Ирина Воробьева «У каждого свое "Эхо"»

Ирина Воробьева

«У каждого свое "Эхо"»

У каждого свое «Эхо». У каждого своя любовь к радиостанции, своя боль, свои разочарования. Совершенно точно можно сказать одно: ни для кого из сотрудников «Эхо» никогда не будет пустым звуком. Кто-то называет нас сектой, кто-то семьей, нас прилаживают то к пятой колонне, то к кремлевским провокаторам, то еще к кому-нибудь. У каждого свое «Эхо».

Для меня история радиостанции началась с Марша Несогласных в Питере в 2007 году. Тогда я еще работала на Русской Службе Новостей. Это была моя первая работа на радио, я ничего не умела, писала кривые тексты, ошибалась. А потом поехала на тот Марш. Здесь следует оставить небольшую ремарку. В СМИ меня не хотели брать работать, я была «политической». За спиной были участия в пикетах, митингах, были задержания полицией, административный арест в Белоруссии, участие в московских выборах – в общем, полный комплект. Поэтому, когда меня вдруг взяли все-таки работать на радио, я автоматически стерла в себе все попытки вернуться в политический активизм. Это было решение, и я ему следовала. Так что на Марш Несогласных в Питере ехала работать. Когда все началось – шествие, перекрытия, задержания – я позвонила в редакцию и сказала, что у меня готов репортаж. В ответ мне сообщили: мы этот Марш не освещаем.

Я долго не могла для себя решить, что же с этим делать. Это была цензура в чистом виде. Тогда я написала свой репортаж в Живой Журнал и ни словом не обмолвилась о произошедшем со своей редакцией. И тогда же мне позвонили с «Эха» и позвали участвовать в программе Жени Альбац вместе с другими гостями: Гарри Каспаровым и Эдуардом Лимоновым. Я пошла туда как журналист. И рассказывала про Марш. Не про цензуру.

А на следующий день меня уволили. Точнее долго объясняли, что я обязана написать заявление по собственному желанию, иначе подставлю всю редакцию. Я тогда совсем не умела бороться, и у меня не было такого главреда, как сейчас. Поэтому я сдалась и ушла. Был скандал.

Буквально через несколько дней, сидя в гостях в редакции журнала The New Times, меня убедили, что надо отправить резюме на «Эхо». Если вам когда-нибудь журналист Илья Барабанов расскажет, что это резюме я писала и отправляла с его компьютера, верьте, это правда.

Весной 2007 года я пришла работать на «Эхо».

Было очень странно. Многих сотрудников я знала по другую сторону баррикад. Я стояла в пикетах, на которых они работали журналистами. Спустя какое то время Женя Бунтман мне скажет: «Я был уверен, что ты не выдержишь и уйдешь». Было очень трудно в самом начале.

Но «Эхо» оказалось про меня. Или я про «Эхо». Тут точно никогда не знаешь.

Помню самый первый раз, когда случилось ЧП. Умер Борис Николаевич Ельцин. Я тогда не работала в смене, но мне даже в голову не пришло, что можно ехать куда-то еще, кроме как на работу. На «Эхо».

И так происходило каждый раз, когда случалось что то глобальное.

Когда взорвали московское метро, многие из нас вот также приехали на работу в свои выходные. Все ходили белые как мел и работали, работали, работали. А вечером к нам с Таней Фельгенгауэр пришел наш коллега Яша Широков и сказал: «Спасибо, что случайно поставили мне другую смену, я в то время должен был ехать на работу». Тут нас обеих и накрыло.

Практически во всех таких ситуациях была работа, «Эхо» и Таня.

Однажды так случилось, что новость вышибла почву только из-под моих ног. Это было лето 2011, когда мне в прямом эфире пришлось сказать, что двухлетняя девочка, которую мы искали, найдена погибшей. Сказать это и ждать долгие секунды до перерыва на рекламу. Выбежать из студии, потому что невозможно было говорить. И в то же мгновение в коридоре меня уже ловила Таня со стаканом ледяной воды, умоляя меня одновременно начинать дышать, попить воды, покурить и продержаться еще 10 минут до конца утреннего разворота. Так я и продержалась те самые долгие минуты эфира.

Свой самый первый прямой эфир я тоже запомню надолго. Утренний разворот с Сашей Плющевым, в котором за два часа я сказала слов, наверное, десять. И все время думала, что сказала слишком много. Терпение у Плющева просто бесконечное.

Мы к утренним эфирам часто записывали видеоролики. Однажды мы изображали что-то вроде системы ПВО, когда я должна была стрелять из рогатки смятой бумажкой по бумажному же самолетику, который запускал Плющев. И ровно в тот момент, когда самолетик уже летел, а я стреляла из рогатки, дверь в нашу гостевую комнату открылась и на пороге застыл сотрудник ФСО. Он проверял безопасность перед приездом кого-то важного. Как тот эфир не отменили, ума не приложу.

У каждого свое «Эхо». И у каждого, наверное, свой Венедиктов. Для меня он открыл большой мир радио, подарил вселенную Кейса. Ругался много-много раз. И еще, наверное столько же поругается. Иногда приезд Венедиктова на станцию мне напоминает фильм «Дьявол носит Prada», когда Миранда Пристли идет через редакцию. Шутим мы про главреда много и часто. Но когда в службе информации звонит красный телефон (считается, что номер есть только у ААВ), выпускающий редактор теряет пару тысяч нервных клеток.

Не знаю, секта мы, или семья, или что похуже. Думаю, что на самом деле «Эхо Москвы» – это скорее образ жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.