Глава 25 Маленькие, прикройте!

Глава 25

Маленькие, прикройте!

Вот какой запомнили Тоню Лебедеву ее однополчане: невысокая и худенькая, как подросток, с угловатой фигурой и некрасивым лицом. В волосах, которые Тоня снова отрастила до плеч после экзекуции Расковой, сильная проседь. Запоминались ее внимательные умные глаза и замечательная открытая улыбка, которая освещала лицо, делая его очень симпатичным. Она была хорошим летчиком, по мнению однополчан — сильнее, чем Блинова. Интеллигентная, убежденная коммунистка, хороший и надежный товарищ.[500]

Пробыв в 65-м полку более полугода, Тоня Лебедева и Клава Блинова стали своими в боевой семье. Их охотно брали ведомыми и иногда доверяли летать ведущими. Эти девушки, близкие подруги, делившие радости и горести, были очень разные: Клава — веселая, заводная, обожавшая танцевать, душа компании, Тоня — серьезная, относившаяся к ребятам-летчикам как к младшим, которых нужно воспитывать и учить. Она действительно была почти самой старшей по возрасту в своей эскадрилье и ее парторгом. Летом 1943 года Тоня часто проводила беседы с личным составом, рассадив летчиков и техников вокруг себя на сухой пыльной траве или, если шел дождь, на нарах в тесной землянке. Темы бесед придумывала не сама, а получала от замполита Прокофьева, человека не очень умного, но в целом неплохого.

В отличие от большинства замполитов авиаполков Прокофьев сам летал на задания и имел сбитые самолеты (один из них он «подарил» зимой на Калининском фронте Лебедевой: она была ведомой и он дал ей добить подбитый им самолет, потом записав его на Тоню). Его смерть, через короткое время после гибели Тони, тоже была смертью боевого летчика, а не канцелярской крысы: Прокофьева подбила зенитная авиация и он разбился при посадке. И все же, по мнению большинства летчиков 65-го полка, никакой пользы от Прокофьева не было и не могло быть. Помимо официальной роли — Прокофьев выступал с лекциями о ситуации на фронтах и международном положении, инструктировал комсоргов и парторгов по работе с летчиками и техническим персоналом и писал отчеты начальству — замполит, конечно, «выслеживал, как кто себя ведет».[501] К счастью, Прокофьев ни в ком из летчиков и техников не изобличил политических преступников и загубленных жизней на совести не имел.

Беседы, которые проводила с летчиками и техниками парторг третьей эскадрильи Антонина Лебедева, касались в июле сорок третьего года нового приказа Сталина, имевшего совсем другой тон, чем опубликованный за год до этого приказ № 227: теперь речь шла о том, что Красной армии, гнавшей немцев на запад, и государству, которое смогло повернуть маховик войны в другую сторону, требуется максимальная поддержка, полная самоотверженность населения.[502] В свете приказа особое внимание Лебедева в беседах уделяла сбору средств в фонд Красной армии, но касалась и более отвлеченных предметов. В число рекомендованных ГлавПУРККА — Главным политическим управлением Красной армии — тем для бесед, докладов и лекций входила тема о патриотизме великих русских писателей Пушкина, Гоголя, Толстого и Чехова, а также рассказы о великих русских полководцах, в том числе Кутузове, с именем которого в русском сознании в первую очередь отождествлялась победа над Наполеоном.[503] Пусть Лев Толстой был графом, а Кутузов служил своему отечеству, отождествляя его с царем и православной верой, сейчас, в разгар войны, было, как никогда, нужно поднять патриотический дух советского народа, напомнив ему о героях русской истории. В беседах об истории и литературе бывшая студентка МГУ, девушка из интеллигентной семьи Тоня Лебедева была в родной стихии. Но кончился июнь, и для бесед совсем не стало времени. Стояла, почти все время, летная погода — ясная, жаркая и сухая. В воздухе становилось тесно: обе стороны готовились к одному из самых больших сражений Второй мировой войны — Курской битве.

Солдаты и техника, разгрузку которых 65-й гвардейский авиаполк только что прикрывал на станциях Выползово и Скуратово, теперь форсированным маршем днем и ночью шли к фронту. Через несколько дней кровавой мясорубки сражения у деревни Прохоровка бо?льшая часть техники, над которой в глубоком тылу, на Урале и в Сибири, в три смены трудились полуживые от голода люди, превратится в никому не нужные груды искореженного металла. Людям досталось не меньше. «Из тыла, из многочисленных пунктов формирования и обучения непрерывным потоком шло к фронту пополнение — массы истощенных, измученных тыловой муштрой людей, кое-как умеющих обращаться с винтовкой, многие из которых едва понимали по-русски», — вспоминал писатель-фронтовик Василь Быков. По крайней мере больше половины, а по некоторым источникам — две трети этих людей будут вскоре внесены в списки потерь в Курской битве.

Весенняя распутица дала обеим сторонам передышку, возможность освежить армию резервами и поправить положение с техникой и вооружениями, и немцы, которым нужен был реванш за Сталинград, стали готовить новое большое наступление.

Линия фронта на тот момент проходила от Баренцева моря к Ладожскому озеру, затем по реке Свирь к Ленинграду и далее на юг; у Великих Лук она поворачивала на юго-восток и в районе Курска образовывала огромный выступ, глубоко вдававшийся в расположение немецких войск; далее от района Белгорода шла восточнее Харькова и по рекам Северский Донец и Миус тянулась к восточному побережью Азовского моря; на Таманском полуострове она проходила восточнее Темрюка и Новороссийска.

Немецкое командование пришло к выводу, что самым удобным участком для нанесения решительного удара является выступ в районе Курска, получивший название Курской дуги. С севера над ним нависали войска группы армий «Центр», создавшие здесь сильно укрепленный орловский плацдарм. С юга выступ охватывали войска группы армий «Юг». Противник рассчитывал срезать выступ под основание и разгромить действовавшие там соединения Центрального и Воронежского фронтов. Играло роль и то, что выступ имел исключительно большое стратегическое значение для Красной армии.

Немецкое командование дало операции условное название «Цитадель». Планировалось, что ударные группы нанесут сходящиеся удары со стороны Орла на севере и Белгорода на юге и соединятся в районе Курска, окружив войска Центрального и Воронежского фронтов Красной армии. Срезать Курский выступ немцы бросили почти миллион человек, три тысячи танков и две тысячи боевых самолетов.

Согласно мемуарам Анастаса Микояна, Сталин знал о том, что немцы готовят эту операцию, уже в конце марта, то есть еще до того, как план был подписан Гитлером. Было даже известно время начала операции: в три часа ночи 5 июля. Советская сторона ответила на начало немецкого наступления контртподготовкой и воздушным налетом с использованием более четырехсот штурмовиков и истребителей.

Бои не прекращались. Обе стороны несли огромные потери. За несколько следующих дней немцам удалось продвинуться лишь на несколько километров. Немцы планировали овладеть Курском за два дня, однако через семь дней они все еще были далеко от цели, пройдя всего километров тридцать. К 11 июля советские войска, отступая в непрерывных боях, дошли до золотых полей совхоза «Комсомолец» Прохоровского района.

От совхоза «Комсомолец» до самых окраин никому пока не известной деревни Прохоровки лежали необозримые, переливающиеся мягкими волнами под ветром поля золотой ржи. Сеять на полях в ту весну было нечего, кроме ржи: в церкви в Прохоровке остался запас ржаного зерна, которое немцы не успели вывезти. Поэтому все поля засеяли рожью, и в первой половине июля набравшие силу колосья отливали на солнце золотом. С началом здесь новых боевых действий это огромное хлебное море стали уродовать черные воронки от бомб и снарядов. Солдатам, для которых золотые колосья были символом дома и мирной жизни, эти воронки запали в душу как одно из самых болезненных воспоминаний войны.

В 65-м полку после недели боев осталось восемнадцать летчиков и семь исправных самолетов. Начав активные боевые действия 12 июля, полк за неделю сделал 175 боевых вылетов. Задания выполняли всевозможные: прикрывали от немецких бомбардировщиков переправы, летали на разведку, прикрывали действия наземных войск, но больше всего сопровождали Илы, вылетавшие на штурмовку войск противника.[504]

«Маленькие, прикройте!» — просили штурмовики по радио. За потерю Илов при сопровождении грозило суровое наказание. Бронированные Илы расстреливали и бомбили немецкие войска и технику с высоты всего двести метров, и истребители должны были их прикрывать, конечно, на большей, но все равно малой высоте, становясь отличной мишенью для атак истребителей сверху и для всех зенитных вооружений снизу. А брони у Яков не было. «Одна пуля попала в радиатор — и все, выходи из боя», — вспоминал один из пилотов. Потери при сопровождении штурмовиков были самые высокие.

В 65-м гвардейском полку гибель молодого летчика Петра Королева из второй эскадрильи на одном из таких заданий запомнилась как обидная потеря. При сопровождении Илов 14 июля шестерка Яков приняла неравный бой с группой немецких истребителей. Когда его ведущий Попов был атакован тремя «Фокке-вульфами», Королев неожиданно пошел в лобовую атаку против одного из них и таранил его в лоб. «Самолет Королева разбит, летчик погиб», — отмечал в донесении майор Прокофьев, характеризуя гибель Королева как «особенно выдающийся поступок самоотверженности». У летчиков и техников гибель Петра Королева вызвала другие чувства: досаду на него, отдавшего свою жизнь, которая была так нужна и ему самому, и родине, восхищение его безрассудным мужеством и, наверное, еще большую досаду на потерю исправного хорошего Яка. Самолеты были нужны как воздух, воевать советские летчики уже научились, и таран вышел из моды.

В такой же спешке, в какой собирались самолеты, в тылу ковали кадры молодых летчиков. На смену погибшим приходили все новые и новые летчики-сержанты, обученные по ускоренной программе в военное время и имевшие небольшой налет. К лету 1943 года летчики, пробывшие на фронте несколько месяцев, считались закаленными в боях воинами, а из тех, кто воевал с начала войны, в живых остались единицы. С начала боев (12 июля) майор Прокофьев ежедневно докладывал о потерях: не вернулось два летчика, один летчик, четыре… 17 июля не вернулось семь летчиков из восьми, отправившихся в вылет по прикрытию наземных войск. Донесение об этом подписал другой офицер: Прокофьев был среди семи не вернувшихся из боевого вылета.[505] Не вернулась в тот день и Тоня Лебедева.

Двух подруг, Тоню и Клаву, всегда придерживали, следуя негласному приказу командира дивизии беречь их. Их это расстраивало: они считали себя опытными летчицами и действительно были таковыми по сравнению с пришедшими в полк новичками. Обе ничего не боялись. «Да мы обе были бесшабашные, смелые и дерзкие в деле, не желали от мужчин отставать», — вспоминала Клава.[506] Тоня, фанатичная коммунистка, к тому же не хотела, чтобы кто-то мог упрекнуть ее в том, что она отсиживается на земле, прикрываясь должностью парторга. Но в июле 1943-го придерживать их уже не было возможности, слишком велики были потери. Их выпускали каждый день, и не по одному разу; выпускали, успев только немного подготовить, и новичков. Концентрация самолетов с обеих сторон была самой большой за всю войну, потери с обеих сторон высочайшие.

На свое последнее боевое задание младший лейтенант Лебедева вылетела во второй половине дня 17 июля в составе группы из девяти самолетов. Чтобы создать большую группу, у которой были лучшие шансы защититься от «мессеров» и «фокке-вульфов», включили даже майора Прокофьева и штурмана полка майора Пленкина. Группе дали задание прикрывать наземные войска в районе Просетово, Гнездилово, Знаменское, что к юго-западу от Болхова.[507]

Советские части медленно двигались вперед, пытаясь замкнуть несколько колец вокруг групп немецких войск и прорваться к железной дороге. Немцы, сколько могли, подбрасывали резервы. Со стороны Орла немецкие бомбардировщики летели бомбить наступающие советские войска. Их появлению теперь всегда предшествовали большие группы истребителей «фокке-вульф», — это наши летчики наблюдали уже несколько дней.

Из девяти летчиков в полк вернулось двое. Из тониного звена не вернулся никто. Звеном командовал Герой Советского Союза Гавриил Гуськов, «высокий широкоплечий парень с типично русским лицом и спокойными карими глазами», один из лучших летчиков в полку. У него было шестнадцать сбитых, звание Героя он получил в мае 1943-го. Отправляясь в тот день в боевой вылет, Гуськов надеялся увидеть сверху свою родную деревню, находившуюся в этом районе. Гуськов и Тоня Лебедева полетели ведущими, а ведомыми — недавно пришедшие в полк молодые летчики Пономарев и Альбинович. На подходе к Орлу, у деревни Бетово, группу атаковали истребители «фокке-вульф». Что случилось потом, никто точно не знает: погибли все четыре летчика. Летчик Адиль Кулиев из другого звена потом доложил, что видел, будто Лебедева отделилась от самолета и раскрыла парашют. По его словам, немецкий летчик стал расстреливать Лебедеву в воздухе. Но Кулиев ошибся: Тоня осталась в своем самолете.

О судьбе замполита ничего не было известно. Не вернулся и штурман полка Пленкин. «Личный состав, — писал полуграмотный автор донесения, — сильно переживает невозвращения наших лучших товарищей». Он сообщал, что обращения к наземным частям с целью найти «пропавших товарищей» не дали результата. По всей видимости, они сбиты над территорией, занятой противником. Три человека, совершившие вынужденную посадку, в том числе Прокофьев, возвратились в полк на следующий день. Было установлено, что два летчика из группы погибли. О судьбе остальных пропавших, в том числе Гуськова и Тони Лебедевой, ничего известно не было.

Откуда-то взялся слух о том, что Лебедева попала в плен. После освобождения Орла стало известно, что кто-то якобы видел ее там, в госпитале, раненную — скорее всего, спутали с какой-то другой девушкой, раненной и попавшей в плен. Кто-нибудь сказал, что это была Тоня, и все поверили — наверное, хотелось хотя бы придуманной определенности. Ранее родным сообщили, что Тоня пропала без вести. Теперь адъютант полка решил, что для родных лучше недостоверная информация, чем никакой, и написал тониному отцу в Москву вот такое письмо.

Здравствуйте, Василий Павлович! Получил Ваше письмо с просьбой рассказать о судьбе Тони. На Вашу просьбу я сейчас ничего точного ответить не могу, а что было раньше известно о Тоне, то напишу.

После освобождения города Орла мне стало известно, что Тоня находилась в госпитале и после эвакуации ее увезли немцы. Работники этого госпиталя рассказывали, что, когда ее допрашивали немецкие офицеры, она вела себя как большевик и патриот Родины. И когда они ей сказали: «Мы все равно победим», она им плюнула в лицо. После этого нам ничего о ней не известно. Все наши боевые товарищи не забыли о Тоне и никогда не забудут — ведь она была исключительно смелая, храбрая и инициативная в бою летчица, имела на своем счету 3 сбитых самолета противника. Память о Тоне мы чтим в своих сердцах. До свидания.

Пестряков Евгений Иванович, п/п 35428».[508]

Отец, мать и сестры много лет ждали, что Тоня вернется, постоянно искали ее. Тонина кровать в московской квартире стояла заправленная, готовая в любой момент принять свою пропавшую хозяйку. Тонин отец Василий Павлович Лебедев умер незадолго до того, когда ее наконец нашли.

Мальчишки остаются мальчишками и играют в войну всегда и везде, играют даже тогда, когда вокруг них нет ничего, кроме войны. Хотя Мценский район был оккупирован немцами и те жили почти в каждой большой деревне, мальчишки в деревне Разинкино обожали собирать стреляные гильзы и играть в стрельбу; соревновались, кто больше найдет гильз. Как только где-то поблизости от них завязывался воздушный бой, они бежали туда, перегоняя друг друга, в поисках гильз, не особенно задумываясь о судьбе воюющих у них над головой летчиков. Боев вокруг шло более чем достаточно: ежедневно к вечеру со стороны Орла к городу Болхову в сопровождении истребителей направлялись тяжелые немецкие бомбардировщики. Они летели на небольшой высоте, и на крыльях были четко видны кресты. Часто их встречали советские истребители.

Жарким днем 17 июля мальчик Саша Межуев пошел с бабушкой в лес за хворостом. Со стороны Орла послышался гул большого количества самолетов, навстречу появились русские истребители, и начался бой. Один немецкий двухмоторный самолет загорелся и пошел в сторону деревни Поляны. Вывалился из карусели и советский истребитель. Саша подумал, что самолет подбит: за ним тянулась белая струйка дыма. Раздался удар, и наступила тишина. Саша побежал к самолету, который упал совсем близко, но не добежал: метрах в десяти от самолета он увидел на земле человека. Летчик медленно, опираясь на руку, стал приподниматься, пытаясь осмотреться вокруг одним глазом: второй затек кровью. Он тут же опять опустился на землю, сил у него уже не было. Подошла бабушка Василиса и пыталась ему помочь. Расстегнула шлем и положила ему под голову. Попыталась освободить шею, но не смогла. Взяла его руку, пощупала его пульс и сказала: «Сыночек, еще жив»…

Мальчик впервые увидел умирающего человека, и летчик навсегда остался в его памяти: худощавый, невысокого роста, с темными волосами. Был он в темно-синем кителе с четырьмя лычками на погонах.

Вскоре появились два немца, жившие в сашиной деревне, и запретили подходить близко к летчику. От них Саша услышал, что умирающий летчик был француз.[509]

16 и 17 июля в этом районе погибли трое летчиков из полка «Нормандия». Этот полк, сформированный на базе эскадрильи французских добровольцев — 14 летчиков и 58 авиамехаников, — участвовал в боях с апреля 1943 года.

После освобождения Знаменского района местные жители указали приблизительное место падения двух «французских» самолетов, но поиск был осуществлен лишь через тридцать лет. Один из них искали у деревни Бетово, но нашли не его, а самолет Тони Лебедевой.[510]

Школьники-следопыты, раскапывая место падения самолета, нашли среди обломков самолета останки летчика, его парашют, пистолет, нож и документы, среди которых были полетная и медицинская книжки. В обеих книжках еще можно было прочитать имя летчика: Лебедева Антонина Васильевна. Нашли записную книжку с тезисами для подготовки к партийному собранию. Нашли хорошо сохранившийся пулемет, номер которого тоже подтверждал, что он был установлен на самолете Лебедевой. А в останках пилота следопыты нашли шлемофон с фрагментами черепа и двумя короткими, с проседью, косами.

Останки захоронили неподалеку от этого места и поставили на могиле небольшой обелиск, сделанный из бронеспинки кресла пилота из тониного самолета.[511]

Немцев гнали на запад. В разрушенные поселки, сожженные деревни Курской области возвращались жители. Константин Симонов, видевший в 1941 и 1942 годах, как отступали в беспорядке армии и по дорогам брели, не зная куда, старики и женщины с детьми, написал под Сталинградом полные боли строки:

Не плачь. Все тот же поздний зной

Висит над желтыми степями.

Все так же беженцы толпой

Бредут; и дети за плечами…[512]

Теперь люди шли обратно, возвращались в родные места, но им было не легче. И сердце Симонова, поэта и солдата, снова переполняла та же страшная жалость, та же вина мужчины, который не в силах облегчить участь оставшихся без защиты и помощи женщин и детей.

Как только начались бои на центральном направлении — Курская битва, главный редактор «Красной Звезды» отправил туда Симонова, который, узнав о немецком наступлении, поехал со смешанными чувствами: слишком хорошо помнил страшное лето 1941 года и «почти такое же страшное» лето 1942-го. И поэтому, услышав от командира 75-й гвардейской Сталинградской дивизии Горишного фразу «Боюсь, не пойдут они сегодня на меня», он сначала не понял, и Горишный начал, как ребенку, объяснять ему, что его дивизию поддерживает восемь артиллерийских полков, и чем больше он перебьет наступающих немцев, тем легче ему будет потом, когда самому придется наступать на них. Симонов запомнил то утро и эту фразу, свой осадок удивления, что «вот мы те самые, которых так давили и гнали перед собой немцы, вдруг начали побеждать». После этого утра удивления уже больше не было, и то, что немцев били, стало наконец в порядке вещей.

На обратном пути в Москву, где корреспондент должен был «отписаться», Симонов с фотографом Халипом еще раз вернулись в район Понырей, где «печально стояли несжатые поля», «в балке искалеченные немецкие орудия, горы пустых плетенок из-под снарядов», неприметные сначала в густой ржи трупы убитых. Местные жители возвращались домой по пыльным проселкам или, «не по-крестьянски»,[513] сокращая дорогу, прямиком через поля. Корреспонденты остановили машину около женщины, идущей с детьми по промятой во ржи тропке. Симонов сосчитал детей: пятеро, а потом оказалось, что на руках у матери еще шестой, грудной. И женщина, и дети были «безмерно тяжело нагружены», еле шли, сгибаясь под тяжестью узлов. Женщина остановилась и сняла с себя два связанных друг с другом мешка, — вернее, «вылезла из-под них», так они были велики. «Устало отерев лоб», она села на один из мешков, и все дети тоже освободились от своей ноши и сели рядом с ней. «Издалека ли?» — спросил Симонов. Женщина ответила, что прошли они уже тридцать километров, а уже сил нет. «А бросить не могу. — женщина показала на мешки и на убогие, залатанные узлы с вещами. — Небось немец пожег там все у нас, в деревне, во всем нужда будет. Нельзя бросить. А еще сорок верст идти».

Она начала плакать. Лицо ее казалось лицом старухи. Симонов спросил, все ли дети ее, и она, подтвердив, поочередно назвала имена детей. Старшему было десять лет, младшему — восемь месяцев. Муж пропал на войне.

Симонов молчал. В эмке их было четверо, и ехали они в другую сторону. Если бы даже сделать крюк, все равно всю семью и все вещи в эмку не возьмешь.

«Ну, пошли, что ли», — сказала женщина и снова подлезла плечом под мешки, которые, когда она встала, оказались «почти в рост с нею».

Симонов смотрел, как «дети тоже молчаливо, серьезно, как носильщики или грузчики, поднимают свои мешки и мешочки, даже предпоследний, трехлетний, тоже поднимает с земли и, как большой, переваливает через плечо узелок». Они уходили по тропинке, и Симонов «бессмысленно и беспомощно» смотрел им вслед. Ему казалось, что он и без того уже «ненавидел фашистов так, что дальше некуда», и все-таки вдруг ко всей этой ненависти добавилась еще одна капля.

Советские войска двигались к Орлу. В 65-м истребительном полку после июльских боев восемнадцать оставшихся в полку летчиков летали по очереди на уцелевших семи самолетах.[514] Клаве Блиновой после гибели Тони разрешали летать неохотно. Но ей теперь еще важнее было летать: она хотела отомстить за любимую подругу.

У нее, теперь такой одинокой, холодело сердце при мыслях о судьбе Тони, с которой она любила петь про синий платочек. Попасть в плен было для советского человека позорно и очень страшно. Попасть в руки врага советский человек имел право только мертвым, иначе он предавал свою родину. О том, как ужасна участь попавших в плен, знал каждый: советские газеты были полны заметок об издевательствах, которым подвергаются в плену советские солдаты, обильно проиллюстрированных леденящими кровь фотографиями. А Тоня к тому же была женщиной.

Но попасть в плен, который Клаве казался страшнее самой смерти, было суждено как раз ей.

«Свои потери: самолетов — 6 шт., летчиков 5 чел. не вернувшихся с боевого задания», — писал в очередном донесении майор Прокофьев, который снова был в строю. Дальше кратко упоминались ведущий, член ВКП(б) гвардии старший лейтенант Ковенцов Н. И., и его ведомая, гвардии младший лейтенант, член ВЛКСМ Блинова К. М., которые не вернулись с задания по сопровождению штурмовиков. «По заявлению гвардии лейтенанта Сычева, два самолета Яка подбиты в воздушном бою ФВ–190. Из одного нашего подбитого самолета летчик выбросился на парашюте (предположительно Блинова). Другой на низкой высоте свалился на крыло и врезался в землю, где сгорел (предположительно Ковенцов)».[515] Выбросилась с парашютом действительно Клава Блинова.

Почему ее сбили, в какую минуту она ослабила внимание, Клава так и не поняла. Она помнила только сухой треск и скрежет металла. Ее сильно тряхнуло, ударило о борт, и самолет начал разваливаться. Какое-то время она падала вместе с кабиной, зажав в руке бесполезную теперь ручку управления.[516] Страха не было, была одна четко работающая мысль: «Жить, жить!» Она отстегнула шнур шлемофона и привязные ремни. В следующее мгновение, будто невидимой рукой, ее с дикой силой вышвырнуло из обломков машины. Раскрылся парашют, и тут она увидела, как, «на глазах все увеличиваясь, кажется, прямо на нее несется, стреляя огненными трассами», немецкий истребитель. Немец чуть не зацепил плоскостью за купол парашюта: Клава почувствовала, как ее сильно качнуло. Она услышала чей-то дикий крик — оказалось, свой собственный. Быстро-быстро намотав на кулак парашютные стропы, чтобы увеличить скорость падения, она понеслась к земле, и самолет с белыми крестами скрылся из виду.

В следующий момент в ее мозгу пронеслась тревожная мысль о том, куда она падает: ведь бой вели над вражеской территорией. Перед самым приземлением она заметила неподалеку лесок и решила бежать туда и спрятаться. Избавиться от парашюта — дело нескольких секунд. На бегу Клава вдруг услышала, как что-то «шлепается, обрывается вокруг… с незнакомым разбойничьим свистом». Она уже почти год была на фронте, но под обстрел на земле еще ни разу не попадала и, только почувствовав резкую боль в ноге, поняла, что по ней стреляют. Пуля попала ей в ступню. Она еще немного пробежала, пригнувшись, но больше не могла наступать на ногу и поползла. Немецкий солдат появился неожиданно прямо над ней.

Когда она поднялась, вся в пыли и земле, и сдернула с головы шлем, подбежавшие немцы запричитали удивленно и сочувственно: летчик оказался совсем молодой женщиной. Сочувствие сочувствием, а от сувениров немцы не отказались. С Клавы сорвали часы, погоны, оторвали «с мясом» от гимнастерки гвардейский знак и медаль «За отвагу». Потом ее на попутной машине отправили в полевую жандармерию, откуда, допросив, вместе с другими летчиками отправили в лагерь для военнопленных в город Карачев, к которому уже близко подошел фронт. В Карачеве все было в огне, рвались снаряды, «в панике метались мотоциклисты», на перекрестках орали регулировщики. Когда выбрались из Карачева, Клава уже знала, что их группу отправляют в Брянск.

В лагере военнопленных в Брянске лишь небольшая часть из восьмидесяти тысяч военнопленных жили в зданиях бывшей ремонтной базы, а большинство — просто под открытым небом. Как ни удивительно, среди этой огромной массы людей нашелся человек, который знал Клаву и окликнул ее по имени. У него на шее висела, как и у всех, вместо имени бирка с номером, а узнать кого-либо в обгоревшем обезображенном лице было невозможно.

— Да Головин я. Анатолий. Командир твой, — проговорил незнакомец еле слышно.

И только тут Клава не выдержала и расплакалась. «Плакала, как никогда в жизни».[517]

Двадцатичетырехлетний командир первой эскадрильи капитан Анатолий Головин в боях на Курской дуге показал себя как исключительно способный летчик. По документам, он сбил восемь немецких самолетов, но в своем последнем боевом вылете на прикрытие наземных войск все в тот же район поселка Знаменское (хотя со времени гибели Тони и ее звена прошло уже две недели, советские войска почти не продвинулись) был сам сбит «фокке-вульфом».[518] Докладывая о том, что Головин выпрыгнул с парашютом из горящего самолета над территорией противника, майор Прокофьев упоминал также, что штурмовики через свое командование передали Головину благодарность: на днях он их здорово выручил. За несколько дней до того, как его сбили, Головин с группой вылетал на прикрытие штурмовиков, и его ведомый застрял в грязи на старте. Из-за этой задержки всю группу повернули назад. Головин, которого повернуть не успели, в течение всего полета штурмовиков прикрывал их один и сбил два «фокке-вульфа». Он получил благодарность и от руководства своей истребительной авиадивизии. Ему светила высокая государственная награда, но судьба распорядилась так, что, раненный, страшно обожженный, он сидел на пыльной земле лагеря вместе с тысячами других советских военнопленных.

Вскоре Клаву и других летчиков отправили на железнодорожную станцию Брянска. Стало известно, что их увозят на запад. Они решили пытаться бежать в пути, и им, сильно рискуя, помогли местные женщины, которые пробирались к самой платформе, чтобы бросить военнопленным хлеб и картошку. В кульке с махоркой и в кастрюле с вареной картошкой Клава и ее товарищи по несчастью получили два ножа. Было решено прорезать в стенке вагона отверстие, чтобы откинуть у выхода дверную скобу.

Это удалось сделать только через три дня. Прыгали в темноту по очереди один за другим, как парашютисты, на полном ходу поезда. Клава на секунду замешкалась, рассчитывая, как не приземлиться на раненую ногу. Поднявшись, она прошла немного вдоль полотна и встретила остальных. Впятером они пошли через поле яровой пшеницы на восток.

У Клавы Блиновой было три брата: старший Сергей, Степан и Павел. Все трое ушли на фронт добровольно на второй день войны. Степан уже погиб под Смоленском, Сережа — под Сталинградом, младший Павел недавно еще был жив и воевал, но кто знает. Что, если его уже нет? Клаве нужно обязательно вернуться.

Собирая ягоды, грибы и коренья, минуя населенные пункты и дороги, они шли одиннадцать дней. Только через десять дней в первый раз зашли в деревню, где им дали картошки, табака и немного хлеба и объяснили, что до линии фронта осталось всего двадцать километров.

Реку, названия которой не знали, переплыли на досках от разрушенного моста. На советском берегу они наконец-то смогли выпрямиться во весь рост.

Кажется, Клава в жизни не слышала команды радостнее той, которая вскоре раздалась: «Стой! Кто идет?» Она думала, что все испытания позади, но предстояли новые.

В штабе одного из полков 21-й армии, куда их привели двое автоматчиков, с ними беседовал офицер из Смерша, недоверчиво реагировавший на любой их ответ. Каждому из них дали лист бумаги для объяснительной записки и покормили, только когда они закончили писать. «Спецпроверка» шла две недели; после нее их ждал фильтрационный лагерь. Условия там мало отличались от немецкого лагеря военнопленных: такие же нары, почти такая же скудная еда. Только вместо ненависти к тюремщикам была растерянность: ведь тюремщиками были такие же советские граждане, как ты сам.

Воздушный стрелок Николай Алексеевич Рыбалко, вместе с Клавой бежавший из плена и вместе с ней оказавшийся после немецкого в советском лагере, вспоминал, как бежали дни в этом лагере, «державшем в себе огромное количество боевой силы, способной брать любые преграды противника».[519] Все уже привыкли к лагерной жизни и работе. Многие люди находились здесь уже по году…

От советского плена Клаву спас ее старый знакомый — пьяница и грубиян Василий Сталин, любивший летчиков и по возможности защищавший их от длинных рук своего отца. Вскоре после того, как ей чудом удалось передать письмо в родной полк, в лагерь за ней приехал ее хороший друг, командир братской эскадрильи Вася Кубарев. Скоро она снова, со слезами на глазах, села в кабину истребителя.

Из новых друзей, которых Клава Блинова оставила в лагере, вернуться в летный строй не удалось почти никому. Судьба большинства из них была непоправимо искалечена. Многих ждали годы сталинских лагерей. Самого знаменитого, если говорить о побегах из немецкого плена, советского военного летчика Михаила Девятаева, который бежал из плена на немецком самолете, увезя с собой еще нескольких человек, родная страна наградила за подвиг десятью годами лагерей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.