думалось, что придется лезть намного выше, но, как известно читателю, мы достигли плато только на высоте трех тысяч метров над уровнем моря и поэтому жестоко страдали от холода. К тому времени наша ветронепроницаемая одежда вытерлась и была заплатана во многих местах, разорванных об острый лед. Однажды ветер проник через дыру в моих штанах, и я обморозил ногу ниже колена. На обмороженном месте образовалась открытая рана, в которую попадала шерсть от нижнего белья, и мне пришлось произвести довольно болезненную операцию ножом, прежде чем рана зажила. На плато мы все время обмораживались. Когда обувь начала сдавать, и местами ноги фактически защищала лишь прокладка из сеннеграса, стали обмораживаться и пятки. Когда же мы пошли по твердой почве, у меня полопалась кожа на пятках, и к концу каждого дневного перехода мои носки покрывались запекшейся кровью. В конце концов, Маршалл залепил мне пятки пластырем, который продержался, пока не зажили трещины. Шрамы от них, по-видимому, останутся у меня на всю жизнь.

В очень холодные дни, когда наши силы значительно поубавились, было тяжело ставить парус на санях. Стоило поднять руки, чтобы установить парус, как кровь отливала от пальцев, и они моментально замерзали. Проходило 10, а то и 15 минут, прежде чем удавалось как следует снарядить сани.

Тому, что мы обмораживались, способствовала, без сомнения, и легкость одежды. Но в этом было и свое преимущество – мы могли быстро двигаться. Я глубоко убежден, что люди в полярных экспедициях должны быть одеты насколько возможно легче, даже если есть опасность обморозиться во время остановок.

Поверхность пути во время нашего путешествия на юг все время менялась. Несколько первых дней мы шли по твердому насту, покрытому рыхлым снегом, но еще больше рыхлого снега было под настом. Нашего собственного веса было достаточно, чтобы провалиться до наста, а когда мы тащили сани, давление на наст увеличивалось, и мы проваливались в нижний слой. Это очень затрудняло передвижение. Пока мы прошли утес Минны, нам часто доводилось перебираться через высокие заструги с острыми гребнями, а за утесом начались гребни высотой от 1,2 до 1,6 метра. Снег обычно был сухим и рассыпчатым, но некоторые кристаллы достигали большой величины и сверкали в отраженном свете тысячами огней, как бриллианты.

После того как мы прошли 80-ю параллель, снег с каждым днем становился все более рыхлым, лошади часто проваливались через верхнюю корку и увязали по брюхо. Когда припекало солнце, передвигаться становилось намного легче, так как снег на поверхности подтаивал и образовывал плотный скользкий слой, который нелегко было проломить. А когда температура падала, снова образовывался тонкий, легко проламывавшийся наст. Между 80° и 83° ю.?ш. под рыхлым снегом находились твердые заструги, от которых страдали копыта лошадей. Прибрежный лед был изломан давлением ледников, но вдоль самых гор тянулась гладкая полоса скользкого льда, образовавшегося от замерзания воды, стекавшей с каменистых склонов, когда пригревало солнце. Тот же процесс происходил на снежных склонах, вверх по которым мы карабкались, чтобы достичь ледника. Здесь у подножья ледника вокруг скал стояли лужи чистой воды, и мы могли пить, сколько хотели, хотя прикосновение холодной воды к растрескавшимся губам было мучительным.

Поверхность ледника была самой разнообразной, от рыхлого снега до растрескавшегося голубого льда. Постепенно самой характерной чертой пути стали трещины, от которых мы никак не могли избавиться. Некоторые были совершенно закрыты слоем рыхлого снега, и мы обнаруживали их, только когда один из нас проваливался и повисал на упряжи саней. Другие трещины скрывались в месиве подтаявшего льда, и с ними было труднее всего иметь дело. Наименее неприятны – ясно видимые широкие трещины с твердым льдом по краям. Если трещина не была чересчур широкой, мы подтаскивали сани к самому краю, перепрыгивали через нее, а затем перетаскивали сани. Сделать это труднее, чем описать, так как лед был очень скользкий, но упряжь страховала нас на случай падения. Широкие трещины приходилось объезжать. Длинные сани вряд ли могли соскользнуть в трещину, так что мы чувствовали себя в относительной безопасности, когда были надежно связаны с ними упряжью. Когда дорога стала совсем плохой, приходилось тащить одни сани километр-полтора, отмечать бамбуковым шестом место, где их оставляли, и идти обратно за другими. На обратном пути мы связывались веревкой, но, даже связанные, не чувствовали себя в такой же безопасности, как когда были впряжены в тяжелые, длинные сани. Иногда мы подымались по крутым склонам гладкого льда, и тогда часто приходилось вырубать ступени ледорубами и тащить сани за собой на альпийской веревке. Поднявшись метров на 18 (на длину веревки), подтягивали сани, привязанные к нижнему концу веревки, и закрепляли их так, чтобы они не могли соскользнуть вниз. Затем один из нас спускался, чтобы прикрепить веревку к другим саням.

Одной из любопытных особенностей ледника была желтая полоса, по-видимому, старая морена, протянувшаяся на 50 или 60 километров. Валуны морены нагревались на солнце, лед под ними подтаивал, они постепенно опустились и скрылись из виду, но от них осталось достаточно ила и пыли, чтобы придать льду грязно-желтую окраску.

Передвижение по этой старой морене было не таким уж трудным, но по обе стороны от нее находилась масса сдавленного льда из-за того, что ледник был стиснут с запада и востока горами. К сожалению, у нас не осталось фотографий этой части ледника. Пластинок было мало, и мы решили на пути в глубь страны часто не фотографировать, чтобы сберечь пластинки на случай, если встретим интересную землю или горы южнее, ближе к полюсу. Нам казалось, что на обратном пути, если останутся пластинки, сможем фотографировать ледник сколько угодно. В действительности же, когда попали на ледник вторично, у нас было так мало пищи, что мы не могли тратить время на то, чтобы доставать тщательно упакованный фотоаппарат.

На леднике, останавливаясь на ночлег, мы зачастую были вынуждены тратить до часу времени, чтобы подготовить площадку для палатки на лишенной снегового покрова неровной поверхности льда. Мешки с провизией и сани приходилось оставлять снаружи, придавливая ими края палатки. Нам повезло в том, что все время, пока двигались по леднику, держалась хорошая погода. Если бы в то время, пока мы спали, началась пурга, она разнесла бы наши пожитки во все стороны, и мы очутились бы в весьма затруднительном положении. Все время, пока мы продвигались по леднику, держался северный ветер, хотя направление заструг ясно показывало, что здесь господствуют южные ветры; позже, на обратном пути, ветер все время дул нам в спину. Едва добрались до вершины ледника, поднялся сильный встречный ветер, и было трудно тащить сани вверх по покрытым снегом ледяным склонам. Когда мы достигли тех же склонов на обратном пути, летнее солнце растопило на них снег, и мы просто скользили вниз, если только склон не был слишком крут, несмотря на то, что у одних саней был сильно поврежден полоз. По крутым склонам приходилось спускаться очень осторожно – если бы мы выпустили сани из рук, они умчались бы от нас совсем и потом разбились бы где-нибудь глубоко внизу.

Над Верхним ледниковым складом нависали огромные скалы, подточенные морозами и бурями многих столетий. Часть их находилась в состоянии неустойчивого равновесия, и казалось, что они обрушатся вниз от малейшего толчка. Вокруг на льду повсюду лежали обломки скал, упавшие с высоты, и мы, находясь в лагере, все время опасались, как бы на нас не свалилась какая-нибудь глыба. Разбить лагерь в другом месте мы не могли, так как лед кругом был неровный. Утесы эти состоят главным образом из выветрившегося песчаника, так же как и горы выше по леднику, где на пологом склоне был найден уголь. С высоты можно было видеть ледник на всем его протяжении до соединения с Барьером и горы, подымавшиеся на западе и востоке. Большинство вершин к западу от ледника приближается по форме к куполу, но к западу от той горы, под которой был наш склад, возвышается несколько острых конических пиков. Из них три выделялись отчетливо, и лед плоскогорья, спускаясь вниз, образовал на западной стороне ледника длинную морену. На востоке тянется гряда высоких гор почти одинаковой формы и без острых вершин. Выступы этой гряды, по-видимому из гранита, выдаются на запад и сдавливают ледник. Горы находились примерно в сорока километрах от нас, но отчетливые линии слоистости были ясно видны. Глядя вниз с места склада, мы видели кучевые облака, которые всегда клубились над горой Клаудмэйкер.

К югу от склада туч не было видно; там вообще не было ничего, кроме холодного ясного неба. На небе – ни малейшего намека на те бураны, которые обрушились на нас на плоскогорье И когда, пройдя на юг, насколько хватило сил, мы вернулись опять к этому складу и посмотрели назад, то увидели то же ясное небо с несколькими клочками барашковых облаков. Мы не сомневались, что внизу безжалостная буря продолжает бушевать на громадной замерзшей равнине. Без сомнения, ветер, сопровождавший нас на обратном пути к побережью, дул из района полюса.

Продвигаясь дальше вперед от Верхнего ледникового склада, мы подошли к громадному ледопаду. Издали поверхность казалась гладкой, и мы думали, что уже находимся на плато, но, по мере приближения, увидели перед собой круто вздымавшиеся огромные ледяные гребни. Пришлось по частям перетаскивать через них наше имущество. Часто на вершинах оказывались глубокие трещины, от которых ответвлялись более мелкие, украшенные ледяными кристаллами по краям и зияющие страшной глубиной. Вскарабкивались на край гребня, чтобы посмотреть, что находится на другой стороне, и случалось, видели там обрыв в 15 метров с уклоном примерно один к трем.

Мы часто рисковали спускать сани по очень крутым склонам, но иногда опасность разбить их была слишком велика, и нам приходилось медленно и осторожно спускать сани вниз на веревке. Лед был достаточно прочен в это время, по нему можно было ходить всюду, кроме гребней, где трещины особенно опасны. Через меньшие трещины в углублениях и на склонах можно было перебраться без труда.

Гребни ледопада сильно задержали нас, а затем мы попали на рыхлый снег, по которому было тяжело тащить сани. Мы думали, что наконец достигли уровня плоскогорья, но в течение последующих нескольких дней опять встретились новые торосы и валы нагроможденного под давлением льда. Лед между этими валами был очень слабым, и мы часто проваливались. Тогда к упряжи саней привязали веревку. Передний, тащивший сани, шел впереди, примерно на расстоянии 5,5 метров, остальные люди были расставлены так, чтобы двое не могли одновременно упасть в трещину.

Повернув на запад, мы вышли на лучшую дорогу, но это было довольно опасно, так как теперь мы шли параллельно трещинам, вместо того чтобы пересекать их под прямым углом. Не раз мы находились на краю гибели вместе с санями, когда лед обваливался в невидимую трещину, тянувшуюся параллельно нашему курсу. Мы благодарили Провидение за то, что погода оставалась ясной, так как при плохой видимости нам не удалось бы пройти и метра по этому слабому льду, не подвергая себя смертельной опасности. Не знаю, является ли хорошая погода, которая стояла тогда, обычной в этих местах.

Перебравшись через гребень, мы шли довольно легко около одиннадцати километров, а затем перед нами вставал новый гребень, и приходилось снова карабкаться. На вершине всегда были трещины. Это свидетельствует о том, что слой льда, двигающегося по материку, не слишком толст. Наконец, мы прошли последний гребень и достигли плоскогорья. Но вместо твердого фирна, вроде того, какой встретила экспедиция «Дискавери» на плоскогорье позади гор, находящихся к западу от залива Мак-Мёрдо, мы попали на рыхлый снег и твердые заструги. Все заструги были обращены к югу, и почти все время держался сильный ветер с юга или юго-востока, иногда с юго-запада. Временами мы шли по твердым застругам; иногда они были покрыты слоем рыхлого снега. У меня сложилось мнение, что заструги эти образовались зимой, когда ветер с юга, должно быть, дует на плоскогорье со страшной силой. Еще дальше к югу твердая корка, лежащая под слоем рыхлого снега, проламывалась под нами, и мы проваливались на глубину около 20 см. Так мы шли до того места, где водрузили флаг. Снежная буря, длившаяся с ночи 6 января до утра 9 января, сдула слой рыхлого снега и обнажила достаточно твердый наст, по которому мы без саней довольно легко совершили последний переход к югу.

Дорога на обратном пути улучшилась. Бураны сдули поверхностный слой рыхлого снега и обнажили большую часть трещин. Мы шли по своим старым следам, и только теперь стало видно, что мы, не подозревая об угрожающей опасности, много раз пересекали трещины, которые тогда были замаскированы снегом. Достигнув головы ледника, мы двинулись кратчайшим путем к Верхнему ледниковому складу, но попали в лабиринт трещин и торосов на восточной стороне и, чтобы выйти из него, пришлось повернуть на запад. Мы предпочли знакомую опасность незнакомой. Ветер и солнце очистили ледник от снега на протяжении около ста шестидесяти километров, и мы, спускаясь по леднику, шли по скользкому голубому льду, покрытому бесчисленными трещинами и острыми выступами, часто падая и больно ушибаясь.

Использование паруса на санях

Прибытие к складу на утесе Минна-Блаф

Когда до подножья ледника оставалось около 65 км, опять начался глубокий, рыхлый снег, по которому быстро двигаться стало невозможно. По-видимому, пока мы находились южнее, здесь был сильный снегопад. В течение нескольких дней, когда пища уже подходила к концу, перед нами маячили скалы, под которыми находился склад. Мы продвигались к ним мучительно медленно и, как известно читателю, последние 30 часов шли совсем без еды.

Снег на Барьере оказался очень рыхлым и оставался таким до тех пор, пока мы не миновали склад с мясом Гризи. После этого дорога исправилась и была достаточно хорошей до конца пути, что при нашей слабости было очень важно.

Обдумывая опыт этого путешествия на юг, я все-таки не могу сказать, какие улучшения следовало бы внести в снаряжение будущей экспедиции. Поверхность Барьера, по-видимому, очень изменчива, и ее состояние нельзя предвидеть сколько-нибудь достоверно. Путешественник должен быть готов к тому, что снеговой покров может оказаться местами твердым, местами очень рыхлым. Может случиться и так, что ему придется идти и по той и по другой поверхности в течение одного дневного перехода.

Сани длиной в 11 футов очень удобны в пути, и мы не обнаружили слабых сторон в нашем методе упаковки и передвижения. На леднике нам бы очень пригодились захваты на подошвах, еще лучше были бы тяжелые альпийские ботинки, кругом подбитые гвоздями, потому что с неровной поверхностью льда соприкасалось бы зачастую не более одного или двух захватов, а этого было недостаточно для того, чтобы удержаться. В обычных кожаных ботинках при такой низкой температуре ходить нельзя, нужны специальные ботинки, способные хорошо сохранять тепло и кругом подбитые гвоздями.

Мачта из бамбука, привязанная к жестянке для керосина, в передней части саней оказалась вполне пригодной для езды на санях под парусом. Ее было легко оснастить и не требовалось сложной системы штагов.

Я не стал бы вносить никаких изменений и в одежду; сочетание легкого шерстяного нижнего белья с тонким ветронепроницаемым материалом верхней одежды оказалось вполне удовлетворительным со всех точек зрения. Мы, безусловно, не могли бы двигаться так быстро, если бы были одеты в обмундирование из флотской ткани, обычно принятое в полярных экспедициях.

Наш опыт доказывает с очевидностью, что экспедиция, которая хочет достигнуть полюса, должна взять с собой больше провианта на человека, чем мы. Но как быть с лишним весом, это уже вопрос, требующий самостоятельного рассмотрения. Я бы теперь не брал с собой сыра. Хотя это и хорошая пища, но шоколад вкуснее и практически так же питателен. Другие виды пищи, которые мы брали с собой, были вполне удовлетворительны.

У каждого члена Южной экспедиции были свои обязанности. Адамс ведал метеорологией. В его обязанности входили измерение температуры через определенные промежутки времени и кипячение гипсометра иногда по нескольку раз в день. Днем он делал заметки, а вечером в спальном мешке записывал наблюдения. Маршалл был космографом. Он измерял углы и высоты, когда встречали новую землю, а также определял широты, в каких мы находились, отмечал отклонения компаса по мере продвижения на юг. Высоту солнца над горизонтом для контроля обычно определяли все члены экспедиции, чтобы потом вывести среднее.

Работа Маршалла была самой неприятной, какую только можно себе представить. В конце дневного перехода и часто во время передышки после второго завтрака он должен был на ледяном ветру возиться с винтами теодолита. Карта пути составлена Маршаллом, им же сделано большинство фотографий. Уайлд заботился о ремонте саней и снаряжения, а также помогал мне в геологических наблюдениях и сборе образцов. Это он нашел уголь вблизи от Верхнего ледникового склада. Я следил за курсом и расстояниями, обрабатывал наблюдения и устанавливал направление нашего движения. Мы все вели дневники. Я же, кроме дневника, воспроизведенного в предыдущих главах этой книги, вел еще журнал наблюдений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.