Часть 6 ПРОЦЕСС

Часть 6

ПРОЦЕСС

Если б повесть, что разворачивается перед вами, не была столь ужасна, отдельные моменты ее показались бы трогательными.

Джин Стаффорд

15 июня —23 июля 1970 года

Зал судебных заседаний судьи (Элдера, комната 104, расположен на восьмом этаже Дворца юстиции. Когда первая группа из шестидесяти кандидатов в присяжные была препровождена в запруженный народом зал, скука на их лицах сменилась любопытством. Лишь тогда, когда взгляды кандидатов обратились к местам подсудимых, челюсти их отвисли во внезапном осознании.

Один мужчина ахнул, достаточно громко, чтобы его услышали все кругом: “Боже мой, это же суд над Мэнсоном!”

Главной темой для обсуждения в кулуарах была изоляция присяжных от постороннего влияния — секвестр. Судья Олдер постановил, что сразу после окончания отбора присяжных им придется провести взаперти весь период до окончания суда — “чтобы уберечь их от дополнительных тревог и снять возможность влияния на них публикаций о процессе в печати”. Уже были улажены все организационные вопросы по поводу выделения присяжным целого этажа в гостинице “Амбассадор”. По выходным присяжных смогут навещать их супруги (за собственный счет), но приставы предпримут все необходимые меры предосторожности, чтобы оградить присяжных от проникновения в гостиницу посторонних и от любых новостей, имеющих касательство к делу. Никто не знал точно, сколько времени может занять процесс — назывались периоды три — шесть месяцев и больше, — но, очевидно, для отобранных присяжных он должен был стать серьезным испытанием.

Стовитц: “Ваша честь приговаривали некоторых преступников менее чем к трем месяцам тюрьмы — не сочтите мои слова за шутку”.

Судья: “Вне всяких сомнений”.

Фитцджеральд: “Тюрьмы, а не “Амбассадора”.

Хотя у всех адвокатов имелись свои сомнения по поводу секвестрации, лишь один прямо выступил против: Ирвинг Канарек. Поскольку Канарек кричал больше всех по поводу враждебных публикаций и высказываний в прессе о своем клиенте, я сделал вывод, что за этим его протестом стоит скорее не сам Канарек, а Мэнсон. И у меня имелось собственное мнение насчет того, почему Чарли не желает ограничения свободы присяжных.

Ходили слухи, что сам судья Олдер уже получал письма с угрозами. Секретная записка, посланная им шерифу и касавшаяся мер безопасности в зале суда, заканчивалась следующим параграфом:

“Шериф должен предоставить судье по данному процессу шо-фера-телохранителя, а по месту жительства судьи необходимо выставить охрану на 24-часовой основе вплоть до окончания самого процесса и всех официальных действий по его окончании”.

Двенадцать имен указал жребий. Когда кандидаты в присяжные уселись на свои места, Олдер объявил им, что секвестр может продлиться “до шести месяцев”. После вопроса, не считает ли кто-нибудь из них подобное неудобство чрезмерным, восемь человек из двенадцати подняли руки[163].

Вообразив себе массовый исход кандидатов из зала суда, Олдер повел себя весьма жестко, когда дело дошло до рассмотрения причин отказа. Так или иначе, всякий, кто заявил, что ни при каких обстоятельствах не сможет подать свой голос за вынесение подсудимому смертного приговора, был автоматически исключен из списков, так же как и всякий, кто читал опубликованное признание Сьюзен Аткинс. Подход к этой теме обычно бывал осторожен, и у кандидата в присяжные спрашивали что-то вроде: “Приходилось ли вам читать материалы, в которых кто-либо из подсудимых делал любые изобличающие заявления или признания?”, на что зачастую следовал ответ типа: “Ну да, ту штуку в “Таймс”. Опрос кандидатов в связи с этим и другими моментами, касавшимися досудебных публикаций в прессе, проходил индивидуально и в кулуарах — во избежание вынесения “вотума недоверия” всей группе.

После того как Олдер закончил первичный опрос кандидатов, к индивидуальным voir dire (собеседованиям) приступили адвокаты. В первом из них, Фитцджеральде, я разочаровался. Его voir dire изобиловал отступлениями от сути и часто выдавал явную необдуманность. Так, вопрос: “Не становились ли вы сами или члены вашей семьи жертвами убийства?” — задавался Фитцджеральдом не один раз, но дважды, — лишь тогда кто-то из юристов защиты, подозвав его, заметил, что, будь кандидат жертвой убийства, от него не было бы толку в составе присяжных.

Рейнер подготовился куда лучше. Было очевидно, что он по мере сил старается отделить свою клиентку, Лесли Ван Хоутен, от других подсудимых. Было не менее очевидно, что, делая это, он вызывает на себя нешуточный гнев Мэнсона: Канарек опротестовывал задаваемые Рейнером вопросы едва ли не чаще стороны обвинения.

Шинь задал первому кандидату в присяжные всего одиннадцать вопросов, семь из которых Олдер счел неуместными. Весь его voir dire, включая протесты и споры, занял всего-навсего тринадцать страниц стенограммы.

Канарек начал с того, что зачитал ряд вопросов, очевидно, сочиненных Мэнсоном. Очевидно, это не удовлетворило Чарли, который спросил у Олдера, может ли он задать будущим присяжным “несколько простых, крошечных, детских вопросиков, которые я считаю единственно реальными для той реальности, в которой нахожусь”. Не получив такого разрешения, Мэнсон дал Канареку следующую инструкцию: “Больше ты не скажешь ни слова”.

Мэнсон утверждает, позднее сообщил Канарек суду, что его уже сочли виновным; таким образом, он не видит смысла опрашивать присяжных — для исхода дела не важно, кто именно будет избран.

К моему изумлению, обычно столь независимый Канарек в итоге последовал распоряжению Мэнсона и отказался от дальнейшего собеседования с кандидатами.

Во время voir dire юристы не могут “давать советы” присяжным, но всякий юрист, который не даром ест свой хлеб, попытается перетянуть присяжного на свою сторону. Например, Рейнер спрашивал: “Читали ли вы в прессе, слышали ли по телевидению что-нибудь, что описывало бы “гипнотическую власть”, которой обладает Чарльз Мэнсон над остальными подсудимыми?” Очевидно, Рейнер был не столько заинтересован в ответе, сколько надеялся заронить в сознание присяжных эту мысль. Тем же манером проходя по тонкой линии между вопросом и советом, я сам спрашивал у каждого кандидата: “Понимаете ли вы, что Народ имеет задачу доказать вину подсудимого за рамками разумного сомнения? Мы не обязаны приводить абсолютные доказательства виновности — лишь те, что не оставят разумных сомнений, вы понимаете это?”

В начале Олдер не разрешал адвокатам разъяснять кандидатам в присяжные те или иные положения права. Я провел с ним немало горячих дискуссий на этот предмет, прежде чем он позволил нам обсуждать с кандидатами подобные вопросы в самых общих терминах. То была, как я это расценил, важная победа. Например, мне не хотелось довести процесс до самого конца, чтобы потом кто-то из присяжных решил: “Нельзя же осудить Мэнсона за пять убийств на Сиэло, потому что его там не было. Он сидел дома, на ранчо Спана”.

Самой сутью наших доводов в пользу виновности Мэнсона была концепция “ответственности без вины за действия другого”, применяемая в делах о сообщничестве: каждый из подсудимых несет ответственность за все преступления, совершенные его сообщниками ради достижения цели преступного сговора. Это правило применяется даже в том случае, если тот или иной сообщник отсутствовал на месте преступления. Вот простейший пример: лица А, В и С решают ограбить банк. А планирует ограбление, В и С исполняют задуманное. По закону А несет ту же ответственность, что и В с С, пусть он даже не входил в банк, объяснял я присяжным.

С точки зрения обвинения особенно важно, чтобы каждый присяжный разбирался в таких ключевых понятиях права, как разумное сомнение, сообщничество, мотив, прямые и косвенные улики, доли ответственности соучастников преступления.

Мы надеялись, что судья Олдер не объявит Линду Касабьян соучастницей подсудимых. Но, надо сказать, мы почти были уверены, что это произойдет[164] — и в таком случае защита могла многое выиграть на том факте, что подсудимые не могут быть признаны виновными ни в каком преступлении на основании ничем не подкрепленных показаний собственного сообщника. Изучив прецеденты, я нашел дело Народ против Уэйна, слушавшееся в Верховном суде Калифорнии, в котором Суд постановил: лишь “незначительное” подтверждение требуется, чтобы подкрепить показания свидетеля. Когда я представил Олдеру эти материалы, он разрешил мне пользоваться словом “незначительное” в опросе кандидатов. Это я также счел большим достижением.

Хотя Олдер успел увериться, что каждый из кандидатов в присяжные может, в случае представления необходимых доказательств вины, голосовать за вердикт, предусматривающий применение смертной казни, я зашел еще дальше, спросив каждого, может ли этот человек представить себе обстоятельства, при которых он сочтет нужным голосовать за подобный вердикт в отношении: 1) молодого человека, 2) женщины или 3) обвиняемого, который никого не убивал своими руками? Ясно, что мне хотелось убрать из числа присяжных всех, кто отвечал на любой из этих вопросов негативно.

В ходе отбора присяжных ни сам Мэнсон, ни девушки не чинили Суду никаких препятствий. Впрочем, в кулуарах, во время индивидуального voir dire, Мэнсон часто не сводил пристального взгляда с судьи Олдера буквально часами кряду. Я мог лишь предполагать, что свою невероятную концентрацию Чарли выработал еще в тюрьме. Олдер же полностью игнорировал его.

Однажды Мэнсон решил попробовать то же и на мне самом. Я отвечал таким же упорным взглядом, пока у Чарли не задрожали пальцы. Во время перерыва я подкатил поближе к нему свое кресло и спросил: “Что же ты так трясешься, Чарли? Неужели испугался меня?”

“Буглиози, — отвечал он, — ты считаешь меня скверным парнем, а я не так уж и плох”.

“Я вовсе не считаю тебя насквозь испорченным, Чарли. Например, как я понимаю, ты любишь животных”.

“Значит, ты должен понимать, что я никому не причинил бы вреда”, — сказал он.

“Гитлер тоже любил животных, Чарли. У него был пес по имени Снежок, и, судя по прочитанным мною книгам, Адольф души в Снежке не чаял”.

Как правило, обвинитель не обмолвится с подсудимым и парой слов на протяжении всего суда. Но Мэнсон не был обыкновенным подсудимым и в придачу любил поболтать. В тот первый из множества странных, часто весьма откровенных разговоров со мной Мэнсон поинтересовался, с чего я взял, будто именно он стоит за всеми этими убийствами? “Потому что и Линда, и Сэди назвали тебя зачинщиком, — отвечал я. — Видишь ли, Чарли, я не очень-то нравлюсь Сэди, а тебя она считает Иисусом во плоти. Так с чего она рассказывала бы мне, если б это не было правдой?”

“Сэди просто глупенькая сучка, — сказал Мэнсон. — Знаешь, я занимался с ней сексом всего два или три раза. После того как Сэди родила ребенка и потеряла былую форму, я и смотреть-то на нее не хотел. Вот почему она наврала с три короба — чтобы привлечь мое внимание. Лично я никому не причинил бы зла”.

“Не вешай мне лапшу на уши, Чарли, я не настолько глуп! Как насчет Толстозада? Ты всадил пулю ему в брюхо”.

“Ну да, я пристрелил подонка, — признал Мэнсон. — Он собирался явиться на ранчо Спана и перебить всех нас. Это была вроде как самозащита”.

Мэнсон достаточно поднатаскался в юриспруденции, пока сидел на казенных харчах, чтобы понимать: я не смогу использовать ничего из того, что он мне скажет, если сначала не сообщу ему о его конституционных правах. И все же это признание, как и многие другие позднее, застало меня врасплох. У Мэнсона имелось своеобразное представление о честности. Оно допускало неискренность и увертки, Мэнсон никогда не говорил всей правды напрямую — но он все же был честен, хоть и очень по-своему. Всякий раз, когда мне удавалось припереть его к стенке, он мог уклониться или замолчать, но ни разу (ни в том первом разговоре, ни в последующих) не отрицал прямо, что именно он приказал совершить те убийства.

Невиновный человек вопиет о своей невиновности. Вместо этого Мэнсон предпочитал играть словами. Если он встанет в суде и попробует этот свой трюк на присяжных, те увидят его насквозь — так мне казалось.

Захочет ли Мэнсон говорить? Общее мнение гласило, что его чудовищное эго заодно с возможностью превратить свидетельскую кафедру в трибуну для распространения своей философии обязательно подтолкнут Мэнсона дать показания. Но — хоть я и провел множество часов, готовясь к перекрестному допросу Чарли, — никто кроме самого Мэнсона не знал наверняка, что именно он предпримет.

Ближе к концу перерыва я сказал ему: “Мне понравилась наша беседа, Чарли, но она вышла бы куда занимательней, если бы ты занял свидетельское место. Существует множество вещей, о которых мне хотелось бы узнать”.

“Например?”

“Например, — отвечал я, — откуда именно — из “Терминал Айленда”, из Хейт-Эшбери, с ранчо Спана — ты мог вынести эту безумную мысль, что другие не хотят жить?”

Чарли не ответил. Но затем на его лице появилась улыбка. Ему бросили вызов, и он понимал это. Решится ли он принять вызов, покажет лишь время.

Храня молчание в зале суда, Мэнсон вовсе не бездействовал за кулисами наших заседаний.

24 июня Патриция Кренвинкль прервала ведшего voir dire Фитцджеральда, чтобы заявить: она более не желает видеть его в качестве своего адвоката. “Я говорила с ним о том, как именно мне хотелось бы проводить этот опрос, а он не делает того, что ему говорят, — заявила Кренвинкль Суду. — Он должен говорить за меня, а не за себя…” Олдер отклонил просьбу.

Позднее адвокаты защиты провели совещание со своими клиентами. Фитцджеральд, оставивший ради Патриции пост общественного защитника, вышел к нам чуть ли не со слезами на глазах. Я сильно расстроился по этому поводу и, обняв его за плечи, сказал ему: “Пол, тебя это не должно волновать. Она наверняка оставит тебя своим адвокатом. А если и нет — что с того? Ведь это всего лишь кучка убийц”.

“Они настоящие дикари, неблагодарные дикари, — с горечью сказал мне Фитцджеральд. — Хранят верность одному только Мэнсону”.

Фитцджеральд не рассказывал мне о произошедшем во время конфиденциальной встречи защитников с подсудимыми — но догадаться было не сложно. Либо напрямую, либо через кого-то из девиц Мэнсон, вероятно, объявил адвокатам: “Делайте, как вам сказано, или убирайтесь”. Фитцджеральд и Рейнер признались репортеру “Лос-Анджелес таймс” Джону Кенделлу, что все защитники получили инструкции “помалкивать” и не задавать вопросов кандидатам в присяжные.

Когда на следующий день Рейнер не подчинился приказу и продолжил свой voir dire, Лесли Ван Хоутен попробовала отказаться от его услуг, почти слово в слово повторив все, сказанное Кренвинкль. Олдер отклонил и ее просьбу.

Намек на то, через что пришлось пройти Рейнеру, можно уловить в некоторых из его вопросов. Например, у одного из кандидатов в присяжные он спросил: “Даже если вам покажется, что Лесли Ван Хоутен желает в любом случае разделить судьбу остальных подсудимых, сможете ли вы и тогда оправдать ее — в случае, если вина Лесли не будет неопровержимо доказана?”

14 июля защита и обвинение пришли к единому мнению относительно присяжных. Двенадцать человек принесли присягу. Избранными оказались семеро мужчин и пятеро женщин, в возрасте от двадцати пяти до семидесяти трех лет. Род занятий этих двенадцати варьировался от специалиста по электронике до владельца похоронного бюро[165].

Состав присяжных оказался крайне смешанным, и ни одна из сторон не получила желаемого в точности.

Обыкновенно защита почти автоматически выражает недоверие всем кандидатам, хоть как-то связанным с поддержанием законности и порядка. И все же Алва Доусон, старейший член присяжных, шестнадцать лет проработал помощником шерифа в ОШЛА, тогда как Уолтер Витцелио двадцать лет охранял завод и имел брата, до сих пор работающего помощником шерифа.

С другой стороны, у Хермана Тубика, владельца похоронного бюро, и у миссис Джин Роузленд, секретаря в TWA[166], имелись дочери в той же возрастной группе, что и три подсудимых девушки.

Изучая лица этих людей во время присяги, я решил, что большинство были довольны тем, что оказались в числе отобранных. В конце концов, им предстояло участвовать в одном из наиболее громких процессов в истории.

Олдер быстро вернул их с небес на землю. Наш судья объявил присяжным, что те должны явиться в суд на следующее утро, имея при себе чемоданы с одеждой и личными вещами, поскольку, начиная с этого момента, им предстоит подвергнуться секвестру.

Оставалось лишь выбрать альтернативных, то есть “запасных” присяжных. Приняв во внимание предполагаемую продолжительность процесса, Олдер решил выбрать шестерых — необычайно много. И вновь мы прошли через всю процедуру voir dire. Но уже без участия Айры Рейнера. 17 июля Лесли Ван Хоутен направила Суду официальную просьбу сложить с Рейнера полномочия ее защитника и назначить вместо него Рональда Хьюза.

Опросив Хьюза, Мэнсона и Ван Хоутен о возможном возникновении конфликта интересов, судья Олдер согласился на замену. Рейнер был выставлен, не услышав даже “спасибо” после тех восьми месяцев, что он посвятил делу. Адвокатом Лесли Ван Хоутен был назначен бывший защитник Мэнсона, “адвокат-хиппи” Рональд Хьюз с его бородищей в стиле Санта-Клауса и костюмами от Уолтера Слезака.

Айра Рейнер получил отставку по одной лишь причине: он старался по возможности лучше представлять интересы своего клиента. И при этом верно рассудил, что клиент его — не Чарльз Мэнсон, а Лесли Ван Хоутен.

По губам Мэнсона блуждала слабая, но ясно различимая улыбка. Повод был неплох: ему удалось собрать сплоченную команду защиты. Хотя номинально руководство адвокатами осталось за Фитцджеральдом, каждому было ясно, кто на самом деле расставляет фигуры на доске.

21 июля шестеро альтернативных присяжных принесли присягу и также подверглись секвестру[167]. Отбор присяжных занял пять недель, на протяжении которых были опрошены 205 человек и заполнены почти четыре с половиной тысячи страниц стенограммы.

Те пять недель были изматывающими. Я несколько раз схватывался с Олдером, Рейнер — и того чаще. Четверым адвокатам Олдер выносил предупреждения, одного оштрафовал.

Трое были уличены в нарушении приказа об ограничении гласности: Аарон Стовитц получил свое предупреждение за интервью, данное им журналу “Роллинг стоун”; Пол Фитцджеральд и Айра Рейнер — за их замечания, цитировавшиеся в публикации “Лос-Анджелес тайме” под заголовком “ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ В УБИЙСТВАХ ТЕЙТ И ОСТАЛЬНЫХ ПЫТАЮТСЯ ЗАСТАВИТЬ ЗАМОЛЧАТЬ АДВОКАТОВ”. В итоге Олдер снял предупреждения со всех троих, но Ирвингу Канареку не повезло. 8 июля он опоздал на заседание суда на семь минут. У него была на то веская причина — найти место для парковки во время открытия судебных сессий не так-то просто, — но Олдер, ранее предупреждавший Канарека за опоздание всего на три минуты, не выказал сочувствия. Он заключил, что Канарек проявил неуважение к Суду, и оштрафовал беднягу на семьдесят пять долларов.

Пока мы занимались отбором присяжных, двое из подчинявшихся Мэнсону убийц оказались на свободе.

Мэри Бруннер было заново предъявлено обвинение в убийстве Хинмана, но ее адвокаты тут же опротестовали решение о передаче дела в суд. Посчитав, что Мэри выполнила условия заключенного ранее соглашения, судья Кэтлин Паркер удовлетворила протест, и Бруннер была отпущена.

В то же время Клем (н/и Стив Гроган) признал себя виновным в пособничестве угонам автомобилей; это обвинение тянулось за ним еще с рейда на ранчо Баркера. Судья Стерри Фэган слушал дело Клема в Ван-Нуйсе. Ему был известен длинный список прошлых преступлений Клема. Более того, отдел условных наказаний, обычно настроенный весьма мягко, рекомендовал в данном случае приговорить Грогана к годичному заключению в окружной тюрьме. Аарон также сообщил судье, что Клем чрезвычайно опасен и что он не только присутствовал в машине в ночь убийства четы Лабианка, но и, по имеющимся у нас сведениям, собственноручно обезглавил Коротышку Шиа. Невероятно, но судья Фэган назначил Клему условный срок!

Узнав о том, что Клем вернулся в “Семью”, обитавшую на ранчо Спана, я связался с офицером, наблюдавшим за исполнением Клемом условий освобождения, и попросил подать рапорт о нарушении этих условий. Поводов было более чем достаточно. Условное освобождение подразумевало, что Клем поселится в доме родителей; найдет себе работу и будет выполнять ее; не будет принимать наркотики или приобретать их; не будет встречаться с известными властям наркоманами. Тем не менее в нескольких случаях его видели (и даже запечатлели на фото) с ножом и пистолетом в руках.

Офицер-надзиратель воздержался от действий. Позднее он признается в ДПЛА, что попросту боялся Клема.

Хотя Брюс Дэвис “лег на дно”, большинство других участников “Семьи”, ее былого ядра, искать не приходилось. Где-то с десяток-полтора человек, включая Клема и Мэри, постоянно шатались по коридорам Дворца юстиции и сидели на ступеньках у входа, откуда бросали холодные, осуждающие взгляды на прибывавших в суд свидетелей обвинения.

Проблему их присутствия в зале суда (заботившую нас с того момента, как при Сэнди был найден нож) решил Аарон. Вероятные свидетели не могут присутствовать при даче показаний другими свидетелями, так что Аарон просто внес имена всех известных нам членов “Семьи” в список свидетелей обвинения — действие, вызвавшее настоящий фурор протестов у защиты, но позволившее всем нам вздохнуть чуточку свободнее.

24–26 июля 1970 года

СЕГОДНЯ СУД ПО ДЕЛУ ОБ УБИЙСТВЕ ШАРОН ТЕЙТ

ПРОВОДИТ ПЕРВОЕ ЗАСЕДАНИЕ

ОБВИНЕНИЕ НАМЕРЕНО ПРЕДСТАВИТЬ "НЕОБЫЧНЫЙ МОТИВ”

В КАЧЕСТВЕ ПЕРВОГО СВИДЕТЕЛЯ МОЖЕТ ВЫСТУПИТЬ ОТЕЦ ШАРОН

Многие из желавших получить место в суде и увидеть Мэнсона хоть краем глаза ожидали этой возможности с шести часов утра. Когда Чарли ввели в зал суда, некоторые в голос ахнули: на его лице красовался кровавый крест — “X”. Прошедшей ночью Чарли, раздобыв острый предмет, вырезал на своем лбу этот знак.

Объяснение не заставило себя ждать. Собравшиеся снаружи последователи Мэнсона раздавали отпечатанное на машинке заявление, подписанное его именем:

“Я Х-ключил себя из вашего мира… Вы создали монстра. Я не принадлежу вам, я явился не из вашей среды и не разделяю вашего неправого отношения к вещам, животным и людям, которых вы даже не стараетесь понять… Я отрекаюсь от всего, что вы делаете и делали в прошлом… Вы сделали из Господа забаву и уничтожили весь мир во имя Иисуса Христа… Моя вера в себя сильнее всех ваших армий, правительств, газовых камер и всего, что вы можете захотеть сделать со мной. Я знаю, что содеял. Этот ваш суд — лишь людские игры. Да будет Любовь мне судьей… ”

Судья: “Народ против Чарльза Мэнсона, Сьюзен Аткинс, Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен. Присутствуют все стороны, их адвокаты и присяжные… Желает ли Народ произнести вступительное слово?”

Буглиози: “Да, Ваша несть”.

Я начал вступительное слово Народа — в нем обвинение представляет улики, которые намерено использовать на суде, — собрав воедино предъявленные обвинения, поименовав подсудимых и (после описания случившегося в ночь на 9 августа 1969 года в доме 10050 по Сиэло-драйв и следующей ночью — в доме 3301 по Вейверли-драйв) назвав жертвы.

“Вопросы, которые вы, дамы и господа, вероятно, зададите себе в определенный момент этого суда и на которые, как мы ожидаем, вам ответят собранные нами улики, гласят: “Что за дьявольское сознание надо иметь, чтобы замыслить эти семь убийств? Кто может захотеть жестокой смерти семерых людей?"

Как мы ожидаем, улики, представленные на этом суде, ответят на этот вопрос и покажут, что упомянутое дьявольское сознание принадлежит подсудимому Чарльзу Мэнсону. Тому самому, кто, как покажут улики, временами выказывал безграничное смирение, называя себя Иисусом Христом.

Улики, которые будут приведены в ходе этого суда, покажут подсудимого Мэнсона праздношатающимся бродягой, разочаровавшимся исполнителем песен собственного сочинения, псевдофилософом — но прежде всего прочего улики подведут вас к выводу, что Чарльз Мэнсон — не кто иной, как убийца, хитроумно скрывавший свою личину под ставшей общим стереотипом маской миролюбивого хиппи…

Улики покажут, что Чарльз Мэнсон страдает манией величия, и неутолимая жажда власти сплелась в нем в один клубок с ярко выраженной одержимостью насильственной смертью”.

Улики покажут, продолжал я, что Мэнсон был непререкаемым лидером и повелителем кочевой группы бродяг, назвавших себя “Семьей”. Кратко проследив историю и образование группы, я заметил: “Мы предвидим, что мистер Мэнсон заявит в свою защиту, будто у “Семьи” вообще не было никакого лидера и что он сам никогда и никому не приказывал делать что бы то ни было, не говоря уже о совершении ради него этих убийств”.

Канарек: “Ваша честь, он произносит наше вступительное слово!"

Судья: “Отклонено. Можете продолжать, мистер Буглиози”.

Буглиози: “Таким образом, мы намерены представить на суде улики, которые покажут, что Чарльз Мэнсон фактически был диктатором “Семьи”; что каждый, попавший в “Семью”, одновременно попадал к нему в рабство; что члены “Семьи” беспрекословно выполняли все его приказы и распоряжения; что семь убийств Тейт — Лабианка были совершены ими по его указанию.

Доказательства полной власти мистера Мэнсона над “Семьей” будут приведены в качестве улик, косвенно подтверждающих, что именно он стоял за убийствами, совершенными в те две ночи”.

Основным свидетелем обвинения, объявил я присяжным, будет Линда Касабьян. Затем я вкратце описал общую суть ее показаний, перемежая ее рассказ собранными нами физическими доказательствами, которые мы надеялись привести: револьвер, веревка, одежда, бывшая на убийцах в ночь гибели Шарон Тейт, и и т. д.

Теперь мы подошли к вопросу, который после убийств задавал себе каждый: “Зачем?”

Обвинение не обязано предъявить имевшийся у преступников мотив и доказать его, заявил я присяжным. Нам не нужно давать даже и намека на мотив, не нужно представлять улики, говорящие о его существовании. Впрочем, когда у обвинения появляются такие улики, мы непременно представляем их в суде — поскольку наличие мотива для совершения убийства у конкретного лица косвенно подтверждает, что убийство совершено именно этим человеком. “В этом зале мы представим свидетельства о мотивах Чарльза Мэнсона, приказавшего убить семерых человек”.

Если Мэнсон и защита в целом ожидали услышать слово “кража”, они ждали напрасно. Вместо этого на них обрушились собственные верования Мэнсона.

“Мы считаем, что мотивов было несколько, — сказал я присяжным. — Кроме страсти Мэнсона к насильственной смерти и экстремистской направленности его взглядов как проповедника философии антиистеблишмента, свидетельства, которые прозвучат в этом зале, укажут на еще один мотив убийств — возможно, столь же чудовищный или даже более чудовищный, чем сами убийства.

Если кратко, то мы представим свидетельства фанатичной одержимости Мэнсона Helter Skelter; термин этот он почерпнул из творчества английской музыкальной группы “The Beatles”.

Мэнсон был ярым поклонником “The Beatles” и верил, что эти четверо музыкантов говорят с ним из-за океана при помощи текстов своих песен. Фактически, Мэнсон заявил своим последователям, что в этих текстах он нашел полную поддержку собственной философии…

Для Чарльза Мэнсона Helter Skelter — название одной из песен группы — означало восстание чернокожих людей и уничтожение всей белой расы; разумеется, за исключением самого Чарльза Мэнсона и избранных последователей, надеявшихся спастись от разгула Helter Skelter, спрятавшись в пустыне и живя в кладезе бездны — в месте, сведения о котором Мэнсон почерпнул в девятой главе “Откровения” последней книги Нового Завета…

Несколько свидетелей представят улики, которые покажут: Чарльз Мэнсон ненавидел чернокожих, но не менее сильно он ненавидел и белый истеблишмент — людей, которых он называл “свиньями”.

Слово “pig” было найдено написанным кровью с внешней стороны парадной двери дома Шарон Тейт. Слова “death to pigs", “helter skelter” и “rise” были найдены написанными кровью в доме Лабианка.

Одним из имевшихся у Мэнсона принципиальных мотивов для этих семи жестоких убийств, как покажут улики, было начать Helter Skelter; другими словами, развязать войну черных с белыми — семь убийств преуспевающих белых должны были выглядеть как дело рук чернокожих революционеров. Извращенное сознание Мэнсона подсказывало ему, что эти преступления заставят белое сообщество восстать против черного, и это непременно приведет к гражданской войне по расовому признаку, войне черных и белых — войне, в ходе которой, как предсказывал Мэнсон своим последователям, улицы каждого американского города превратятся в кровавую бойню; в этой войне, считал Мэнсон, чернокожие выйдут победителями.

Мэнсон воображал, что чернокожие, уничтожив белую расу, не сумеют справиться с рычагами власти из-за отсутствия необходимого опыта, и поэтому им придется передать бразды управления миром тем из белых, кто сумеет спастись от Helter Skelter — самому Чарльзу Мэнсону и его “Семье”.

В представлении Мэнсона, его “Семья” и он сам в первую очередь пожнут все плоды развязанной ими “черно-белой" гражданской войны.

Мы намерены представить здесь показания не одного, но множества свидетелей, которые расскажут об основных принципах философии Мэнсона, поскольку улики обрисуют ее настолько необычной и странной, что вы, вероятно, не поверили бы, услышав о ней из одних только уст”.

До сей поры я выделял фигуру одного лишь Мэнсона. Самым главным для нас было добиться осуждения Мэнсона: если бы были осуждены все остальные, но не он, это выглядело бы словно суд над нацистскими преступниками, в котором виновны оказались бы верные лакеи Гитлера, тогда как сам Адольф вышел бы на свободу. Таким образом, я подчеркнул, что именно Мэнсон отдал приказ убивать — хотя на самом деле убийства совершили подельники, готовые выполнить любую его прихоть.

В этом, конечно, скрывалась опасность. Я предоставлял адвокатам трех девушек готовую схему защиты. В той фазе суда, когда дело дойдет до назначения наказаний, они смогут заявить, что Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен находились под полным контролем со стороны Мэнсона, так что их вина отнюдь не настолько велика, и поэтому пожизненное заключение для них будет более справедливым наказанием, чем смертная казнь.

Предвидя задолго до этого этапа, что мне придется отстаивать противоположный взгляд на вину девушек, я заложил фундамент для этого в своем вступительном слове:

“Что же можно сказать о последователях Мэнсона, других подсудимых в данном деле — о Сьюзен Аткинс, Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен? Улики покажут, что они, действуя заодно с Тексом Уотсоном, своими руками убили семь человек.

Улики покажут также, что они с готовностью приняли участие в этих убийствах, что нам подтвердит их чрезмерная жестокость. Так, например, Розмари Лабианка получила сорок одну ножевую рану; Войтек Фрайковски — пятьдесят одну ножевую рану, два пулевых ранения и тринадцать сильнейших ударов по голове рукоятью револьвера. Улики расскажут о том, что убийство течет по самым жилам подсудимых, готовых действовать даже на расстоянии от Чарльза Мэнсона”.

Упомянув о признании, сделанном Сьюзен Аткинс перед Вир-жинией Грэхем и Ронни Ховард, об отпечатке пальца, привязавшем Патрицию Кренвинкль к месту преступления в доме Тейт, и об уликах, определяющих участие Лесли Ван Хоутен в убийстве четы Лабианка, я заметил: “Мы приведем в этом зале свидетельства тому, что Чарльз Мэнсон основал “Семью” в Сан-Франциско, в районе Хейт-Эшбери, в марте 1967 года. Распущена же она, фактически, была в октябре 1969 года на ранчо Баркера — в месте заброшенном и уединенном, в каменистом уголке вдали от цивилизации, прячущемся в тени окраин Долины Смерти. Между двумя этими датами семеро человек и восьмимесячный зародыш мужского пола в лоне Шарон Тейт приняли смерть от рук сидящих здесь членов “Семьи”.

Свидетельства и улики, которые мы представим на суде, покажут, что эти семь невероятных убийств стали, возможно, наиболее дикими, жестокими, кошмарными преступлениями в анналах современного права.

Мы с мистером Стовитцем намереваемся доказать не просто за пределами разумных сомнений (что и является нашей задачей), но за пределами всяких сомнений то, что подсудимые действительно совершили вменяемые им преступления, что именно эти люди несут вину за эти убийства; и в конце представления улик, в своем последнем слове, мы намерены просить вас вынести вердикт о виновности каждого из подсудимых в убийстве первой степени”.

Заметив, что процесс будет долгим и присяжным предстоит выслушать множество свидетелей по делу, я напомнил им старую китайскую поговорку: “Самые бледные чернила лучше, чем самая крепкая память”, посоветовав присяжным делать детальные заметки, которые помогут им в ходе прений.

Я закончил, заявив присяжным, что, по нашему убеждению, они, как и должно, сумеют дать и подсудимым, и Народу штата Калифорния суд справедливый и беспристрастный.

Канарек девять раз прерывал мое вступительное слово протестами, каждый из которых был отклонен Судом. Когда я закончил, он потребовал аннулировать все выступление целиком или объявить суд несостоявшимся. Олдер оставил без удовлетворения оба требования защиты. Представителям прессы Фитцджеральд назвал мои доводы “оскорбительными и клеветническими”, а выдвинутый мною мотив Helter Skelter — “воистину нелепой теорией”.

У меня же появилось сильное ощущение, что ко времени произнесения перед жюри своего заключительного слова Пол даже не станет ее оспаривать.

Защита выступает со своим вступительным словом уже после того, как обвинение закончит излагать свои доводы; поэтому Народ вызвал первого своего свидетеля, полковника Пола Тейта.

По-военному прямой и деловитый, отец Шарон занял свидетельское место и принес присягу. Ему было сорок шесть, но он выглядел моложе и носил хорошо ухоженную бородку. Прежде чем впустить в зал суда, его тщательно обыскали: ходили слухи, что Пол Тейт поклялся убить Мэнсона. Даже после того как он окинул подсудимых быстрым взглядом и не выказал видимой реакции, приставы ни на минуту не спускали с него глаз все то время, что полковник оставался в зале.

Прямой допрос свидетеля не затянулся. Полковник Тейт описал их последнюю встречу с Шарон и опознал по фотографиям свою дочь, мисс Фольгер, Фрайковски, Себринга и дом 10050 по Сиэло-драйв.

Уилфред Парент, занявший место свидетеля вслед за полковником, не выдержал и разрыдался, когда ему показали фото его сына Стивена.

Винифред Чепмен, экономка Тейт, выступала следующей. Я детально опросил ее об обеих вымытых ею дверях; затем, желая обрисовать для присяжных хронологию событий, я довел ее рассказ до вечера 8 августа 1969 года, когда она покинула дом: позднее я рассчитывал вновь вызвать ее, чтобы она могла дать показания относительно того, что обнаружила на территории усадьбы на следующее утро.

На перекрестном допросе Фитцджеральд выявил, что она не упоминала о вымытой двери в спальне Шарон долгие месяцы спустя после убийств и что затем она поведала об этом не офицерам ДПЛА, а мне лично.

То было началом общей схемы. Опрашивая свидетелей не единственный раз, но многократно, я обнаружил много полезных сведений, ранее не дошедших до сведения полиции. Во множестве случаев я был единственным, кто вообще говорил со свидетелем. Идею первым заронил Фитцджеральд, но Канарек лелеял ее до того, пока (по крайней мере, в его собственном представлении) она не расцвела окончательно, обрисовав махровый заговор, которым заправлял Буглиози.

Канарек задал миссис Чепмен всего один вопрос, зато хороший. Видела ли она подсудимого Чарльза Мэнсона прежде, до появления в суде? Миссис Чепмен заявила, что видит его впервые.

Недавно женившийся и с большой неохотой расставшийся с молодой женой, Уильям Гарретсон прилетел в Лос-Анджелес из своего дома в Ланкастере, штат Огайо, куда вернулся сразу после освобождения из-под стражи. Отвечая на мои вопросы, бывшии сторож усадьбы Тейт выглядел вполне искренним, хотя заметно нервничал. Позднее я намеревался вызвать офицеров Вайзенхан-та и Вольфера: первый подтвердил бы, что ручка громкости на стереоустановке Гарретсона была установлена на промежуток между отметками 4 и 5; второй описал бы проведенные им тесты на слышимость. Тем не менее я детально опросил Гарретсона касательно событий той ночи, и мне показалось, присяжные поверили ему, когда он заявил, что не слышал никаких выстрелов или криков.

Я спросил Гарретсона: “Громко ли вы слушали музыку?”

О.: “Примерно на половине громкости… Да нет, не очень громко".

Это, как мне показалось, стало лучшим подтверждением правдивости показаний Гарретсона. Если бы он лгал о том, что ничего не слышал, тогда он наверняка бы солгал вновь, объявив, что музыка была громкой.

Большая часть вопросов, заданных ему Фитцджеральдом, касалась обстоятельств ареста Гарретсона и, no-видимому, жесткого обращения с ним полицейских. На другом этапе суда Фитцджеральд выскажет мнение, что Гарретсон вовлечен, по крайней мере, в некоторые из убийств на Сиэло-драйв. Поскольку ни намека на это не прозвучало во время проведенного им перекрестного допроса, я посчитал, что Пол просто отчаянно нуждается хоть в каком-нибудь козле отпущения.

Канарек вновь задал тот же вопрос. Нет, ранее он никогда не встречался с Мэнсоном, ответил ему Гарретсон.

Когда я говорил с Гарретсоном — прежде, чем он занял место свидетеля, — молодой человек рассказал мне, что ему до сих пор снятся кошмары о произошедшем. В те выходные, перед возвращением Гарретсона домой, Руди Альтобелли договорился о его новом визите в усадьбу, где тот застал тихую и спокойную обстановку. После этого, как позднее рассказал мне Гарретсон, кошмары прекратились.

К концу дня присяжные успели выслушать еще троих свидетелей: Фрэнка Гуэрреро, покрасившего детскую в ту пятницу, Тома Варгаса, садовника, рассказавшего о часах посещения усадьбы в тот день различными гостями и объяснившего, почему он сам расписался за доставку двух посылок, а также Денниса Харста, узнавшего по фотографии Себринга — то бишь мужчину, что вышел на стук, когда около восьми вечера в тот день Деннис доставил в усадьбу купленный Абигайль велосипед.

Таким образом, мы подготовили сцену для появления основного свидетеля обвинения — Линды Касабьян, которую я собирался вызвать первым делом утром в понедельник.

Выслушав мое вступительное слово, Мэнсон, должно быть, почуял запах жареного.

По окончании заседания тем вечером помощник шерифа, сержант Уильям Маупин, сопровождал Мэнсона из камеры на девятый этаж тюремного здания, когда (если цитировать составленный Маупином рапорт) “заключенный Мэнсон заметил нижеподписавшемуся, что оценивает собственную свободу в 100 тысяч долларов. Заключенный Мэнсон также говорил о том, как ему хотелось бы вернуться в пустыню, к той жизни, которую он вел до ареста. Заключенный Мэнсон заметил затем, что деньги не имеют для него значения, а также что некоторые люди связывались с ним, предлагая крупные денежные суммы. При этом заключенный Мэнсон упомянул, что офицер полиции, который отпустит заключенного, не имея на то полномочий, в случае поимки будет приговорен лишь к шести месяцам заключения".

Рапорт о попытке предложить ему взятку Маупин подал своему начальнику, капитану Эллею, который, в свою очередь, проинформировал судью Олдера. Не предавая описанный в рапорте Маупина инцидент гласности, Олдер вручил копии рапорта сторонам защиты и обвинения уже на следующий день. Ознакомившись с ним, я призадумался: что же Мэнсон предпримет теперь?

За выходные Сьюзен Аткинс, Патриция Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен докрасна раскалили на горящих спичках английские булавки и выжгли на своих лбах “X”-образные знаки, вслед за чем иглами расковыряли обожженную кожу, надеясь получить тем самым более заметные шрамы.

Эти “иксы" были первым, что увидели, входя в зал суда, присяжные утром в понедельник, — наглядное подтверждение тому, что, когда Мэнсон указывал путь, девушки следовали за ним.

Днем позднее Сэнди, Пищалка, Цыганка и большинство других членов “Семьи” сделали то же самое. Позднее это станет одним из принятых в “Семье” ритуалов — церемонией вступления в группу новых участников, дополненной слизыванием струек стекающей по лицу крови.

21 июля—3 августа 1970 года

Восемь помощников шерифа сопровождали Линду Касабьян из “Сибил Бранд” во Дворец юстиции через другой вход, перехитрив патрулировавшую подступы к зданию “Семью”. Впрочем, когда они достигли девятого этажа, в коридоре внезапно появилась Сандра Гуд, крикнувшая: “Ты убьешь всех нас, ты убьешь всех нас!" По словам присутствовавших при инциденте, Линда скорее огорчилась, чем была потрясена.

Я увидел Линду сразу после ее появления в суде. Адвокат Гари Флейшман купил для нее новое платье, но оно затерялось в тюремных коридорах, и теперь на Линде был тот же балахон, который она носила во время беременности. Мешковатый сарафан придавал ей даже более хиппистский облик, чем у подсудимых. После того как я объяснил судье Олдеру проблему, он занимался разбором других вопросов, пока новое платье не было найдено и привезено. Позднее тот же жест вежливости был совершен и в отношении защиты, когда Сьюзен Аткинс потеряла бюстгальтер.

Буглиози: “Народ вызывает Линду Касабьян”.

Печальный, смиренный взгляд, которым она окинула Мэнсона и девушек, резко контрастировал с их открыто неприятельскими, враждебными взорами.

Секретарь: “Поднимите вашу правую ладонь, пожалуйста”.

Канарек: “Протестую, Ваша честь, на том основании, что свидетель безумен и не может выступать!”

Буглиози: “Минуточку! Ваша честь, я заявляю, что предыдущая реплика юридически бессмысленна, и прошу обвинить моего оппонента в неуважении к Суду за грубое нарушение процессуальных норм. То, что делает этот человек, просто неслыханно!”

К несчастью, слышать о подобном нам все же доводилось; именно этого мы и опасались с того самого момента, как Канарек был привлечен к делу. Приказав присяжным не учитывать замечание Канарека, Олдер подозвал к себе стороны. “Никаких сомнений быть не может, — сказал Олдер Канареку, — ваше поведение возмутительно…”

Буглиози: “Я знаю, что Суд не вправе заставить его молчать, но один Бог знает, что он способен выкинуть через минуту. Если б я сказал в суде что-нибудь подобное, то мой офис, наверное, отстранил бы меня от ведения дела и лишил бы права заниматься практикой…”

Выгораживая Канарека, Фитцджеральд объявил Суду, что защита намерена вызвать свидетеля, который покажет, что Линда Касабьян принимала ЛСД по крайней мере триста раз. Защита представит Суду, сказал он, доказательства того, что подобное употребление наркотика делает Касабьян невменяемой и не способной давать показания в суде.

Чем бы ни была подкреплена их позиция, сказал Олдер, юридические аспекты следует обсуждать либо у стола судьи, либо в кулуарах, но никак не перед присяжными. Что же до выкриков Канарека, то Олдер предупредил его: в случае повторения подобной выходки “я буду вынужден принять меры”.

Линда принесла присягу. Я спросил ее: “Линда, понимаете ли вы, что в настоящее время обвиняетесь по семи эпизодам убийства и по одному эпизоду участия в сговоре с целью убийства? О.: “Да”.

Канарек заявил протест и просил признать суд несостоявшимся. Отклонено. Прошло десять минут, прежде чем я смог перейти ко второму вопросу.

В.: “Линда, известно ли вам о соглашении, заключенном между Офисом окружного прокурора и вашими адвокатами о том, что в случае, если вы расскажете все, что вам известно об убийствах Тейт — Лабианка, Офис окружного прокурора обратится к Суду с просьбой предоставить вам полную неприкосновенность от судебного преследования и снять с вас все обвинения?"

О.: “Да, мне это известно”.

Канарек заявил протест сразу на четырех разных основаниях. Отклонено. Самостоятельно доведя до сведения присяжных факт наличия соглашения, мы вывели из строя одно из наиболее серьезных орудий защиты.

В.: “Не считая выгод, которые вы можете получить по условиям этого соглашения, существуют ли какие-то другие причины, по которым вы решили рассказать все, что знаете об этих семи убийствах?”

Новый поток протестов от Канарека, и Линда далеко не сразу смогла ответить: “Я верю в силу истины, и, как мне кажется, истина заслуживает того, чтобы быть услышанной”.

Канарек даже опротестовал мой обращенный к Линде вопрос о количестве имеющихся у нее детей. Чаще всего он пользовался “дробовиком”: “Вопрос наводящий и подсказывающий; нет оснований; подведение свидетеля к выводу и показания на основе слухов”, — надеясь, должно быть, что хотя бы одна из “дробин” достигнет цели. Часто основания его протестов были совершенно неуместны. Например, он опротестовывал мой вопрос как “подводящий к выводу”, когда речь совершенно не шла об оценках, или кричал: “Слухи!”, когда я просто спрашивал у Линды, что она делала дальше.

Поскольку я ожидал чего-то подобного, протесты Канарека не сильно меня беспокоили. Впрочем, прошло более часа, прежде чем Линда смогла описать свою первую встречу с Мэнсоном, вкратце рассказать о жизни на ранчо Спана и дать определение (под яростные протесты Канарека) тому, что она подразумевает под термином “Семья”.

О.: “Ну, мы жили все вместе, как одна семья, как обычные семьи живут вместе — мать, отец и дети, — но все мы были единое целое, а Чарли стоял во главе".

Я приступил к опросу Линды по поводу различных приказаний, которые Мэнсон отдавал девушкам, когда судья Олдер, совершенно для меня неожиданно, начал удовлетворять протесты Канарека на основании того, что свидетель пересказывает услышанное от кого-то еще. Я попросил разрешения подойти к судейскому столу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.