* * *

* * *

Дойти до такого!

Как же случилось, что мы за такой короткий срок стали настолько чужими друг другу? Власть подействовала как кислота: это она разъела изнутри нашу любовь. Слухи о Гайе отравляют мне жизнь с октября 2012 года.

Именно тогда, через пять месяцев после президентских выборов, я впервые о ней услышала. Но не поверила ни на минуту, ведь я и сама была предметом стольких мерзких сплетен. И вот я узнаю, что несколькими днями раньше в Елисейском дворце состоялся ужин с актерами. Все было сделано втихую: меня не только не пригласили, но даже и не информировали. Никто ни словом не обмолвился мне об этом — ни Франсуа, ни его команда, которой, однако, положено держать в курсе моих помощников, чтобы координировать мероприятия, когда речь идет о личном времени президента; даже его советник по культуре, организатор этого ужина, и тот смолчал.

В субботу я укрылась в Лиль-Адане. В этом маленьком городке близ Парижа я долго снимала дом и проводила там с детьми часть недели, когда, по решению суда, мы делили с бывшим мужем заботу о них. Сейчас все они живут в столице, и у меня уже нет никаких оснований оставлять за собой этот дом. Я собираю вещи. Днем мои сыновья помогают мне, а к вечеру они уходят на встречу с друзьями. Это мой последний уикенд в Лиль-Адане.

Мне даже в голову не приходит попросить Франсуа о помощи. Он президент, у него много более важных дел. Я разбираю вещи, и это, как при каждом переезде, позволяет вновь пережить некоторые жизненные моменты. Куда, например, девать коллекцию журналов «Пари-Матч»? Невозможно же хранить их все. Перелистываю некоторые из них. Один из номеров 1992 года привлекает мое внимание: на обложке Миттеран, во Франции экономический и политический кризис. Эдит Крессон — премьер-министр, и это настоящее бедствие для страны. «Тем временем Миттеран играет в гольф, гуляет по набережным и роется в книжных развалах». Так звучит заголовок! Но это не нападки, напротив — способ подчеркнуть, как умеет наш президент сохранять хладнокровие и стойкость. Боже, как все изменилось с тех пор! Сегодня президентам не дозволено ничего, даже поехать после полутора лет избирательной кампании на двухнедельный отдых в форт Брегансон[9]. Другие времена. В 2012-м пресса возмущалась загаром Франсуа и нашими выходами на пляж — и это когда половина Франции отправилась в отпуск. А двадцать лет назад журналисты с умилением смотрели на президента, способного играть в гольф в разгар политического кризиса…

Просматриваю еще несколько фотографий. Снимки моих детей, еще маленьких — напоминание о жизни, которая пролетает так незаметно. Около 23 часов звонит Франсуа, но ни слова об ужине, на котором присутствовала и Жюли Гайе. Об этом я узнаю задним числом.

Я, конечно, нахожу странным, что меня не пригласили на этот ужин в Елисейском дворце, хотя все еще ничего не подозреваю. Месяц спустя, в ноябре 2012-го, слухи становятся настойчивее. В Париже шепчутся о существовании фотографии, неопровержимо доказывающей их связь. Расспрашиваю Франсуа, пытаюсь выяснить, провожал ли он актрису домой после этого ужина. Он уверяет, что нет.

А слухи в городе звучат все громче. Франс Пресс начинает охоту за сенсацией. И вот первое подтверждение: пресловутое фото якобы показывает его на улице Фобур-Сент-Оноре, где тогда жила Гайе, — в двух шагах от Елисейского дворца. Я звоню Франсуа из своего кабинета. «Сейчас приду», — говорит он. Минуты не проходит, как он уже тут. Мы уединяемся в библиотеке, рядом с кабинетом. Он признаётся, что был у нее в сентябре, там собирались люди искусства.

— И сколько же вас там было?

— Не помню, кажется, человек десять — двенадцать.

— Не может быть, ты лжешь, это наверняка было бы записано в твоем еженедельнике. Президент не должен пускаться на такие увертки.

Я нервничаю. Видя мою настойчивость, он сдается и говорит, что в этом участвовал Пино[10]. Мол, Жюли Гайе организовала этот ужин, чтобы он мог встретиться с Пино. Франсуа не уточняет, о каком Пино идет речь — об отце или сыне, но он знаком с обоими, и для таких встреч президент не нуждается в посредниках. Я прекрасно помню тот вечер, когда он сообщил мне, что ходил ужинать к Пино, тет-а-тет.

Он вернулся тогда не поздно, мы встретились на улице Коши, и он рассказал, что Пино пригласил его, чтобы обсудить вопрос о реституции двух китайских статуэток, похищенных в 1860 году из Летнего дворца в Пекине франко-британскими войсками. Они представляли собой две бронзовых головы, крысиную и собачью, которые отсутствовали в комплекте из двенадцати фрагментов, образующих вместе древний китайский календарь. Реституция должна была стать частью дипломатической программы во время официального визита в Китай, запланированного на апрель. Но какое отношение имеет ко всей этой истории Жюли Гайе? И почему мне опять ничего не сказали?

Меня злит эта ложь. Но я все еще не верю в их связь: Франсуа слишком занят государственными делами, чтобы подвергать себя такому риску. И кроме того, имею глупость думать, что мы слишком сильно любим друг друга, чтобы такое могло случиться. Или я чересчур наивна? Один из моих друзей-журналистов объясняет мне, что эти слухи подпитывают полицейские правого толка. Он подозревает, что здесь задействована их кухня ложных слухов — они привыкли фабриковать подобные дела для дестабилизации обстановки. Вот этому я верю.

Я уже стала однажды жертвой такой диффамации во время избирательной кампании, когда по всем редакциям ходила фальшивая полицейская справка. Мой адвокат в панике потребовал срочной встречи со мной. Одновременно ко мне обратились журналисты из «Экспресса», чтобы обсудить это до публикации. Они знали, что это фальшивка, и хотели разоблачить политических противников, прибегающих к таким грязным методам. В этой «справке» мне приписывались связи с половиной сторонников чуть ли не всех правых и левых партий.

Это было грубо сработано, но все же полностью выбило меня из колеи. Я думала только об одном: лишь бы мои дети не сочли меня женщиной подобного сорта. Это стало для меня первым медийным цунами — первым в длинной череде последующих.

После выхода статьи в «Экспрессе» мой телефон не замолкал ни на минуту. Мне звонили журналисты всех мастей. Но я не отвечала. Мне нужно было отгородиться от всех. Я не смотрела телевизор. Укрылась в своем доме в Лиль-Адане. Туда мне позвонил старший сын.

— Мама, что ты такого сделала, что о тебе кричат на каждом углу?

— Ничего. Ничего я не сделала, просто я подруга кандидата в президенты и поэтому стала мишенью для СМИ.

Я тотчас вернулась домой и включила стиральную машину, словно хотела отмыть нас от всей этой грязи. Список моих деяний выглядел так нелепо, что вызвал смех у Франсуа. Но не у меня.

Поэтому я тогда и не поверила в слухи о Гайе. Решила, что речь идет просто о легком флирте. Несколько раз я напомнила Франсуа о том, как он солгал по поводу двух ужинов, на которых она присутствовала, а я нет. Потом сплетни затихли.

Но это была лишь короткая передышка. В конце февраля 2013 года нам предстоял официальный визит в Россию. И вот я жду Франсуа в парадном холле Елисейского дворца. Он опаздывает. Мне сообщают, что он у себя в кабинете и там сидит известный папарацци. Я считаю, что это маловероятно. Нет, просто невозможно!

Почти бегом поднимаюсь по красивой парадной лестнице, чего никогда раньше не делала. Решительно прохожу мимо охранников у дверей. Никогда еще я не позволяла себе входить в его кабинет таким образом. За все эти двадцать месяцев я была здесь раз пять, не больше. Открываю без стука тяжелую дверь и бросаю незваному гостю:

— А ты как здесь очутился? Тебе тут нечего делать!

Я хорошо знаю этого человека. Когда-то в «Пари-Матч» мы даже приятельствовали, пока я не поняла, что ему нельзя доверять.

Он отвечает, что пришел предостеречь Франсуа от всех гуляющих по Парижу сплетен. Я опережаю его:

— Чего о нем только не говорят! Например, что у него в Коррезе есть черный ребенок. Или ты хочешь обсудить слухи о Гайе? Так не утруждай себя, об этом уже говорит весь Париж, так что мы не нуждаемся в твоих услугах.

Затем я обращаюсь к Франсуа:

— Нам пора идти, тебя все заждались.

Беру его под руку и увожу, оставив папарацци в кабинете.

В машине, везущей нас в аэропорт Орли, царит напряженная атмосфера.

— Чего он от тебя хотел?

— Да ничего особенного, просто информировал о сплетнях.

И тут меня впервые одолевают подозрения:

— Вряд ли ты принял бы его в последний момент перед отъездом, если бы тебе не в чем было себя упрекнуть.

— Да нет, уверяю тебя…

Присутствие полицейских в машине мешает мне продолжить расследование.

Прошел месяц, и по Парижу снова поползли слухи. Сценарий тот же: скоро появятся фотографии. Мне сообщают, что Жюли Гайе ничего не делает, чтобы опровергнуть эти россказни — напротив, хранит загадочное молчание. Я решаю позвонить ей. Тем же вечером, 28 марта 2013 года, Франсуа должен выступать по телевидению. Она как будто не удивлена моим звонком. Объясняю ей, как неприятна для меня вся эта история и как она вредна в политическом плане. Она отвечает, что и ей все это очень неприятно. Подсказываю выход: она ведь может сама публично опровергнуть слухи, чтобы положить конец этой нелепой ситуации. Она соглашается. Потом посылаю ей эсэмэску с просьбой подождать до завтра, чтобы не омрачать интервью президента.

— Боюсь, вы опоздали: мой адвокат уже отослал заявление.

Тайминг, конечно, не самый удачный, но официальное опровержение меня успокаивает. Актриса твердо и недвусмысленно объявляет, что будет преследовать по закону тех, кто распускает слухи о ее связи с президентом. И я позволила обвести себя вокруг пальца. Но как можно так бесстыдно лгать?

Наступает пауза.

Какое-то время я живу спокойно. Однако Франсуа незаметно отдаляется от меня. Не знаю, что это — реальность или результат болезненной ревности, разъедающей мне душу? А слухи тем временем распространяются все шире. И в какой-то из вечеров, оставшись с Франсуа наедине, я беру быка за рога:

— Поклянись мне жизнью моего сына, что это неправда, и тогда я перестану об этом говорить.

Он клянется жизнью моего сына и просит больше не беспокоить его этой дурацкой историей. У него слишком много работы и других дел, чтобы обременять себя еще и пересудами. А я уже надоела ему этим вздором. Да, он называет это именно так. Вздор.

Его уверенный тон должен был бы окончательно меня успокоить, но яд уже проник в кровь. Стараюсь убедить себя, что его отчужденность — результат напряжения. Обстановка сложная, политический ветер неблагоприятен. Несмотря на это, мы остаемся дружной парой и по-прежнему вместе переживаем счастливые моменты.

Проходит лето, за ним осень. Обстановка меняется к худшему. Рейтинг популярности Франсуа скатился совсем низко. И вот 16 декабря 2013 года по телевидению прошла передача «Большой журнал». Я ее не видела и потому не знала, что туда была приглашена Жюли Гайе. Мы с Франсуа собирались ехать на ужин, как вдруг я получаю эсэмэску от подруги:

Смотрела «Большой журнал»?

Нет, а что?

Посмотри обязательно.

Франсуа заезжает за мной на улицу Коши, чтобы вместе отправиться на ужин. Некий журналист предложил ему встретиться с «настоящими людьми». На самом деле это компания парижских «бобо», богемных буржуа, набившихся в красивую квартиру с окнами, выходящими в мощеный дворик XVII века. И только на следующее утро я смотрю в интернете повтор вчерашней передачи «Большой журнал». Один из актеров последнего фильма Жюли Гайе рассказывает, что президент побывал на съемках ее фильма. Она сидит, жеманно потупившись, и не отрицает.

Я тут же звоню Франсуа на мобильник. Он не отвечает. Пытаюсь пробиться к нему через секретарш, что делаю крайне редко. Говорю, что это срочно, что у меня к нему неотложное дело. Девушки отвечают: «Соединим тебя тут же после ухода посетителя». Наконец он перезванивает. Я сразу, в лоб, задаю вопрос:

— Ты ездил на съемки ее фильма?

Он уверяет, что нет. Но на сей раз моему терпению приходит конец. Я выхожу из себя, и он это чувствует. Требую официального опровержения. Он обещает, что оно появится через час. Оставляю несколько вызовов на автоответчике Жюли Гайе с просьбой позвонить, чего она так и не сделает. Что ж, в 2006 году я тоже не откликалась на звонки Сеголен Руаяль, которая была тогда женой Франсуа, — об этом он сам меня просил. Круговорот измен в природе…

Вечером мы встречаемся за ужином. Моего младшего сына, который тогда жил с нами, нет дома. Ужинаем вдвоем, в гостиной. Он многословно распространяется о том о сем, обходя самое важное. Это умалчивание гнетет меня. Я решаю вскрыть гнойник и говорю, что не понимаю поведения этой девицы, которая потворствует таким слухам. С меня довольно сплетен, я жду от него, чтобы он встал на мою сторону и помог мне справиться с ними.

Вместо того чтобы поддержать меня, он начинает защищать Жюли Гайе. Я возмущена его позицией. Чувствую себя униженной. Прихожу в дикую ярость, кричу, что он сведет меня с ума своими недомолвками. В ответ он бросает мне в лицо чудовищные слова.

Убегаю от него в ванную и начинаю глотать снотворное, таблетку за таблеткой, пока в пачке не остается восемь штук. Возвращаюсь в гостиную и принимаю их у него на глазах. Не знаю, не хочу верить, что в этой истории всё правда, но не понимаю его поведения. Он стал слишком жестоким и безразличным, он сильно изменился, и мне начинает казаться, что он больше не любит меня.

Он пытается затащить меня в ванную, чтобы очистить рвотой желудок. Я замертво падаю на диван. Не чувствую своего тела, не могу выговорить ни слова, только слышу звуки, как люди в коме. Поднимаю руку, жестом прося о помощи. Но ничего не слышу в ответ, он молчит. Не произнося ни слова, даже не обращаясь ко мне по имени, он укладывает меня с ногами на диван, касается лба и выходит. Я остаюсь одна. Ко мне даже врач не придет. Не придет никто. Елисейский дворец — это настоящий улей, сердце власти, но личные апартаменты подобны капсулам — безмолвным, защищенным от внешних бурь, и сюда никто не смеет входить. Иногда я чувствовала себя здесь до ужаса одинокой.

Позже мне удается дотащиться до спальни, и я погружаюсь в многочасовой сон. Вернулся ли Франсуа? Спал ли он рядом со мной? Одурманенная снотворным, я ничего не помню. Просыпаюсь в полдень следующего дня. Рождественский праздник для детей Елисейского дворца начинается в 14 часов. Я взяла на себя его подготовку, пригласив также много детей со стороны, из бедных семей или инвалидов. С некоторыми из них я знакома лично и не могу обмануть их ожидания.

Только хватит ли у меня сил пойти туда? Встаю на ноги, борясь с тошнотой. Я не просто должна там быть, я обязана выглядеть блестяще в его глазах. Хочу, чтобы он увидел меня, чтобы наконец посмотрел на меня. Я приготовила для такого случая розовое платье, но решаю надеть не его, а длинное вечернее от Диора — великолепное, украшенное стразами: фирма предоставила его мне для официального ужина на государственном уровне. Приходят парикмахер Оливье и визажистка Надя, штатные мастера Елисейского дворца. У них золотые руки.

— Сегодня я хочу выглядеть на все сто!

Я никогда не носила джинсы и с молодых лет, желая выглядеть как можно элегантнее, одевалась в классическом стиле. Но в Елисейском дворце я поняла разницу между высокой модой и прет-а-порте! В юности я покупала модные журналы и мечтала о туалетах, которые были мне недоступны. Когда я работала на телевидении, стилист приносил мне шикарные наряды, но это не была высокая мода. О таком я даже и мечтать не смела! Свои первые шаги в качестве первой леди я сделала в прет-а-порте. Но вскоре самые престижные дома моды начали предлагать мне свои изделия, более соответствующие моей роли. Я стала носить платья от Ива Сен-Лорана, от Диора, чьими шедеврами особенно восхищалась. Иногда я сама приезжала в их бутики, иногда платья доставлялись в Елисейский дворец для бесконечных примерок. Я и сейчас продолжаю ходить на дефиле домов высокой моды.

Я говорю с ними очень спокойно — еще сказывается действие снотворного, словно меня в вату завернули. Они принимаются за дело, со свойственным им мастерством. Мы не торопимся, они преображают меня. Наконец я готова. Спускаюсь в кабинет.

Моя команда встречает меня с восторгом. Мы решаем сфотографироваться все вместе. Принимаем позу за позой, ослепительно улыбаемся. Никто из них даже вообразить не может, что произошло накануне.

Я не видела Франсуа с той минуты, когда он оставил меня на диване. По плану организаторов праздника, на концерте, устроенном для детей, я должна присутствовать одна, а президент подъедет к концу. Шестьсот пятьдесят пар детских глаз нетерпеливо смотрят на сцену в ожидании начала представления. Зал гудит от смеха и звонких ребячьих голосов.

Я останавливаюсь, чтобы поцеловать тех, с кем уже знакома. Большинство из них — колясочники. Появляется певец М. Покора, и ажиотаж в зале достигает предела. Предполагается, что после концерта я выйду, чтобы встретить президента, и вернусь в зал вместе с ним. Жду внизу, у парадной лестницы. По его первому взгляду вижу, что достигла своей цели.

— О, ты великолепна, просто королева!

Мы входим вместе, и на сей раз он пропускает меня вперед, тогда как обычно идет, не заботясь о том, поспеваю я за ним или нет. Мы выходим на сцену вдвоем, хотя это не было предусмотрено. Он обращается с коротким приветствием к юным зрителям и впервые за много месяцев произносит несколько слов в мой адрес, публично поблагодарив за организацию этого чудесного рождественского праздника.

Несколько минут спустя я танцую с каким-то незнакомым молодым человеком. Потом мы с Франсуа обходим столики, вручаем подарки, фотографируемся с детьми и раздаем автографы. Франсуа ведет себя вполне предупредительно. Следует за мной, когда я прошу подойти к тому или иному кружку. А детям все мало — каждый хочет иметь фото с президентом, фото со мной, потом с нами обоими, да еще и автографы! Час спустя он уходит работать.

А я остаюсь с ребятами до четырех часов дня. Через час должна прибыть Ангела Меркель, и персоналу нужно проявить чудеса проворства, чтобы за этот короткий промежуток привести зал в надлежащий вид.

Во время этого перерыва я принимаю у себя в кабинете Сару с двумя ее детьми, Евой и Рафаэлем. Их отец погиб в Афганистане в июне 2012-го, вместе с тремя своими товарищами. В тот год я сопровождала Франсуа в Дом Инвалидов на встречу с семьями погибших. Сара, вся в слезах, попросила президента позволить ей в виде исключения оформить задним числом официальный брак с покойным мужем, на что он, разумеется, дал согласие. Ее просьба потрясла меня, и я сама, лично, вручила ей свидетельство о браке в Па-де-Кале. Сара заведует там центром для детей-инвалидов, который я тогда же и посетила. И между нами завязалась дружба.

После ее ухода иду к своим ассистенткам. Сажусь у них в кабинете, в своем длинном платье, на пятнадцатисантиметровых каблуках. Со вчерашнего дня у меня ни крошки во рту не было, я выдохлась вконец, пошевелиться не могу.

Помощницы докладывают мне, что я танцевала с Брахимом Зеб?, бывшим бойфрендом Мадонны, который участвовал в концерте, и что видеосъемка этого эпизода уже произвела фурор в интернете! А я понятия не имела, кто мой партнер. Позже и он признается, что не знал, кто я такая. Мы квиты.

Звонит мой телефон: Франсуа.

— Ты можешь прийти на встречу с Меркель?

Такого он никогда еще мне не предлагал.

— Когда?

— Через пять минут.

Идти на такую встречу в длинном платье неприлично. Снимаю туфли, кое-как поднимаюсь по лестнице к себе в квартиру, с бешеной скоростью меняю обувь и одежду, бегом спускаюсь вниз — и вот я уже в холле, рядом с президентом, готовая встретить госпожу канцлера.

Теплый обмен приветствиями. Это моя первая встреча с ней. Она говорит, что очень рада меня видеть и ей очень хотелось бы, чтобы обе наши пары присутствовали на фестивале в Байрёйте. Я отвечаю, что буду счастлива. Затем Франсуа и Ангела Меркель уходят вдвоем, им нужно поработать до ужина.

Наконец-то я могу отдохнуть перед тем, как идти на ужин к друзьям, давно уже запланированный. Падаю на кровать, совершенно обессиленная. Сегодняшняя обходительность Франсуа не затмила вчерашнюю сцену и жестокость его слов. Когда я возвращаюсь со своего ужина, он уже спит. На следующий день он уезжает в Брюссель, на Совет Европы. Мы едва успеваем перекинуться несколькими словами за завтраком. Мой сын и обслуживающий персонал находятся здесь же, и никакие разговоры о личном невозможны.

Решаю написать длинное письмо, чтобы Франуа взял его с собой в Брюссель. Прошу отнести его в кабинет президента. В этом письме объясняю, что его вчерашнее поведение позорно: он бросил меня одну, не вызвав врача, что вообще-то наказуемо даже по закону — «неоказание помощи лицу, находящемуся в состоянии, опасном для жизни». И если я подозревала его в том, что он меня разлюбил, то нужны ли более убедительные доказательства?!

Дальше пишу, что люблю его по-прежнему, но что такая жизнь для меня неприемлема. Я, конечно, могу списать все случившееся на его сложную работу, на тяжелые обязанности. Но разве так необходимо добавлять к этому злобу и, хуже того, безразличие? Это недостойно нашей любви, такой сильной, такой глубокой. Неужели ее задушила власть? Я задыхаюсь в этой атмосфере, мне нужен воздух. Мне нужны искренние чувства. И уважение.

Два дня спустя он возвращается, и между нами происходит разговор. Тяжелый, беспощадный. Он снова говорит о наших разногласиях, обличает меня, сетует на то, что со мной невозможно ужиться. Я, конечно, напряжена, нервничаю, мы ссоримся все чаще, иногда из-за сущих пустяков. Я непрерывно страдаю оттого, что меня больно ранит его безразличие.

Так кто же из нас изменился, он или я? Он избегает меня, не выносит, когда я показываюсь вместе с ним на публике. Фотографы заметили, что он больше не смотрит в мою сторону, не проявляет должного внимания, всегда идет впереди, а не рядом со мной, и все реже перешептывается со мной на людях. Телеобъективы беспощадно зорки — это микроскопы чувств.

Франсуа напоминает мне о «скандале с твитом»:

— Это была катастрофа. Наверное, тогда-то нам и нужно было разойтись.

А ведь ему хорошо известны обстоятельства того инцидента. Я не отрицаю своей вины. Я перенесла все последствия этого дела, оно и сегодня преследует меня, и я знаю, что совершила ошибку. Но даже и в тот день ничего не случилось бы, не солги он мне в очередной раз. И тогда я не написала бы тех непоправимых слов.

Все произошло еще до начала президентских выборов, когда победа уже маячила на горизонте и Сеголен Руаяль вслух мечтала о высокой должности. Пятью годами раньше она не прошла в президенты и теперь направила свои амбиции на руководство нижней палатой парламента.

Мы несколько раз обсуждали это с Франсуа. Он был против ее избрания, понимая, что оно рискует осложнить ситуацию как в медийном, так и политическом плане. Все были в курсе их личных отношений, и я в том числе. У них было четверо общих детей, что само по себе прекрасно. Однако возможность избрания Сеголен Руаяль на пост председателя Национального собрания вновь развязала бы медийную вакханалию по поводу любовного треугольника, от которой все мы уже немало настрадались.

Многие юристы обращали также внимание Франсуа на скрытую опасность тесной связи между исполнительной и законодательной ветвями власти, тогда как конституция требует четкого разделения их полномочий. С 1875 года президент не имеет права посещать Национальное собрание и входить в зал заседаний.

Ситуация, в которой Франсуа Олланд будет президентом, а мать его детей — председателем Национального собрания, наверняка стала бы предметом бесконечной полемики. Франсуа это понимал, но не спешил разрушить мечту Сеголен Руаяль. Напротив, он поощрял ее, ведь именно такой вариант он обсуждал с ней после первого тура выборов кандидата от социалистов, когда она оказала ему поддержку против его соперницы Мартин Обри. Но официально он заверял общественность, что она нежелательна для него в качестве третьего лица в государстве. Это двурушничество меня не удивляло. Сколько раз я слышала, в бытность его первым секретарем Социалистической партии, как он поощряет какого-нибудь кандидата и одновременно делает все, чтобы тот проиграл. Сколько раз он тайком создавал для него препятствия, оказывая поддержку другим! Это прирожденный политик, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тактика — его вторая натура.

Первый тур парламентских выборов в июне 2012 года не принес успеха Сеголен Руаяль. Ее отправили баллотироваться в Ла-Рошель, поскольку она уступила свой округ другой женщине-кандидату. Но жители Ла-Рошели поддержали местного кандидата, «диссидента» Социалистической партии, Оливье Фалорни, который «дышал в спину» Сеголен Руаяль уже в первом туре.

Я посетила «ночь выборов», мероприятие, организованное в день первого тура в Елисейском дворце; оно проходило в зеленой гостиной, примыкающей к президентскому кабинету. На столах были расставлены два десятка компьютеров. Народу собралось много, я мало кого знала среди людей, которые комментировали данные по мере их поступления. Здесь царила атмосфера выборной лихорадки, которая мне хорошо знакома и даже приятна. Тут же рядом был устроен буфет.

Франсуа анализировал результаты голосования. Наконец встал вопрос о Сеголен Руаяль. Он качает головой:

— Никаких шансов. Она впереди, у нее тридцать два процента, а у Фалорни всего на три меньше. И он пользуется поддержкой местных жителей. Во втором туре он наберет больше, чем она.

— Ты ничего не предпримешь, чтобы ей помочь?

— Нет, можешь быть спокойна, — заверяет он меня, — я и пальцем не шевельну, я ведь дал слово.

— Ты же знаешь, что Фалорни порядочный человек и всегда был тебе предан.

— Да, он человек порядочный.

Как истинный политик, он все же звонит кандидату-«диссиденту» и довольно вяло просит его самоустраниться. Фалорни отказывает ему, но всем все понятно.

Незадолго до полуночи иду спать. Теперь я спокойна, я очень боялась новой медийной волны. Пресса вволю натешилась нашим соперничеством: «Олланд и две его женщины»… Меня это глубоко оскорбляло. В мае 2012-го, за несколько дней до инаугурации, два журналиста, которых я, между прочим, хорошо знала, позвонили мне, чтобы спросить, буду ли я присутствовать на церемонии.

— А почему будешь ты, если не будет Сеголен Руаяль? — спросил меня один из них.

— И в каком качестве? — спросил другой.

Я так растерялась, что только и смогла промямлить:

— Не знаю… я ведь скоро буду как бы первой леди, разве нет?

Даже они не считали меня законной женой. А ведь мы с Франсуа уже пять лет как были вместе, и это официально, а фактически — все семь. Но мне по-прежнему нет места рядом с ним.

Итак, я успокоилась: замаячивший было призрак тягостной ситуации наконец растаял. Мы не возвращаемся на улицу Коши. Я даже засыпаю на его стороне кровати, в личных апартаментах Елисейского дворца, в полной уверенности, что все хорошо. Для него эта ночь будет короткой: он дождется результатов. Я не слышу, как он ложится в постель рядом со мной.

Наутро он уходит очень рано. Мы едва успеваем вместе послушать радио. Я задерживаюсь, чтобы привести себя в порядок, и спускаюсь в свой кабинет немного позже. По привычке включаю айфон, чтобы узнать новости агентства Франс Пресс. И внезапно обнаруживаю сообщение с пометкой «срочно»: «Франсуа Олланд оказывает поддержку Сеголен Руаяль».

Сообщение действует на меня как удар кинжала. Текст звучит ясно и просто:

В округе Приморская Шаранта Сеголен Руаяль — единственный кандидат от Социалистической партии, который может рассчитывать на мою поддержку. Франсуа Олланд, президент Республики, понедельник 11 июня 2012.

Значит, он меня обманул! И к тому же нарушил одно из своих обязательств. Но почему же он честно не сказал мне об этом вчера вечером в нашем разговоре? Почему даже не попытался объяснить, что не может поступить иначе, что Сеголен Руаяль оказывает на него давление, что их дети вступились за мать? Наверно, сначала я бы разбушевалась, а потом смирилась. И поняла бы его, ведь я и сама прежде всего мать, и я знаю его как никто другой. Увы, у него не хватило смелости сказать мне все откровенно. Он дезавуировал обещание, данное публично, клятвенно подтвержденное, и поступил так из сугубо личных соображений. А мне солгал — солгал в очередной раз.

В ярости я тут же звоню Франсуа и предупреждаю, что буду голосовать за Фалорни. Меня еще прежде шокировало то, как грубо Фалорни пытались отстранить от участия в выборах, а теперь ему досталось вдвойне. Франсуа почувствовал, что зашел слишком далеко, что мое возмущение достигло предела. Он попытался загасить пламя, которое сам же и раздул.

— Подожди меня! Я уже иду, встретимся наверху.

Мы встречаемся в помещении между президентским этажом и нашей спальней; Миттеран хранил здесь свои книги и принадлежности для гольфа, супруги Саркози устроили детскую. Я же переоборудовала его в свой личный кабинет. Повесила фотографии сыновей. Расставила несколько сувениров, из тех, что хотела убрать подальше от взглядов посетителей, которых принимаю в официальном кабинете, как раз под этой комнатой. Время от времени я укрываюсь здесь, чтобы отдохнуть от гнетущей атмосферы Дворца.

Но на сей раз гнетущая атмосфера царит именно здесь. Воздух насыщен электричеством, как перед грозой, готовой обрушить на землю удары грома и первые молнии, с сухим треском кромсающие небо. Во мне все кипит от ярости. С тех пор как мы познакомились, это самая жестокая наша ссора.

Я не понимаю его предательства: ведь ему достаточно было просто не лгать мне. Неужели нельзя было сказать честно, глядя мне прямо в глаза: «Послушай, я не могу поступить иначе из-за детей»… Это я способна понять, у меня ведь тоже есть дети. И постаралась бы, да-да, постаралась бы смириться с его решением. Он пытается меня успокоить.

И снова лжет. Уверяет, что он тут ни при чем: мол, этим делом занимался генеральный секретарь Елисейского дворца. Это уже последний удар — такая грубая неприкрытая ложь. Позже генеральный секретарь опровергнет эту нелепую выдумку: напротив, он всячески убеждал президента не поддерживать Сеголен Руаяль, не смешивать воедино частную и публичную жизнь. И он не был одинок в стремлении отговорить своего шефа от этого шага.

Но Франсуа его все-таки совершил, и это пробуждает во мне глубоко запрятанное ощущение собственного незаконного положения, которое причинило мне столько неприятностей с тех пор, как о наших отношениях было официально объявлено. Во время нашей перепалки я сообщаю Франсуа, что собираюсь выразить в Твиттере поддержку Фалорни. Он хочет помешать мне, пытается вырвать у меня мобильник. Но отказывается от своего намерения, поняв, что дело может зайти слишком далеко. Сажусь на узкую кушетку у стены и начинаю набирать свои 125 знаков.

Сознательно не употребляю слово «поддержка», заменив его «мужеством». Боюсь, как бы Оливье Фалорни не снял свою кандидатуру после того, как президент выразил поддержку Сеголен Руаяль. Я его знаю; накануне мы коротко переговорили по телефону, и он сказал, что опасается этого шага в пользу его соперницы. Я его успокоила: президент обещал мне, что на такое не пойдет. И теперь, в отчаянии от этого предательства, Фалорни вполне мог сдать позиции. Поэтому я стараюсь писать осторожно, с учетом обоих вариантов исхода.

Гнев мешает мне рассуждать здраво. Мой палец не дрожит, пока я набираю свой твит. И той же недрогнувшей рукой я отсылаю его своим подписчикам в Твиттере. На часах 11.56.

Желаю мужества Оливье Фалорни, который вот уже долгие годы достойно и бескорыстно борется за права своих земляков-ларошельцев.

Даже в страшном сне я не могла представить, какой взрыв вызовет это короткое сообщение. Оно распространяется мгновенно, его ретвитят, пересылают, комментируют миллионы людей, но я этого не осознаю. Ослепленная ложью президента, я в одиночку, по собственной воле, бросилась в пасть волку.

Тотчас информирую двух человек — Патриса Бьянкона и самого Оливье Фалорни, послав ему эсэмэску. Патрис тут же приходит ко мне. Уж он-то вполне оценил размеры катастрофы. Его мобильник бешено вибрирует, затем наступает очередь моего. Звонит вся пресса. Я отвечаю только агентству Франс Пресс, которое спрашивает, не взломали ли мой аккаунт, — неужели это действительно написала я сама? Я подтверждаю свое авторство. После чего отключаю мобильник, закрываюсь в квартире и отрезаю себя от внешнего мира, как делаю всякий раз при очередном землетрясении.

Тем не менее я не отменяю обед с одной издательницей, с которой общаюсь в связи с моей книжной рубрикой в «Пари-Матч». Естественно, в первую очередь она задает вопрос о моем твите и говорит, что я даже не отдаю себе отчета в значении своего поступка. И пересказывает то, что услышала по радио в такси на пути сюда: ожесточенная полемика и полное непонимание. Все СМИ уже кричат об этом как о сенсации номер один; я превратилась в «недостойную этого звания первую леди», которая посмела сказать свое слово в политике и, хуже того, слово, противоречащее словам президента. Теперь на меня смотрят как на разрушительницу планов Соцпартии, а главное, как на злобную бабу, желающую провала Сеголен Руаяль из ревности. В результате издательница предлагает мне договор на книгу и сулит фантастический аванс, что я с негодованием отвергаю.

Несколько часов спустя ко мне является Франсуа. Он тоже сразу понял размеры бедствия, но у него есть одно бесценное качество: никогда не зацикливаться на том, что сделано, а смотреть вперед. И думать, каким образом выйти из положения. Это единственное, чем он озабочен. У меня нет никаких соображений. Он очень сердит, сообщает, что останется в Елисейском дворце ужинать со своими детьми, а мне велит возвращаться вместе с моим сыном на улицу Коши. Без него. Я не возражаю.

На следующий день Франсуа приезжает ко мне, в нашу квартиру; он все еще зол на меня и почти не разговаривает, замкнувшись в одном из своих молчаний, которые причиняют мне такую боль. Я ненавижу эти вечера, когда мы сидим врозь, как чужие — два одиночества. Понимает ли он, что творит?

Завтра второй тур выборов. И он, и его советники боятся негативного влияния моего твита на результаты. Комментарии всех журналистов и «великих экспертов» в области политических прогнозов единодушны: мои 125 знаков будут стоить Социалистической партии как минимум пятидесяти мест в парламенте.

Несмотря на раздражение, Франсуа сдержал слово, данное моему младшему сыну — пойти втроем поужинать в некий ресторан, который он хотел нам показать. Франсуа мог бы отменить этот поход, и я его поняла бы, Леонар тоже. Но Франсуа в течение семи лет видел, как растет мой мальчик. Он знал его с детства, и они отлично ладили. Словом, он хотел доставить ему это удовольствие и выполнил обещание. К счастью, Леонар оживляет застольную беседу, а я несколько раз ловлю потерянный взгляд Франсуа и понимаю, какую беду навлекла на его голову.

Говорю ему, что готова принести публичные извинения. Он отказывается, он больше не хочет моих выступлений. Боится, что это снова раздует пламя. Но угли еще не погасли: огонь жив и будет гореть долго. Да, мне следовало бы послушаться своей интуиции и официально извиниться.

А пока я посылаю эсэмэски с извинениями двоим из его детей. Старший, Том?, отвечает мне — правда, довольно жестко — и между строк дает понять, в чем корень проблемы: он еще не смирился с разрывом своих родителей, как и его брат и обе сестры, как большинство детей, у которых один из родителей вступил в новый брак. Да, мы попали в запутанную семейную передрягу.

На следующий день мы с Франсуа отправляемся на выставку живописи, расположенную в двух шагах от Елисейского дворца. Разумеется, без всяких объяснений между нами. Он держится отчужденно. До понедельника я редко вижу его, он проводит почти все время в Елисейском дворце. А когда мы остаемся наедине, говорит только о моем «отрицательном имидже». Боится, как бы он не бросил тень на него самого. Думает только о себе.

— А как же я? Ты вспомни, каков был твой имидж, когда я тебя полюбила. Если бы я руководствовалась твоей тогдашней «популярностью», я бы никогда не влюбилась в тебя.

В 2005–2006 годах его рейтинг был настолько низок, что даже не учитывался аналитическими центрами. В день второго тура меня в Елисейский дворец не пригласили, но я даже не ропщу. Сижу одна на улице Коши. Мы обмениваемся эсэмэсками, когда он получает первые данные по голосованию. И по его тону я чувствую, что он слегка повеселел. Результаты оказались лучше, чем ожидалось еще до моего твита. Мой проступок никак не повлиял на рейтинг Социалистической партии. Сеголен Руаяль не избрана; впрочем, ее низкий результат в первом туре и не давал ей никаких шансов. Как и на президентских выборах 2007-го.

Несмотря на прекрасные общие результаты президентской партии, я не получаю особой поддержки в последующие дни. Победа СП была ожидаемой, и мой твит скорее пощекотал нервы прессе, чем вызвал настоящую бурю. Судя по газетам, Сеголен Руаяль — жертва низкой интриги, а не злосчастной перестановки кандидатов. В глазах СМИ и общественности в ее провале виновата я — виновата в том, что вмешалась в политику из личной неприязни, виновата в разногласиях с президентом, с которым делю жизнь, виновата в необоснованной ревности. Похитительница мужей, разрушительница семей, злобная, мстительная, истеричная баба. Ну и так далее. Я снова прошу у Франсуа разрешения публично извиниться. В ответ — отказ.

Пытаюсь укрыться от этого вселенского осуждения. Рву все связи. Изолирую себя от внешнего мира. Иногда мне приходят послания с советом: «Главное, не читай эту статью!», и от этого мне еще тяжелее. Либо я следую совету и тогда воображаю самое худшее. Либо все-таки читаю, и это приводит меня в шок. Вдобавок приходится выслушивать нотации от высших лиц государства и руководителей СП.

Они соревнуются в жестокости формулировок в мой адрес — премьер-министр, самый перспективный кандидат в председатели Национального собрания, первый секретарь партии и даже давний близкий друг Франсуа… всех уж и не упомню. Мне знакомы политические игры. Я пятнадцать лет проработала журналисткой в этой области. И знаю, что ни один из них не осмелился бы на это без санкции Франсуа. Позже одна из моих подруг произнесет ужасную фразу:

— Да сам Олланд и подал сигнал к травле.

Была ли я когда-нибудь так одинока? Гнев Франсуа слегка утих после второго тура, окончившегося для левых благоприятно, но он по-прежнему держался отчужденно. Не могу понять, отчего эти политические деятели с таким садистским удовольствием драматизируют ситуацию и не желают думать ни о чем другом. Каждый день кто-нибудь из них подливает масла в огонь.

Чтобы не утонуть в этом море ненависти, я все чаще укрываюсь в Версальском парке и до одури гоняю на велосипеде. В эти дни я отнюдь не уверена, что снова попаду в Елисейский дворец. Меня одолевают черные мысли, настроение хуже некуда. Но я должна держаться: сейчас двое моих сыновей сдают выпускные экзамены. Эти экзамены проходят как раз в то время, когда на их мать объявлена охота, когда все газетные киоски пестреют заголовками, один безжалостней другого. Какое же преступление я совершила? Мне инкриминируют вмешательство в личную и общественную жизнь. Это правда. Но разве я это начала? Разве Франсуа Олланд не поддержал только одного кандидата — мать своих детей? Нет, он не сделал бы этого ни для кого другого. Это он примешивает свои личные интересы к политике.

Однако своим твитом я оскорбила неприкосновенную святыню — мать. Я тоже мать, просто мои дети — не родные дети президента. Но это не считается. Пройдет несколько месяцев, и один политолог даст мне совет: покажите народу своих детей! Он объяснит мне мой промах: французы никогда не видели меня вместе с ними. «Несколько умело поданных семейных фотографий, — говорит он, — смогут склонить в вашу пользу общественное мнение, и образ матери семейства затмит образ любовницы в худшем смысле этого слова». Разумеется, я отвергну эту комедию и не стану использовать своих детей для улучшения собственного имиджа.

Но, несмотря на всеобщее осуждение, некоторые женщины из правительства встали на мою защиту. Их поддержка тронула меня до глубины души. Одна из них, Ямина Бенгиги, даже сообщила мне, что в предместьях я стала символом свободы. Молодые девушки одобряют меня за то, что я отринула «закон послушания». Для меня это неожиданность, но когда я наконец осмелилась выйти на улицу, то и в самом деле смогла убедиться в симпатии и поддержке, которую мне выражали многие девушки и женщины разной этнической принадлежности.

Через два-три дня после «скандала» у меня был запланирован обед с Наджат Валло-Белькасем, министром по правам женщин. Я была уверена, что она отменит нашу встречу из дружеских чувств к Сеголен Руаяль. Но нет, приглашение осталось в силе. И за это я опять-таки ей благодарна. Естественно, в начале беседы сразу всплывает вопрос о твите. Я выражаю свои сожаления. Но ее интересует совсем не это:

— Меня поразило твое медийное влияние. И вот я подумала, что мы могли бы замечательно сотрудничать в некоторых акциях.

Я недоумеваю. Прекрасно обошлась бы без этого «медийного влияния», без обложек таблоидов, которые изображают меня злобной ревнивой ведьмой. Но в то же время я тронута тем, как храбро она демонстрирует солидарность со мной.

— Какие акции ты имеешь в виду?

— Ну, мы могли бы, например, ночью пойти вместе на встречу с проститутками в Булонский лес.

Услышав это, я обомлела. Мне известно, что она намерена бороться с проституцией, это одно из многих направлений ее деятельности. Но на сей раз я струхнула:

— Знаешь, я не уверена, что это будет уместно в нынешних обстоятельствах. Мне бы подошли сейчас более пристойные занятия.

Однако ее слова о «медийном влиянии», которое ее так поразило, запали мне в душу. Ее привлекает то, от чего я бегу с самого начала моего знакомства с Франсуа, то, от чего никак не могу избавиться.

Все еще не решаюсь отправиться в свой официальный кабинет, не хочу показываться в Елисейском дворце. Сознательно избегаю общения с советниками, кожей чувствуя их враждебность. Правда, трое из них тайком признались мне, что понимают мои мотивы, что президент был неправ, обнародовав свое коммюнике в поддержку Сеголен Руаяль. Они даже считают, что я послужила ему громоотводом. Не будь моего твита, громы и молнии прессы обрушились бы на него самого, поскольку он поддержал свою бывшую сожительницу. Некоторые авторы первых полос подчеркивают этот факт, но таких единицы.

Тогда, в июне 2012-го, врачи рекомендовали мне пройти курс лечения анксиолитиками, чтобы я смогла выдержать все нападки. Я отказалась. Никогда не прибегала к помощи антидепрессантов и не собираюсь начинать.

Конечно, тогда я воображала себя сильнее, чем на самом деле. Сегодня я думаю, что эта баталия должна была бы заставить меня сделать паузу. Позаботиться о своем здоровье, попробовать разобраться в том, как мы угодили в эти тиски и как из них вырваться. Но теперь я осталась одна, наедине со своими мыслями.

В выходные дни, во время моих многокилометровых велопробегов вокруг виллы «Ла-Лантерн», я размышляю о том, что меня толкнуло на эту ошибку в сто двадцать пять знаков. Во-первых, моя преданность Оливье Фалорни и возмущение двойной несправедливостью в отношении него. Но главное — невозможная политическая ситуация, которая неминуемо сложилась бы в результате избрания Сеголен Руаяль. Он, Франсуа Олланд, — в Елисейском дворце; она — председатель Национального собрания. Каждый на своем троне. Семья, разбитая по воле мужа, но склеенная властью, когда одна руководит Национальным собранием, принимающим законы, а другой проводит эти законы в жизнь. А где же было бы тогда мое место? Его и так трудно определить! Бомбу, которая взорвется у вас под ногами, без причины не бросают. Неловкость оправдывает далеко не всё.

Не могу узнать себя в том образе, который мне приписывают с начала этой истории. Я выгляжу женщиной, разрушившей «легендарную пару в политике». Когда мы с Франсуа Олландом вступили в близкие отношения — девять лет назад! — у меня тоже был муж Дени, которого я любила, и трое маленьких детей.

У нас было все, что нужно для счастья — мирная семейная жизнь, большой дом в предместье, веселый пес (который умер, когда я писала эти строки). В газете мне предоставили свободные среды[11], чтобы я могла проводить больше времени со своими мальчиками. И я, которая не хотела повторять жизнь своей матери, в те времена пыталась подражать ей.

По средам я пекла к полднику блины или вафли. Мы гуляли в лесу: дети были еще в том возрасте, когда строят шалаши. Я обожала бегать по цветочным магазинам в поисках новых сортов для посадки. Мне нравилось копаться в земле, обрезать кусты. Я нетерпеливо ждала, когда придет весна, когда расцветет сирень, когда вишни наденут свой белый наряд. Как же я любила все это!

Я долго, очень долго сопротивлялась нашему взаимному притяжению. Но Франсуа был настойчив, и это он превратил нашу любовную дружбу в любовную страсть. Однако в конечном счете заплатить за эти отношения пришлось мне. Я рассталась с политической журналистикой. И теперь в глазах окружающих выгляжу коварной совратительницей, разрушившей и свой и чужой брак.

Нелегко переналаживать свою жизнь с мужчиной, у которого есть прошлое. Эта сложная ситуация знакома миллионам женщин, матерей семейств, где отца сменяет чужой человек. Однако присутствие Сеголен Руаяль в политическом пейзаже сделало эту ситуацию еще более тягостной для Франсуа и для меня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.