44. Обычный стиль

44. Обычный стиль

С какой-то непонятной тревогой ждал я окончания одиночки. Прежде всего непонятно было, оставят меня здесь насовсем или заберут в общую камеру. И потом… неизвестность в таких закоулках потустороннего мира редко сулит что-нибудь приятное. С сомнением шел я по коридорам вслед за ментом. Он переводит меня через открытое пространство между строениями в первый корпус, самый холодный и тяжелый по режиму и питанию.

Львиную долю своей Владимирской эры я провел там. Летнее солнце и небо остались позади. По темным сумрачным коридорам и лестницам ведут меня к одной из бесчисленного множества камер. На скрежет двери с коек приподымаются какие-то ужасные лица мертвецов: желтые, с синевой под глубоко запавшими глазами. Может, уголовники? Нет, «свои».

Один с армянской фамилией, но из смешанной и совершенно русифицированной семьи. Сидел за легальное письмо в Би-Би-Си об отсутствии у него квартиры. Другой – беглый солдат-украинец, нервный мальчик с персидского пограничья. Третий – пожилой, костистый, худой и сутулый, с висящими плетьми жилистых рук, с узким вытянутым лицом и глазами, горящими волчьим огнем из глубины. На лбу – безобразный, глубокий шрам, посреди которого мозг пульсирует прямо под тонкой кожей…

Мертвецы «набрасываются» на меня, как вампиры, чтобы, жадно глотая, высосать свежую кровь новостей. Они тут давно уже отрезаны, как в могиле. Немым ужасом веяло от этого гробового мира. Суть его выражалась тюремной песенкой на мотив «Крутится-вертится шар голубой». Я запомнил отрывок:

…Слова не знаем «твое» и «мое».

Все у нас общее – даже белье.

Здесь пережитков прошлого нет —

Общая баня, общий клозет.

Так приучайся же, кто не привык:

Общая родина, общий язык!

Хором пропели общие мы

Общую песню особой тюрьмы!

Тогда, действительно, даже белье было общим, безымянным. В бане ты сдаешь в стирку снятое с себя, а взамен получаешь постиранное из общей кучи.

После того, как я рассказал все лагерные новости, и про великий этап на Урал, и все, что знаю о мире за колючей проволокой, настала очередь моих новых соседей. Сначала о себе, о своих делах. Впрочем, волк со шрамом тут отмалчивался, темнил.

Зато он поведал историю о том, как два беглеца скитались по Сибири и вдруг в тайге наткнулись на колючую проволоку. Не было ни вышек, ни собак, ни людей, только колючая проволока, окружающая два зеленых холма посреди бескрайней и безлюдной тайги. Беглецы хотели уже встать и уйти от этой ржавой и, видимо, забытой ограды, как вдруг раздался странный металлический звук. Они снова затаились в густой зелени. В холме как будто открылся люк. Оттуда стали попарно выходить зеки и, звеня кандалами, направлялись ко второму холму, исчезая в нем. Их сопровождала вооруженная охрана. Самым страшным было то, что никто не подавал голоса, только железо звенело. Вереница привидений скрылась во втором холме. Опять все затихло, опять ничто, кроме ржавой проволоки, не напоминало о следах человека.

Охваченные ужасом, далеко-далеко от этих холмиков уползли беглецы, прежде чем решились подняться на ноги и взглянуть в бледные, как смерть, лица друг друга…

Кто эти заживо погребенные? Смертники? Что там? Урановый рудник? Строительство подземного аэродрома? Ответа не было…

Мы читали в советских журналах высказывания американских коммунистов о советском «праве на социальный эксперимент» и поражались жесткой черствости этих людей. Вот если бы этот «эксперимент» ставили не на ком-то, а на них самих, – они запели бы по-иному. Но чужая беда не болит. Очень мило и благородно в своих уютных квартирах рассуждать о важных и нужных экспериментах, которые где-то в неведомой дали устраиваются над жизнями каких-то людей, людей второго сорта, которых позволительно принести в жертву гипотетическому «светлому будущему». Чем же плох тогда нацист Менгеле? Партийной принадлежностью? И кто, на основании каких признаков делит людей на сорта: кому быть экспериментатором, кому подопытным кроликом. Это почище расизма. «Самое гуманное учение», приносящее живых людей в жертву кабинетной схоластике. Насколько иными все-таки выглядят еврейские социалисты, которые в своих кибуцах ставили социальный эксперимент исключительно на самих себе, как и подобает исследователю. А вот западных коммунистов в их кровный и кровавый соцлагерь никакими веревками не затащишь. Как-то спокойнее наблюдать за «экспериментом» со стороны, или у себя дома ставить его на согражданах, не на себе.

Говорили мы и о том, что есть в мире особая порода голодранцев (независимо от профессии и достатка – речь идет о духовной категории). Им, голодранцам, не нужна нация, религия, семья, собственность – просто нет у них такой потребности. Именно они – человеческая база коммунизма.

Богдан Ведута, беглый пограничник, рассказывал, как советские солдаты гоняются за беглецами даже по иранской территории. Нагло, бесцеремонно. Персы боятся им мешать. Были и неправдоподобные истории о том, что в одной из камер сидел человек, продавший душу дьяволу. Невидимый черт будто бы громко, при всей камере, разговаривал со своим подопечным откуда-то из батареи, матерился, обещал проучить жену своего собеседника и ее нового любовника. Атеисты, присутствовавшие при этом, не верили своим ушам.

Второй из молодых, Аваков, все больше прятался в шахматы от мрака камерной жизни. Прятаться было от чего… Волк только первое время оживленно расспрашивал. Он просмотрел купленную мной через посылторг книгу о кумранских рукописях и вдруг спросил с подозрением:

– А с какой целью выпущена эта книга?

У меня как-то сразу засосало под ложечкой.

– Они объясняют это со своей, атеистической точки зрения.

– Нет, с помощью этой книги они намекают на неоригинальность христианства! – и он злобно посмотрел на меня, этот молящийся волк.

Он был типичным для России сочетанием юродства, уголовщины и патологии. Молился он часто и истово, даже в тюрьме держал посты, но при этом грязно матерился; из него так и перли агрессивные бандитские замашки; ненавидел он всех лютой ненавистью, горевшей в глубоко запавших глазах на страшном узком лице. Но особенно ненавидел евреев. Каждого второго подозревал в сокрытии своего происхождения. Он целыми днями молча лежал, как бревно, мрачно сверкая глазами, ходил из угла в угол, аккумулируя ненависть. Это безмолвное накопление внутренней злобы чувствовалось физически.

А когда он узнал мои взгляды по национальному вопросу, то озверел совершенно. После ряда грубых, провокационных, хулиганских выходок, он перешел к прямому бандитизму.

Внезапно мы прочли в газете о войне Судного дня. Я включил последние известия (в этой камере был выключатель). Волк, ни слова не говоря, встал и направился к посудной полке. Я сразу почувствовал неладное, но не подал виду. Волк так же молча приблизился ко мне и вдруг обеими руками со всей силой обрушил металлическую миску на мою голову. Я успел вовремя выбить миску у него из рук, и она покатилась по полу. Положение было идиотское. С одной стороны, надо спастись от нападения. С другой, нельзя дать втянуть себя в драку: менты только этого и ждут, могут намотать дополнительный срок, да еще по чисто уголовной статье. Под кожей его расколотого лба пульсирует мозг: стоит ему этим местом на что-нибудь наткнуться – верная смерть. После этого можно расстреливать за «убийство». Если останется в живых – тоже проблема, я ведь знаю эту публику. До меня во Владимире сидел украинский националист Семенюк, который высказывал национальные взгляды и тем навлек ненависть соседа по камере Быкова. Ночью, когда все спали, Быков достал миску, подкрался к койке Семенюка и изо всех сил ударил спящего по голове металлом.

К счастью, угодил не в висок, а возле. Первыми словами Семенюка, приподнявшегося на кровати, были:

– За что ты меня ударил?!

Недоумение, непонимание перевешивало даже страшную боль и возмущение.

Обычно менты имеют в камере «своего» человека. Однако происшествие осталось без последствий, хотя дважды в день, на проверках менты видели разбитую голову зека. На это они обязаны реагировать немедленно. Но зачем? Их продолжали держать вместе, как ни в чем не бывало. Победит свой – прекрасно. Чужой – тоже неплохо: можно добавить националисту срок, а то и расстрелять. А обстановка-то какая благоприятная для «перевоспитания»! Политические поедают друг друга, как пауки в банке! Золотая мечта КГБ!

На разрешение всех этих тяжелых сомнений у меня не оставалось времени: действовать надо было мгновенно. Я поймал запястья противника, сжал их мертвой хваткой и, увертываясь от его попыток ударить меня головой или ногой, начал выяснять чего ему от меня надо. Оказывается, он хочет всего-навсего, чтобы я выключил радио. Я подержал его еще немного, пока он успокоился, и после этого выполнил его скромную просьбу. В это время Аваков возмущенно сказал:

– Что это такое, ни с того ни с сего бросаться на человека с миской?

Вместо ответа волк наклонился, поднял закатившуюся под кровать посуду и, ни слова не говоря, бросился с ней на Авакова. Завязалась драка. Был в это время у нас в камере появившийся на днях четвертый зек: Слава Миркушев, мой старый знакомый, сосед по камере в Мордовии, великий мистик. Он первым опомнился и бросился разнимать дерущихся. Привлеченный шумом мент открыл кормушку и начал громко, угрожающе комментировать происходящее. Волк продолжал лезть в драку, ни на кого не обращая внимания.

В конце концов явились менты и начали по одному вызывать сокамерников для «выяснения». Я не знал, как быть. Тут враг, там тоже. Сказал, что вообще ничего не знаю, не видел. Аваков и Миркушев рассказали все, как было, так как не хотели оставаться в одной камере с опасным типом. Аваков, к тому же, не желал быть наказанным за чужую вину. Волка забрали. Мы облегченно вздохнули. Это было настоящее избавление. Через несколько дней нас повели в баню. Вдруг дверь тесной банной камеры открывается, входит наш знакомый с волчьим огнем в запавших глазах; ни слова не говоря, берет один из грязных тазов и начинает мыться. Воцарилось гробовое молчание. В руках этого беса во плоти – таз с кипятком. Наперекор официальной инструкции менты намеренно соединяют его с теми, с кем он находится во вражде. Обычно из бани выгоняют поскорее, но на этот раз все мылись до отвала и потом никак не могли достучаться, дозваться ментов, чтобы вывели нас… Возвратившись в камеру, я пишу жалобу в прокуратуру о том, что тюремная администрация намеренно провоцирует драки между заключенными. Никаких подробностей или имен не называю. Тем не менее на следующий день волка от нас забирают, а меня просят взять жалобу обратно, так как «вопрос исчерпан».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.