Бабай и люди

Бабай и люди

Образ маленького человека и тема сострадания в репортаже корреспондента «РР», вернувшегося из Донбасса

Сюжеты

Впервые за последнее время Украина стала поставщиком не только плохих новостей. Пусть худое, но все-таки перемирие, объявленное президентом Порошенко, снизило интенсивность боевых действий. Пусть символический, но все-таки отзыв президентом Путиным разрешения на ввод российских войск дал новый импульс диалогу России и Запада. Москва, Киев и даже Брюссель делают маленькие, но все-таки реальные шаги навстречу друг другу. Война медленно, но верно вступает в стадию взаимного принуждения к здравомыслию. Но до окончательного мира еще далеко. Люди в Донбассе продолжают гибнуть каждый день. Корреспондент «РР» побывала в городе Краматорске.

Дети

У кирпичного дома стоит грузовик с зеленой цистерной, на которой написано «Питьевая вода». От нее через весь двор тянется очередь и огибает последний подъезд. Мужчины и женщины с пластмассовыми ведрами и пятилитровыми бутылками медленно продвигаются вперед. Вдали громыхает. Это гроза.

— Тетя, а у нас война, — мальчик лет семи строит в песочнице замок при помощи упаковок из-под йогурта. — Ты знаешь, что такое война?

— Это когда дяди стреляют, — отвечаю ему.

— Нет, это когда убивают людей, — он снова берется за формочки.

Неподалеку еще один кирпичный дом. Вокруг него железная ограда, на ней белые простыни. На простынях синей и зеленой краской написано: «Территория мира!», «Нет АТО!», «Не стреляйте!», «SOS! Дети! Дети! Дети!». В пустом дворе Дома малютки «Антошка» пластмассовые лилии растут из автомобильных покрышек — точно таких же, как те, что сгружены на блокпостах по дороге в город.

— Тут у нас изолятор, — предупреждает медсестра. — Дети тут очень больные.

— А чем болеют? — спрашиваю.

— Своими врожденными заболеваниями.

Через стекло видна деревянная кроватка, в которой лежит ребенок с очень большой головой. Когда мы входим, он улыбается, скосив глаза к переносице. Смеется.

— Мама, ма-ма, — мягким голосом произносит он.

— Это мальчик-гидроцефал, — рассказывает медсестра. — Дима. Ему четыре года. Очень положительный ребенок. Но он не может сидеть, у него голова слишком тяжелая — перевешивает. Только крутится вот так по кровати.

— Он знает только одно слово, — говорит няня про Диму. — «Мама».

— Мать к нему приходит? — спрашиваю ее.

— Никогда.

— Откуда же он знает это слово?

— А это самое простое слово.

— Мама, — зовет Дима, когда мы выходим. — Мама! Мама-мама!

Сначала он произносит слово весело, мягко причмокивая губами, потом выкрикивает удивленно, грустно, но не требовательно. А потом оно сливается в сплошную ленту из двух звуков. Через некоторое время я снова заглядываю к нему. Раскинув ноги и держась одной рукой за рейку, а другой за желтого плюшевого мишку, ребенок напряженно смотрит в переносицу и молчит. Кажется, что он ничего не весит.

В следующем боксе женщины застывают над бледным мальчиком с носками на руках. Его шея выгнута, голова запрокинута, кожа отливает тепличной белизной, а светлые глаза удивленно распахнуты и смотрят в одну точку.

— Вовочка, — произносит нянечка, наклонившись. — Во?ва… Он ведь тоже все понимает. И ласку понимает. Но не разговаривает. Совсем. Даже «мама» не может сказать. А носочки на нем, потому что ручки мерзнут. Он получает препараты, без которых не может жить. А больше для него ничего сделать нельзя. Да, Вова? Да?

— Раньше к нему приходили родители, — добавляет медсестра голосом женщины, не привыкшей к проявлению эмоций. — Но они из Славянска. С тех пор как там началось, не приезжали. А так бывали часто. Постоят, поплачут над ним и назад поедут. Он желанный ребенок. И первое время жил дома, но за ним же нужен постоянный уход и днем, и ночью. Работать невозможно. Ничего… они еще такие молодые. Может, другого ребеночка себе родят.

— Если они живы, — вставляет нянечка.

— Вы думаете, по вам не будут стрелять, увидев на ограде простыни? — спрашиваю я.

— Мы надеемся, что белые простыни вызовут у людей какие-то эмоции, — нехотя отвечает медсестра. — Но вообще-то я не думаю, что они кого-то остановят. Наши дети-инвалиды нетранспортабельны. Мы и сами не можем из-за них никуда выехать. Не можем одних эвакуировать, а других тут оставить.

— Они тоже граждане нашего государства, — показывает на Вову нянечка. — Не ввели же закон — умерщвлять таких детей. Я грубо говорю, простите. Так и что ж теперь? Сколько им отведено, столько пусть и живут. А если нет… то пусть это будет на их совести.

На прощание еще раз заглядываю к Вове. Оставшись в боксе один, он плачет. Плач его равномерный и невыразительный.

Мама

Во дворе комендатуры дымится полевая кухня. Ходят вооруженные люди. Вход укреплен мешками с песком. Тут несут дежурство двое молодых мужчин с автоматами. Идет дождь. Я прошусь под навес. У входа под дождем остается худая костлявая старушка. Ноги ее в ядовито-зеленых резиновых тапках мокнут в луже. Она опирается на клюку. В руке у нее пакет, на котором нарисованы экзотические фрукты.

— Он получил пенсию в Донецке и поехал сюда, — просительным голосом говорит она. — Пошел к другу, а того не было. Вот его и задержали. Отпустите сына… Я места себе не нахожу, — она переминается с ноги на ногу, опускает руку в карман серого балахона и достает из него помятые записки, фото сына на паспорт, сердечные таблетки и несколько копеек.

— Покажите человека, — один из караульных наклоняется над ее ладонью, в которую капает дождь. — Его пьяного привезли.

— Да он не пьет! — спохватывается она. — Он у меня только курит. Отпустите его, ну пожалуйста. Я никуда без него не уйду. Буду тут стоять. Я из Славянска на маршрутке зайцем приехала. Денег у меня нет. Он пенсию должен был получить.

— Вас попросили до коменданта, — обращается ко мне выбежавший из штаба боец.

Комендант

На столе у коменданта разложена большая карта. В углу стола телефон, вентилятор. Прямо перед комендантом — раскрытая записная книжка, пачка сигарет и бутылка воды. Сам комендант, худощавый смуглый мужчина за пятьдесят, одет в камуфляжные брюки и футболку. Прямо за мной сидит крупный мужчина, на коленях у него автомат. За окном громыхает.

— Говорят, что вы российские наемники и криминальный контингент, — начинаю я.

— Скажу лично о себе. Я коренной краматорчанин, закончил военное училище, отслужил в советской армии, после увольнения вернулся сюда. Наемников в составе наших подразделений вообще нет, но есть добровольцы, прибывшие из Крыма и других регионов России. Только их мало. Процентов восемьдесят нашего личного состава — это коренные краматорчане и славянцы.

— Вам не страшно? — спрашиваю, когда за окном, закрытым белыми планками жалюзи, раздается мощный раскат грома.

— Мне страшно за своих ребят и мирных жителей. А еще у меня из чувств — масса негодования и злобы в связи с бомбардировками мирного населения. А страх за себя… Да нет, пожалуй. Я двадцать лет прослужил в армии, а с девяносто первого года моей профессией был бизнес-тренинг. Я психолог. Но сейчас чувствую себя в своей стихии. Моя задача — сделать из народной армии структурированную регулярную армию Донецкой народной республики.

— Вы обрели новый смысл жизни?

— Так точно, — улыбается он. — Это, конечно, плохо. Но я мечтаю сорвать условные погоны и вернуться к своей мирной профессии.

— Вы даете мне интервью. Сейчас я вас сфотографирую, ваше лицо появится в прессе, и дороги назад не будет.

— А ее и так уже нет. Я не боюсь фотографий. Кто меня объявит преступником? Киевская власть? Ну так она уже объявила.

— А если вы не добьетесь того, за что бьетесь?

— Добьюсь… В нашем деле «если» не предусматривается. Будем биться до конца. А конец — это победа.

— Вас могут посадить в тюрьму.

— В лучшем случае, — снова улыбается он. — Но это мы еще посмотрим, кто кого сажать будет. Вы говорите о будущем. Будущее… С точки зрения менеджмента его необходимо планировать. Ставить цели и добиваться их.

— И цель того стоила?

— Что?

— В вашем городе погибают люди, дети точно знают, что такое война.

— Знаете, ни одно действие, ни одно политическое или просто человеческое решение не оправдывает ни одной смерти. Тем более смерти ребенка. Оправданно ли наше сопротивление киевским властям? Не лучше ли было смириться? Знаете, я могу смириться со всем. Толерантность и компромисс — основа моих личных моральных ценностей. Но есть одно маленькое «но»: моя высшая ценность — интернационализм. Нацизм я не воспринимаю никак. Если есть хоть малейшая угроза его установления… даже если бы мне пришлось сражаться одному, я бы сражался. Вы бывали на Западной Украине?

— Только что оттуда.

— И я бывал в тех краях. Замечательные, образованные, культурные и приветливые люди. То, что с ними сейчас происходит, — хорошо спланированная политическая диверсия. Донбасс спал или сидел на диване, пил пиво — до последнего момента. И я сидел на диване и пил пиво. До мая. А потом мне стало стыдно, что я, офицер запаса, сижу на диване. Я проснулся. Кто-то проснулся раньше. Точка невозврата была пройдена — Одесса и Мариуполь. После них пути назад нет. Мое четкое убеждение: нынешняя киевская власть не имеет права на существование. И каждая смерть все более и более отрезает пути назад.

— Самый тяжелый день вашей жизни?

— Ну вот буквально только что. Когда погибли четверо моих ребят.

— Вы знаете, кем вас считают?

— Кем?

— Рабочим быдлом. И какая разница, больше вас на четыре или меньше? — сказав это, я поворачиваюсь к автоматчику, сидящему за моей спиной, и делаю ему знаки рукой — не нервничать. Тот улыбается.

— Я понимаю, почему вы задаете этот вопрос. Но и вы поймите, что он слишком категоричен. Мы не смирились со своей бедностью. Хотя и смирившиеся среди нас есть. Везде есть люди, запуганные произволом силовых структур, элитой, которая по своей моральной и интеллектуальной сути яйца выеденного не стоит. Мы восстали не только против новой киевской власти, мы восстали против коррупции.

— А гибель бойцов нацгвардии для вас тоже трагедия?

— Конечно. Их гонят на эту бойню. Это гражданская война. С той стороны тоже наши люди. И вы знаете, что мне рассказывают ребята? Солдаты нацгвардии, чтобы не стрелять в наших, часто стреляют вверх… Не смотрите на меня с таким сочувствием. Я стойкий оловянный солдатик.

— Вы не оловянный.

— Да, это правда. Я очень мягкий. Но в бою я пожестче. Знаете, какое прозвище мне придумали еще в армии? Бешеный хохол.

— Кто вы?

— Я… До мая я был пацифистом. Бизнес-тренером. Сейчас я военный. И человек, который любит свою семью. И любит готовить. Я человек, который хочет, чтобы все закончилось, но который будет сражаться до конца. И который сядет за стол переговоров.

— А если Россия от вас откажется и не будет помогать?

— Этого не будет никогда.

— Почему из Краматорска не эвакуировали детей? Дом малютки, — я открываю планшет и показываю коменданту фотографии, сделанные в «Антошке». — Говорят, вы специально не хотите их отпускать?

— Я все о них знаю. Мы их всем обеспечиваем. Но эвакуировать лежачих можно было только в Харьков. А мы опасались, что украинские войска откроют огонь. Мы работаем над решением этого вопроса.

На улице в нише здания штаба на грязной картонке сидит все та же старушка. Сгорбившись, она читает газету «Новороссия».

— Может, его сегодня отпустят? — поднимает она седую голову, увидев меня. — А если нет, то я его тут дождусь.

Останавливается машина. Из нее выходит Бабай — в высокой волчьей папахе с хвостом. Медленно окидывает происходящее глазами, прикрытыми желтыми стеклами очков.

— Ну ты даешь, — обращается он ко мне как к старой знакомой, предварительно осмотрев с ног до головы. — Ну и платье ты надела…

— Обратите внимание на свою шапку, — бурчу в ответ.

— Шапку… — усмехается. — Это папаха. Волчья. У меня волчья сотня. И что, я с тобой разговаривать должен? Отвечать на вопросы?

Бабай

— Я ее купил, — Бабай снимает папаху и кладет на стол — туда, где уже лежит автомат. В руках у него нож, он прижимает его лезвием к бородатой щеке. — Зачем мне волка убивать? Мы однажды, после того, как часть взяли в Симферополе, охраняли ее, а ночь, ветер сильный, морозец, и смотрю — бежит волчица. Большая такая. Я такой — «Нда-а?а…». Она подбегает ко мне, понюхала дуло автомата и побежала дальше.

— И о чем это говорит? — спрашиваю его.

— О том, что мы — люди не злые. К нам даже звери подбегают.

— Вам нравится эта история — про волчицу?

— Да.

— Она вам льстит?

— Да.

— А ее суть в том, что вы считаете себя сверхчеловеком?

— О?о?о… Может, не сверхчеловеком, но избранным.

— В чем?

— Да я даже не хочу разговаривать об этом.

— Почему?

— Потому что все будут смеяться над этим.

— Я не буду…

— Люди — маловерные. Они верят лжепророкам. Но придет один… и не надо будет ему собирать войско, оно уже будет собрано.

— Это вы сейчас серьезно говорите?

— Да.

— И что будет целью этого войска?

— Православие. Бог. Библия. Мы — воины Господа Бога. Я вам сейчас одну притчу расскажу. Бог собирал войско на войну со злом. Он пришел к пахарю и говорит ему: «Пахарь, вставай, пойдем на войну. Ты же — верующий. Крещенный. А я собираю войско со злом воевать». А пахарь отвечает: «Ну, когда будет война, ты меня позови. Я приду». Бог говорит: «Так уже война». А пахарь: «Ну, в общем, зови, приду». Так Бог обратился ко всем, — продолжает Бабай, опираясь щекой на лезвие ножа и серьезно глядя мне в глаза из-под желтых стекол. — К ремесленникам обратился, ко всем, ко всем. И все сказали ему одно и то же — у каждого были причины, чтобы не идти на войну. Но пришел он тогда к казакам и говорит: «Казаки, я собираю войско крестово. Пойдете?» — «Пойдем». И бросили все, и пошли. Все-все-все. Но то были казаки.

— А что такое, по-вашему, зло?

— Зло? Вот смотрите, есть добро и есть зло. Есть Бог и есть дьявол. Бог — это добро, единое целое. В мире Бога есть десять заповедей, и больше никакого закона не надо.

— И как вы справляетесь с таким пунктом заповедей, как «Не убий!»?

— А?а?а… Ну… У нас, у казаков, все намного проще. Бог сказал: «Кто хулит веру мою, того убей!».

— А вам не кажется, что в таком случае Бог перестает быть единым добрым и не противоречивым целым?

— Мне кажется, что ты — хитрая лиса. Но скажу больше — будет царь и будут казаки, которые проследят за исполнением Божьих заповедей. Полиции не будет. Убил? Значит, то же самое — тебе. Не ты дал человеку жизнь, чтоб ее забирать.

— И как же вы с такими взглядами на жизнь стреляете вот из него? — дотрагиваюсь пальцем до дула автомата.

— Я из него стреляю только тогда, когда вижу, что стреляют в меня.

— Попадаете?

— Всегда попадал.

— Что это на вас за очки?

— Боевые очки. Они делают все более ярким и… доступным.

— А здесь и сейчас — на этой войне — как вы определяете, где есть добро, а где зло?

— Дело в том, что они на нас наступают, а не мы на них…

— Вы любите свой родной город?

— Люблю Белореченск… — Он включает мобильный телефон. Из него раздается поющий детский голос: «Я — Бабайка. Я — Бабайка. Украла! Украла! Я не хочу тебя кушать!». Бабай, глядя на меня довольно хихикает. — Мультик какой-то, — говорит он. — Да… Белореченск — хороший город. Там живут хорошие люди.

— Александр, вы не могли бы, пожалуйста, выйти из образа Бабая и побыть сейчас естественным.

— Мог бы… — Он снимает очки. — Но ты же понимаешь, что это сложно?

— Почему вас назвали Бабаем?

— А я сам себя так назвал. Я когда приходил к кому-то в гости, звонил в дверь, оттуда спрашивали: «Кто там?», а я отвечал: «Бабай!» И дверь сразу открывалась…

— Почему вы не остались в Белореченске?

— Ты будешь смеяться, но я скажу… Потому что общество без веры уже разложилось. А славяне — они всегда жили обособленно, по своим законам и правилам. Ну, скажи мне ты, почему мы должны принимать запад? Куда они лезут к нам и к нашим братьям?

— Но американцев на этой войне нет. И стреляете вы по своим же братьям.

— Где я стреляю по славянам?

— А украинская армия из кого состоит?

— Ну-у… а почему же славяне пошли против своего народа? Ну, объясни мне? Вот почему? — В его голосе появляется хрип. — Ну ты что, не видишь, что происходит? Ну ты же видишь все! — говорит нетерпеливо. — Ну, говори — почему? Они туда идут из-за денег по контракту и думают, что им за это ничего не будет. Когда они попадают к нам в плен, мы с ними проводим беседу, и они становятся в наши ряды. У них — неправильная информация и любовь к родине, которой не существует. Украина — это мыльный пузырь, надутый в годы революции. Людей специально обозвали разными именами. Потом привили им любовь к этим именам. А потом их послали умирать за эти имена. Известно же, что славян никто не может победить, кроме самих славян. Это специально было сделано все. И все всё знают. И ты все знаешь.

— Где бы вы сейчас были, не начнись на Украине гражданская война?

— Я был бы у себя дома, и занимался бы своей жизнью. Я ж когда сюда ехал, у меня жена была беременной. Но я сказал, что не хочу видеть зло у себя дома — потому что оно идет к нам.

— А соседи казаки почему не поехали с вами?

— У них были дома свои дела, — усмехается он. — Они после Крыма по команде разъехались домой. А я приехал сюда без приказа. По доброй воле. Понимаете?

— То есть у вас тут миссия?

— Ну как бы, наверное, слава Богу, да… Что-то мной руководило и двигало. И вот я здесь. И мной до сих пор что-то руководит и двигает. Я не знаю, что это… У меня случай один был. Рассказать? — в глазах появляется недоверчивость — возможно, боится, что буду смеяться. — Когда мы строили храм, сверху мне на голову упало ведро с раствором. Меня в храме поставило на колени. Со мной ничего не случилось, но на ведре — две вмятины… И я стал думать по-другому… Но я не знаю, не примут ли меня за сумасшедшего… Потому что вы же все живете по своим человеческим законам… А у нас там внизу человек ходит сейчас, — показывает пальцем вниз. И я припоминаю нездорового человека, который крутился внизу. Наверное, в такого могли бы вырасти воспитанники «Антошки». — Он помогает нам, он — юродивый. Богом помазанный. Не надо смеяться…

— Я не смеюсь. Что вы почувствовали, когда вам на голову упало ведро?

— Не было особого чувства.

— И ничего внутри не пошевелилось?

— Вообще-то… там сердце бьется… Об чем ты говоришь?

— О том, что иногда люди испытывают движения души.

— Это не движения души они испытывают, а страх.

— Ваш ребенок уже родился.

— Слава Богу. Мальчик. Видел только на фотографиях.

— Движений души не было?

— Не было… Я с рождения такой — необычный. Я в детстве гулял по улицам не там, где все.

— Вы были одиноким?

— Естественно.

— Вы отдаете себе отчет, что ваши слова будут восприняты большинством как бред сумасшедшего?

— Я знал… Но я тебе готов рассказать даже больше… Я не люблю, когда меня обнимают, когда люди относятся ко мне, знаешь… так по-доброму. Когда льстят мне, я не люблю. Когда вокруг меня много народа — не люблю. Но они почему-то все равно рядом. Я все делаю во славу Господа Бога.

— Столкнувшись с непониманием окружающих, вы стали искать тайные знаки, подтверждающие — что Бог вас видит и над вами не смеется?

— А у тебя вера сильная?

— Я — журналист. Я — задаю вопросы.

— Да мне все равно, кто ты. А ну перекрестись!..Ага. Ну слава Богу… Тот человек внизу, он — юродивый. Понимаешь?

— Но вы-то не юродивый.

— Я — исключение. И я говорю тебе только правду. Я не хочу людям врать. Тебя в детстве когда-нибудь пугали бабаем?

— Да. В детском саду. Но он никогда не приходил.

— А вот сейчас вас — взрослых людей — нужно вернуть в детскую жизнь, чтобы вы поняли — вас не зря пугали бабаем, вот он и пришел. Не делайте зла… Знаешь, чего мы хотим? Чтобы у нашего атамана был выход на мировую арену. Чтобы он мог наравне с главами государств общаться. Хотим создать такое войско, которое бы было сильным, четко и быстро выполняло свои задачи и не только на границах своей территории. Еще надо объявить день мира. Чтобы ни одного выстрела ни из одного оружия в этот день. Чтобы не убили ни одного человека.

— А если кто-то выстрелит?

— То, естественно, будет наказан… А потом спросить у людей — понравился ли им день мира? Потому что, может, они не поняли, что это был день мира. Потому что сейчас люди живут как в дне мира. А в той стране, где выстрелят… мы придем к ним в гости и будем уничтожать, потому что они не хотят жить мирно.

— Вы думаете, такие люди, как вы, нужны президенту России Владимиру Путину.

— Он — масон. А масоны отрекаются от Бога и начинают работать на дьявола. Творят зло на земле и называют его добром.

— То есть, посеяв добро на территории Украины, вы пойдете дальше сеять его на территории Российской Федерации?

— А Россия и так в добре и в мире живет. На месте Путина я бы поступил по-другому — не надо договариваться с теми, кто убивает людей. Их надо уничтожать.

— Кого вы имеете в виду?

— Руководство украинской армии. Не сам солдат пришел сюда по доброй воле.

— Вам так жаль украинского солдата?

— Я жалею его! Как человека, который воюет за мыльный пузырь!

— Там внизу у вас стоит бабушка. Вы ее видели, — говорю я. — Ее сын арестован и находится тут, в штабе.

— А я не знаю, за что его арестовали.

— Я тоже не знаю. Но его мать будет стоять на холоде всю ночь, а у нее больное сердце, что-нибудь может с ее сердцем случиться, — говорю я, и Бабай, наконец, кладет на стол свой нож и трет рукой глаза.

— Да не дай Бог! Мы разберемся и что-то предпримем. Здесь в Краматорске раньше жил человек, мне рассказывали, он вел себя бесчинно и беспринципно. Ничего святого у него не было, держал весь город. Но его мать — ни при чем…

— Ваша мать жива?

— У меня все умерли. Папа. Мама, — выдыхает. — Мама — когда я сидел. В две тысячи седьмом она умерла. Она очень сильно переживала, когда меня посадили в тюрьму за траву… Которую, блин, наши бабушки кушали во время голодомора! Да кто вы такие, чтобы говорить мне, что можно, а что нельзя?! Кто вы такие, а?!

— Вы чувствуете вину за смерть матери?

— Да, я чувствую вину! Не я тут главный. Если бы я был компетентен решить вопрос этой бабушки, я бы давно отдал ей ее сына… Любите мать, как святыню. Любите мать, она вас воспитала. Любите мать, она у вас одна… И когда матери уже нет… Царствие небесное всем моим родным, — глаза Бабая блестят.

Старушка сидит на той же картонке в нише. Ее окружают бойцы. В руках у нее ручка и газета, на уголке которой она записывает даты их рождения, и тыкая головкой стержня по цифрам туда-сюда, бормоча под нос что-то, выводит астрологические предсказания.

— Вы будете долго жить, вы — долгожитель, — обращается она к самому молодому. — А ваша планета — солнышко. Вас же ожидает карьерный рост, — говорит рослому парню, который сжимает автомат. Все хохочут. — Не смейтесь, я смотрела по планетам — по солнцу и луне. Вместе они дают четверку, а это уже — планета Прозерпина. Вам обеспечен успех во всех делах. А вас… вас ожидает наследство из-за границы!

— Да вы что, бабуля! У меня родственников богатых нет!

— Вот увидите! Родственники скоро объявятся. А вы будете жить за границей. Материально будете обеспечены всю жизнь. А вы будете счастливы, у вас будет большая семья. Но… у вас низкий гемоглобин в крови. Надо проверить. А еще, товарищи мужчины! — строго произносит она, привстав. Все замолкают и обращаются вслух. — Все свои дела делайте только когда полный месяц! Не дай бог, это будет новая луна! Первая четверть луны для вас неблагоприятна! Но все будет хорошо…

P. S. После возвращения корреспондента «РР» в Москву стало известно, что обитатели краматорского Дома малютки вывезены из города и переданы украинской стороне. Эвакуация проведена совместными усилиями правительства ДНР и главы фонда «Справедливая помощь» Елизаветы Глинки (доктор Лиза).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.