34. Кибуцы в Мордовии

34. Кибуцы в Мордовии

Был у нас в лагере еврейский парень по фамилии Вындыш. Вел он себя странно, и мы держались с ним осторожно. Интересна эта история.

Он был довольно безразличен к своему народу, воспитан в детдоме и напичкан детдомовской моралью, моралью голодной борьбы за выживание любой ценой.

Была у него в ранней юности своеобразная трагедия. Влюбился он в одну девушку самой чистой любовью, встречался с ней. Однажды, когда он поцеловал свою небесную принцессу смелее обыкновенного, она, запнувшись, промолвила:

– Я только ракообразно…

Прямо в душу нагадила! Он к ней с возвышенной мечтой, а она…

«Ракообразно»!

Это было невыносимо.

Служил Вындыш в Морфлоте. Во время Шестидневной войны его корабль оказался поблизости от американского. Вындыш уже знал, сколько американец зарабатывает в час. Ночью он потихоньку спустился на веревочке из иллюминатора и поплыл к американским огням. Неожиданное течение стало сносить его в открытое море. Он закричал в американскую сторону. Но услышали бдительные большевики. Они мигом настигли его на лодке. На следствии Вындыш нагло заявил, что плыл не на американский корабль, а на Крит… освобождать Манолиса Глезоса! КГБ опешило… Поскольку в таких делах подсудным является именно намерение, чекистам нужно было как-то вытащить из него соответствующие показания. К Вындышу подсадили еврея-стукача, который сумел уговорить его, зеленого, «для его же блага» подписать американский вариант бегства. Вындыш получил за это пятнадцать лет – ему и тут вспомнили, что он еврей.

Русские обычно, даже когда такой побег совершается с нападением на стражу, отделываются меньшими сроками. Стандартный срок у русских – десять лет, от силы двенадцать.

Это был единственный случайный человек, каким-то боком причастный к нашей общине. Он ни в чем серьезном не участвовал, хотя и проявлял излишнее любопытство.

Мы жили кибуцом. Взаимопомощь была организована блестяще. Все, что удавалось тайно добыть сверх лагерного пайка – распределялось на всех. Если кто-то подвергался репрессиям больше других, – ему помогали все остальные, выделяя пищу из своей доли, а в случае крайностей – были готовы поддержать акциями протеста. Кибуц имел свои «отделения» в каждом бараке, так как везде были наши. В моей секции жили Сашка Гальперин и Лева Ягман («мама Лева» – звали мы его за материнскую заботливость). Лева постоянно был озабочен добычей пропитания для своих прожорливых питомцев, из которых Сашка выделялся особо анархичными, я бы даже сказал, неандертальскими нравами. Он мигом пожирал свою долю, произнося скороговоркой всякие шуточки жующим ртом. Через несколько секунд он уже исчезал, как невидимка, оставляя на тумбочке полный хаос: крошки, кружку, бумажки, а мы, ворча, наводили порядок или пытались разыскать виновника. Он был сплавом холерического темперамента с навыками студенческого общежития. Сашка, при типично еврейской внешности, был голубоглазым блондином, и мы звали его в шутку «белокурой бестией». Когда он пытался запускать бороду, она расходилась реденькими золотыми лучами, что давало повод к новому прозвищу: «Гелиос». Сашка злился и обещал отомстить мне именем какого-нибудь греческого «полубога-полушмока».

Кибуц помогал и другим – после голодовок, когда людей отправляли во Владимир, когда кто-то выходил из карцера. Менты страшно злились, видя, как мы всегда в столовой собираемся за одним столом, гуляем по лагерю вместе, усаживаемся отдыхать на одну вагонетку во время перерыва в рабочей зоне.

Так жили и другие общины, но именно наше поведение вызывало почему-то особо болезненную реакцию ментов. «Евреи – это подрыв!» – было написано на их злобных мордах.

Удивительным было разнообразие лиц, характеров и увлечений в нашей маленькой общине.

С Толиком Альтманом тяжело было разговаривать о чем-нибудь серьезном, до того он обожал все вышучивать. В свободное время он вырезал из дерева африканских идолов с таким искусством, будто родился в джунглях. Он был физически крепким сероглазым человеком с темно-русыми волосами и печальным выражением лица, всегда готового, однако, рассыпаться шуточками и улыбками.

Бутман был его противоположностью. Серьезный до смешного, очень положительный, «породистый» (по выражению одного поляка), полный брюнет, он любил расспрашивать, интересовался каждой судьбой с мягкой настойчивостью. За его массивную комплекцию зеки, шутя, величали его: «Масса Бутман, большой белый хозяин». Это выражение очень гармонировало с его видом, но Гиля страшно злился, не мог этого вынести из-за своей чрезмерной серьезности и приверженности левым взглядам. Боря Пенсон тоже был шутливой художественной натурой, но при этом умел говорить и серьезно, был очень практичным человеком, твердо стоящим на ногах. Худощавая комплекция, темные волосы, типично еврейские глаза, курносый носик с веснушками, пухлые губы.

Как-то натурщица, дама весьма и весьма легкого поведения, поссорилась с Борей и назвала его «жидом». Боря, не долго думая, влепил ей пощечину. Она пожаловалась в милицию. Было заведено дело о «хулиганстве», которое следователь-антисемит постарался перевести на «попытку изнасилования». Потерпевшая не возражала. Так Борю упрятали за решетку первый раз.

– Было бы кого насиловать! – возмущался Боря. – Да еще «попытка»! Мы с ней, с ее, разумеется, согласия, до этого развлекались, как хотели!

– Нечего было! – отвечаю я ему.

Был у нас и еще один Боря – низкий квадратный, огненно-рыжий Азерников. Мастер спорта по борьбе, он очень страдал от отсутствия женщин. И ему посчастливилось. Когда он ехал из тюрьмы в лагерь, начальником конвоя оказался старый друг и коллега. В соседней клетке ехал азербайджанец с накладными золотыми коронками на здоровых зубах. Он тоже изнемогал от сексуального голода и просто выл, когда мимо проводили в туалет баб-уголовниц.

Боря мигом навел мосты: азербайджанец выразил готовность пожертвовать коронкой, начальник конвоя по старой дружбе согласился привести к ним за это баб. Тем платить не надо было: они сами рвались к мужикам. Следующий вывод в туалет был смотринами, мужики выбирали себе «невест». Боря, правда, оплошал, выбрал беременную на каком-то месяце, сдуру не разглядел. Но следующий раз уже не допустил такого промаха.

Мы с хохотом слушали его рассказы о короткой этапной любви.

– А если бы тебя сфотографировали? Это же компрометация движения!

Но Боря был человек бесхитростный, он этого не понимал. Рассказывал также, как одна девица легкого поведения в Ленинграде, принимая его за русского, уверяла в постели, что евреям она «не дает». Так сказать, постельный расизм.

Часто мы собирались вместе просто так. Приятно было побыть среди своих, видеть родные лица, чувствовать общность судьбы, говорить об Израиле, об Исходе.

Но особое чувство было, когда мы сходились на праздник Исхода, праздник Пасхи, праздник без мацы…

Где собраться? Приходить в чужой барак запрещают. Снаружи еще холодно. И мы потихоньку приходим на вещевой склад, мигом разворачиваем на столе припасенную еду, рассаживаемся вокруг.

Меня просят рассказать об Исходе. Я пересказываю по Библии.

Лева поднимается и добавляет, что сейчас век акселерации, и наш срок должен заменить нам сорокалетнее скитание по пустыне… Начинается трапеза, во время которой кое-кто из зеков заходит за своими вещами. Нас при этом не тревожат, но… Кто-то, может, пришел случайно?

Мы прекрасно знаем систему лагерной слежки. Стукачам-полицаям строго наказано не спускать с нас глаз. Следят, сменяя друг друга. В случае чего, наперегонки бегут на вахту: докладывать. Иногда среди ночи встанешь в туалет, глядь – за тобой уже плетется приведение в белом белье… Как бы чего не вышло.

И в самом деле: ни с того ни с сего на склад нагрянула куча ментов.

– Расходись! Это что такое? Быстрее, быстрее! Живо!

Трапезу мы в аккурат закончили, но вот спокойно посидеть, поговорить не успели.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.