Глава 17

Глава 17

Офис комиссии

Вашингтон, округ Колумбия

январь 1964 года

Фрэнсис Адамс, бывший комиссар полиции Нью-Йорка, был на голову выше остальных штатных сотрудников комиссии: 59 лет и под два метра ростом. Арлен Спектер, младший юрист в команде, ответственной за воссоздание картины убийства, говорил, что Адамс выглядел громадным не только из-за своего роста, но и из-за ощущения собственной важности. Это был «типичный влиятельный юрист с Уолл-стрит» – он не сомневался, что может подчинить своей воле любого, вспоминал Спектер¹.

Со временем Спектер проникся к Адамсу уважением невзирая на высокомерие старшего коллеги. Адамс не скрывал своего презрения ко всем географическим точкам кроме Нью-Йорка, но Спектер, уроженец штата Канзас, находил такой урбанистический шовинизм забавным, а вовсе не оскорбительным. Во время их первой встречи Адамс проглядел резюме Спектера и заметил, что молодой адвокат, сын украинского эмигранта, торговца фруктами, родился в городе Уичито.

– Уичито? – сухо осведомился Адамс. – Куда же это ваша мать тогда ехала?

Адамс появился в Вашингтоне через несколько дней после того, как Спектер начал работать в офисе комиссии. Он объяснил, что, по его ощущениям, расследование может двигаться очень быстро, поскольку вина Освальда абсолютно очевидна. «Он сказал: “Это еще одно простое дело об убийстве”», – вспоминал Спектер.

Самомнение Адамса было отчасти заслуженным, и Спектер это знал. За бурные полтора года в должности комиссара полиции Нью-Йорка, начиная с января 1954-го, Адамс предпринял поистине исторические шаги по искоренению коррупции в полицейских подразделениях². Он остановил зарождавшуюся волну преступности, заставив сотни полицейских выйти из своих кабинетов и отправиться патрулировать улицы города, чем завоевал всеобщее уважение. Покинув пост комиссара полиции, он стал одним из самых востребованных и высокооплачиваемых адвокатов в городе.

Спектер вспоминал, как они вместе с Адамсом отправились пообедать на Лафайет-сквер, в дорогой французский ресторан вcего в паре кварталов от Белого дома («в другие рестораны Фрэнк Адамс просто не ходил»), и Адамс настоял на том, чтобы взять такси. Он похвалялся Спектеру, что может себе это позволить, поскольку «его ежедневный заработок в суде составляет две с половиной тысячи долларов». От такой «астрономической суммы» у Спектера перехватило дыхание. Адамс зарабатывал в день больше, чем Спектер за месяц работы в штате комиссии³.

Почти с самого начала работы в комиссии Адамс почувствовал себя некомфортно. Задание было весьма непростым. Он и Спектер должны были выстроить детальную, посекундную хронологию событий в день убийства, а заодно описать и проанализировать данные медицинской и баллистической экспертиз. Адамс, однако, «не горел желанием разбираться в деталях», рассказывал Спектер. У себя в юридической конторе он руководил работой пяти или шести помощников одновременно, когда готовил дело к суду, говорил он Спектеру. Но в комиссии их было только двое: он и Спектер. «Он не привык работать над длительными проектами, имея под рукой только одного помощника, да еще такого молодого», – рассказывал Спектер.

Вскоре Адамс завел свой распорядок работы. Обычно он приезжал в офис комиссии после одиннадцати утра, «немного общался с сотрудниками, пролистывал какую-нибудь папку и звонил в нью-йоркский офис своей конторы, чтобы только найти повод убежать», вспоминал Спектер. В ту зиму в Нью-Йорке у Адамса было полно дел в судах, о чем он сказал Спектеру еще в начале января. «Адамс сразу же сообщил мне, что с середины февраля – всего через пять недель – он будет занят на крупном антимонопольном процессе и к тому времени рассчитывает закончить работу». У фирмы Адамса был офис в Вашингтоне, и он предпочитал проводить время там, нежели в тесном кабинете, который делил со Спектером на Капитолийском холме.

Спустя несколько недель Адамс совершенно пропал и, в сущности, забросил работу в комиссии. Он наезжал в Вашингтон несколько раз зимой и весной, в том числе в один из мартовских дней, на который Спектер назначил допрос патологоанатомов, проводивших вскрытие президента. В тот момент, когда Спектер представлял врачей председателю Верховного суда, в комнату вошел Адамс. Он был настолько редкой птицей в офисе комиссии, что Уоррен его даже не узнал.

– Добрый день, доктор, – приветствовал Уоррен Адамса, который стоял тут же, обмирая от ужаса, ибо его не узнал сам председатель Верховного суда.

«Больше мы Адамса не видели», – рассказывал Спектер.

Исчезновение Адамса ничуть не смутило Спектера, о котором большинство из коллег отзывались как о невероятно уверенном в себе молодом человеке, уникальном в своем роде. «Я подумал, что это большое преимущество, когда у вас нет необходимости работать с кем-то вместе, – пояснял он. – Я не должен был ни с кем делить свои обязанности. Я должен был просто их выполнять».

После первого собрания сотрудников комиссии в январе Уоррен мало общался с молодыми юристами, что многих из них расстраивало. Он делегировал полномочия через Рэнкина и двух его замов, чье влияние все усиливалось, – Редлика и Уилленса. Уоррен также часто встречался с несколькими «старшими» юристами, в особенности со своим старым другом Джозефом Боллом. Старые друзья любили вспоминать истории своей молодости – первые приключения на ниве юриспруденции в их родной Калифорнии. «Он был одним из самых славных людей, которых я знал, – говорил Болл об Уоррене. – Он был силен физически, морально и интеллектуально, и у него была широкая душа»⁴.

Уоррен завел обыкновение приезжать в офис комиссии рано утром, обычно к восьми часам, а затем, примерно через час, отправлялся в Верховный суд, который располагался в двух кварталах от офиса комиссии. Около пяти он возвращался и часто проводил в комиссии еще несколько часов.

Из всех молодых адвокатов только Спектеру – поскольку Адамс исчез – доводилось лично работать с Уорреном. Как единственный член своей команды, Спектер должен был самостоятельно допрашивать многих ключевых свидетелей, и эти допросы часто прослушивал Уоррен. Спектеру удалось установить доброжелательные, хотя и не особенно теплые, отношения с председателем Верховного суда. Уоррен привык к тому, что на людей в его присутствии нападал благоговейный трепет, и, несомненно, получал удовольствие от того, что, как правило, был центром беседы и задавал тему. Спектер, однако, утверждал, что никогда не чувствовал никакого трепета перед председателем Верховного суда и, если нужно, мог ему противоречить⁵.

«Работать с Уорреном было очень увлекательно, – вспоминал Спектер годы спустя. – Мы чувствовали присутствие самой истории. Но с чего бы нам было трепетать? Мне нечего было его бояться. Порой он меня сердил».

Уже на первых этапах работы Спектер подружился с Дэвидом Белином, юристом из Айовы, отчасти, как казалось Спектеру, потому, что оба они были евреями, оба выросли на просторах Среднего Запада, где евреи были в новинку и к ним зачастую относились враждебно. Белин легко сходился с людьми, он был амбициозен и энергичен и наслаждался своим амплуа «сельского парня из Айовы», «деревенщины», вдруг попавшего в окружение юристов из Нью-Йорка и Вашингтона. Исчезновение Адамса возмутило его, и он подбивал Спектера протестовать. «Адамсу следовало предложить уволиться, когда стало ясно, что он не собирается выполнять своих обязанностей в комиссии», – говорил Белин позднее6. По счастью, его партнер по команде, Джозеф Болл, был всецело предан делу комиссии. Болл взял отпуск у себя на фирме на Лонг-Бич, и его калифорнийское обаяние и трудолюбие снискали ему популярность среди сотрудников комиссии. Спектеру Болл запомнился как «ангелоподобный, с искринкой в глазах» человек: «62 года, а женщины от него были без ума»7.

Болл и Белин отвечали за поиск доказательств того, что Освальд был убийцей. Они так сдружились, что Рэнкин и остальные произносили их имена в одно слово «Болл-Белин». Очень скоро Болл, Белин и Спектер увидели, где нити их расследования пересекаются, и решили разделить обязанности. Болл и Белин «занимались всеми свидетелями на месте убийства, за исключением тех, кто был в кортеже, которыми занимался я», то есть губернатора Коннелли и агентов Секретной службы, рассказывал Спектер.

В сферу ответственности Спектера также входило медицинское заключение, в том числе анализ результатов вскрытия в Медицинском центре ВМФ в Бетесде. Определение источника пуль – предположительно винтовки Освальда – осталось предметом расследования Болла и Белина. Что касается научной оценки использованного оружия, «мы решили, что полет пули будет разграничительной чертой», рассказывал Спектер. «Время до выхода пули из ствола было сферой ответственности Болла и Белина. Моя ответственность начиналась с момента, когда пуля настигала президента».

В первые дни расследования все трое были поглощены чтением. Болл и Белин потратили почти месяц на ознакомление с документами из Далласа, подготовленными ФБР и Секретной службой президента. Белин – совершенно неутомимый человек – завел систему карточек, которая позволяла проводить перекрестное сопоставление данных из разных агентств, «так что мы не должны были ничего читать дважды», рассказывал Болл.

Всех троих поражала уверенность ФБР в количестве и последовательности произведенных на Дили-Плаза выстрелов, в особенности потому, что, с их точки зрения, баллистические сведения были весьма противоречивы. Согласно ФБР, Освальд сделал три выстрела: первый попал президенту в верхнюю часть спины или нижний шейный отдел, второй поразил Коннелли, а третий попал президенту в голову, нанеся смертельную рану. Однако в отчетах ФБР не говорилось, каким образом все это было установлено.

В конце коридора в здании Организации ветеранов зарубежных войн Норман Редлик занимался подготовкой допроса Марины Освальд, с одержимостью исследуя факт за фактом. Он придумал сотни вопросов, которые можно было адресовать вдове Освальда. Он подготовил гигантскую диаграмму, на которой в хронологической последовательности были отмечены все значительные события ее жизни, от рождения в северном русском городе Молотовске6 17 июля 1941 года вплоть до момента покушения на президента в Далласе. Он составил списки вопросов, которые можно было ей задать по поводу главных событий двадцати двух лет ее жизни, разбив их на подгруппы, основанные на сведениях, полученных от нее другими следователями. Марину Освальд можно было поймать на слове в отношении всего того, что она уже рассказала ФБР и Секретной службе президента, а также того, что о ней говорили другие8.

По этим вопросам было видно: Редлик подозревал, что Марина была не той невинной, всеми покинутой молодой женщиной, какой пыталась казаться. Он считал, что она могла быть неким тайным агентом русских: возможно, она завербовала мужа для шпионской деятельности на Советский Союз или же обманула ничего не подозревающего Освальда, чтобы он вывез ее в США с некой злонамеренной целью. «Если Ли был столь же неприятным типом в России, как и в США, трудно понять, что заставило Марину бросить семью и друзей, чтобы отправиться в чужую страну с таким неуравновешенным мужем, – писал Редлик на одном из листков с вопросами. – Я уверен, что мы должны попытаться понять, действительно ли Марина – простая “крестьянская” девушка, как о ней все думают».

Он хотел проверить на прочность тот образ Марины, который пыталась создать она сама, – «несчастная жена, которая пыталась помочь этому неуравновешенному человеку». У ФБР и Секретной службы сложился совсем иной ее портрет: эмоционально черствая, холодная, она пренебрежительно отзывалась о муже в его присутствии и в присутствии друзей – вплоть до замечаний о его сексуальной состоятельности. Редлик выделил вопросы об отношениях Марины с Рут Пейн. «Неоднократно высказывались мнения о том, что роль госпожи Пейн во всей этой истории была далеко не безобидной», – писал он, поясняя, что подозрения эти возникли отчасти потому, что родители Пейна были связаны с «радикальными» левыми политиками. Отец Майкла Пейна был заметной фигурой в Социалистической рабочей партии США.

Рэнкин и Редлик предложили другим юристам комиссии из сотрудников штата, придумать вопросы для Марины Освальд, и некоторые из них составили длинные списки. В служебной записке, приложенной к его списку, Спектер рекомендовал в первую очередь задать все ключевые вопросы, касающиеся ее мужа и убийства, поскольку другого шанса может не быть; он опасался, что ее тоже могут убить. «Она сама может стать объектом грязных игр, если кто-нибудь захочет заставить ее замолчать, чтобы что-то скрыть», – предупреждал Спектер. Если заговор привел к смерти президента и подозреваемого убийцы, говорил он, жизнь Марины также может быть в опасности⁹.

При всей амбициозности молодых юристов некоторые из них, к их удивлению, прекрасно сработались. А некоторые на всю жизнь остались близкими друзьями. «Почти каждый день мы бывали в кабинетах друг у друга, узнавали новые факты, спорили, обсуждали предварительные выводы или новые находки следствия», – вспоминал Белин. Часто юристы ходили вместе обедать в кафетерий национальной штаб-квартиры Объединенной методистской церкви, что располагалась в двух кварталах от офиса комиссии. Иногда они выходили вместе поужинать в ближайшие рестораны, что, по воспоминаниям Спектера, превращалось в «оперативные совещания» о ходе расследования.

Уоррен попросил директора Национального архива Уэйна Гровера порекомендовать ему историка для работы в комиссии, на что Гровер ответил, что лучшие историки выходят из стен Министерства обороны. Он порекомендовал двух историков из Пентагона, одного из армии, другого из ВВС. После собеседования Рэнкин посоветовал остановиться на кандидатуре историка из ВВС, 45-летнего Альфреда Голдберга, который умел шутить с самым невозмутимым видом и обладал чутьем репортера. Голдберг начинал как военный историк еще во время службы в армии в Европе в годы Второй мировой войны, а позднее получил докторскую степень по истории в Университете Джона Хопкинса¹⁰.

На встречу с Уорреном его пригласили в палаты Верховного суда. Судья Уоррен показался ему «очень легким в общении, дружелюбным и приятным человеком». «Я спросил его: зачем вам понадобился историк? – вспоминал Голдберг. – И он ответил мне, цитирую его слова абсолютно точно: “Не доверяю я всем этим юристам”».

Голдберг предполагал, что Уоррен попросит его написать историю комиссии и что в его обязанности будет входить документирование ее работы. Но Уоррен ждал от него другого. Он хотел, чтобы обстоятельства убийства были изложены под углом зрения историка, который выступил бы как автор и редактор заключительного отчета комиссии. Председатель Верховного суда хотел, чтобы отчет был чем-то большим, чем бесстрастное юридическое заключение.

Голдбергу выделили кабинет на четвертом этаже здания ветеранов, примыкающий к кабинету двух старших налоговых инспекторов, которые пытались восстановить картину всех финансовых поступлений Освальда. Голдберг пришел в восторг от их работы. Налоговые инспекторы Эдвард Конрой и Джон О’Брайан с большим воодушевлением объяснили Голдбергу стоящие перед ними задачи. Они пытались обнаружить хоть какие-то доказательства того, что Освальд получал деньги от иностранных агентов или группы заговорщиков. Голдберг утверждал, что, если бы Освальд потратил хотя бы на цент больше, чем заработал на разных поденных работах, Конрой и О’Брайан смогли бы это установить. Теперь Голдберг понимал, почему у налогоплательщиков были все основания опасаться инспекции из Налогового управления. «У них были чеки Освальда из бакалейной лавки, у них было все, – вспоминал он. – Это потрясающе».

Другие сотрудники комиссии оказали Голдбергу менее радушный прием. «Многие юристы косо смотрели на участие в расследовании человека без юридической подготовки», – рассказывал он. В особенности холоден с ним был Редлик, который сам планировал быть главным автором и редактором заключительного отчета и крайне негативно отнесся к вторжению на свою территорию. «У меня сложилось такое впечатление, что он старается держать меня на расстоянии, – рассказывал Голдберг. – Порой он вел себя высокомерно и бесцеремонно».

И, наконец, была грозная секретарша Рэнкина, Джулия Айде, которая работала на него в Министерстве юстиции. Айде считала себя защитой и опорой своего босса. «С ней было крайне непросто, – вспоминал Голдберг. – Как только я осознал степень ее влиятельности, я старался не становиться у нее на пути».

Но Айде была умна и трудолюбива, чего нельзя было сказать о многих других секретарях комиссии, которых направили туда из разных правительственных учреждений. Многих прислали из Пентагона, где было огромное количество секретарей, имевших форму доступа к секретной информации. Многим юристам комиссии казалось, что Министерство обороны и другие учреждения поспешили воспользоваться случаем избавиться от худших своих работников. Некоторые из них с трудом печатали на машинке. «Они были совершенно некомпетентны, настоящие отбросы», – вспоминал Слосон¹¹.

Большинство юристов оставили при себе недовольство секретарями, решив, что тут ничего не поделаешь. Но не таков был Уэсли Либлер, молодой юрист из Северной Дакоты. Слосон тепло вспоминал о Либлере, «веселом, смелом – и задиристом». Либлер отправился в офис Рэнкина и потребовал убрать всех некомпетентных секретарей. «С этими идиотами мы работать не можем», – заявил он, чувствуя молчаливую поддержку коллег.

Отдельных секретарей Рэнкин и сам уже успел повидать в работе и поэтому не мог с ним не согласиться. По настоятельной просьбе Либлера он позвонил в Белый дом и оставил сообщение для Макджорджа Банди, советника президента Джонсона по национальной безопасности. Слосон был в офисе Рэнкина, когда Банди перезвонил ему. «Рэнкин сказал ему о проблеме с секретарями, – вспоминал Слосон, – и Банди сказал: “Не вешай трубку”». Пока Рэнкин ждал у аппарата, «Банди снял другую трубку и позвонил в Министерство обороны, а затем вновь вернулся на линию к Рэнкину». Банди сказал, что у него хорошие новости: «Я только что поручил Министерству обороны найти двадцать лучших секретарей до завтрашнего дня».

Как и было обещано, на следующий день в комиссию явились новые секретари. Слосон был в полном восторге от того, что удалось Либлеру: «С этого момента у нас были прекрасные секретари». А то, что сам Либлер заполучил себе самую лучшую и к тому же самую симпатичную секретаршу, его новых друзей совсем не удивило.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.