Борис Стругацкий Великое Расставание с Мифами

Борис Стругацкий

Великое Расставание с Мифами

* * *

«Предсказывать трудно, – говорят англичане. – Особенно будущее». Но и прошлое «предсказывать» (объяснять, пересматривать) не легче.

Нужна особым образом устроенная мыслительная оптика, чтобы путешествовать во времени. Этим даром наделен выдающийся писатель-фантаст петербуржец Борис Стругацкий.

– «У всякого человека с большим воображением бывают грезы пророческие – такова математика грез» (В. Набоков, «Подвиг»). Были ли у Вас «пророческие грезы», в той или иной степени сбывшиеся предсказания, угаданные тенденции развития? Что Вы думаете о математике грез? Действительно ли правитель, как написал Элиас Канетти, своими предсказаниями дает приказы будущему?

– Вопросы Ваши загоняют проблему в такие поэтические стратосферы, что я даже несколько теряюсь. Я попросту не готов к беседе в рамках предложенной терминологии. О «математике грез» я ничего не думаю – я не знаю, что это такое. Что же касается прорицаний и пророчеств… Разумеется, зерна Грядущего посеяны в сегодняшнем дне и существуют совершенно реально (вне упомянутых выше грез), но, по-моему, никто не способен сколько-нибудь достоверно предсказать, какие мрачные джунгли (вариант – сверкающие сады) произрастут из этих зерен. В этом смысле реальный прорицатель сталкивается с теми же проблемами, что и коллекционер орхидей: что таится в этом сморщенном буром корне – «новое богатство формы, особый изгиб лепестков, более тонкая расцветка»? «Новый вид или даже новый род»? Обычный палеонофис, – или чудовищный кровосос, готовый загубить своего хозяина? Я цитирую любимого своего Г. Дж. Уэллса не случайно. Это был великий прорицатель, все конкретные предсказания которого вызывают сегодня у нас снисходительно-ироническую усмешку, но все предчувствия которого по поводу нашего века так страшно и так отвратительно точно сбылись. Г. Дж. до смешного наивно представлял себе боевые самолеты надвигающего века и быт наших нынешних городов, и наше телевидение (а Интернета он не предвидел вообще), но он предчувствовал главное: не будет вам века прогресса и процветания; никакая новая светлая мораль не расцветет на нивах просвещения и всеобщего равного образования; не сумеет наука (на которую мы так надеялись в XIX веке) решить всех наших проблем… XX век будет веком истребительных войн, гигантских идеологических разочарований и губительных попыток создать Нового человека путем погружения старого в «горнило страданий». Пример Уэллса (один из многих, аналогичных) свидетельствует: можно предчувствовать будущее, но угадать конкретности будущего можно только случайно. Конкретности непредсказуемы. Практически все конкретные предсказания (прорицания, грезы, откровения) либо туманны, либо наивны, либо ошибочны. А то, что «правитель своими предсказаниями дает приказы будущему», может быть, и верно в некотором смысле, да только приказы эти, как правило, либо искажаются в исполнении, либо не исполняются вовсе.

– Принято считать, что оптимисты добиваются больших практических успехов, чем пессимисты. Между тем огромную роль в общем прогрессе человечества сыграли шумеры и древние греки, весьма склонные к пессимизму. Такой авторитетный исследователь античности, как наш земляк А. И. Зайцев, недавно ушедший из жизни, полагал, что для успешного продвижения вперед нужен не столько оптимистический взгляд на мир в целом, сколько позитивное отношение к повседневным конкретным усилиям. Согласны ли Вы с тем, что эта установка является условием экономического роста и необходима для расцвета культуры? И чего нам больше не хватает – позитивного отношения к повседневным конкретным усилиям, самих усилий или все-таки оптимистического взгляда на мир?..

– Разумеется, прогресс форсируют и вообще историю делают оптимисты – энергичные люди, совершенно уверенные в себе и в своей безусловной правоте. Храм же культуры строят, главным образом, пессимисты, твердо знающие, что все в мире – прах, тлен, суета сует и всяческая суета. Впрочем, деление это вообще условно. Как известно, пессимист это хорошо информированный оптимист. И не более того. И, на самом деле, всего нам с вами хватает – и позитива, и оптимизма, и сил. Просто мы еще только в самом начале пути.

– Прошлое – настоящее – будущее. Действительно ли у целых народов бывают периоды усиленной любви к будущему? На Западе полагают, что нам, России, свойственна абсолютизация будущего, при которой настоящее воспринимается как вынужденный компромисс, а прошлое зачастую кажется постыдным.

– Если у нас и был «период усиленной любви к будущему», то сегодня он благополучно миновал. Годы «благословенного застоя» поставили предпоследнюю точку. А чудовищное разочарование в результатах перестройки – последнюю. Лозунг сегодняшнего поколения: «Не надо про будущее. Здесь и сейчас!» Совершенно не представляю себе, как может выглядеть сегодня «морковка светлого Завтра», за которой побежит в будущее нынешняя молодежь.

– Многие встречали XX век как век возвышенного разума, не представляя, какие людоедские ужасы ждут нас в нем. Взбунтовавшиеся рабы не перестали быть рабами. Как его назвать – веком «восстания масс»? Отчего история пошла не туда? И где та развилка, откуда она пошла не тем путем?

– История есть равнодействующая миллионов воль. Так (или примерно так) понимал предмет Лев Николаевич Толстой, и это понимание кажется мне сегодня наиболее адекватным реальности. XX век оказался, действительно, веком взбунтовавшихся рабов, только взбунтовались они не против рабовладельца, а против надвинувшейся вплотную свободы – против ледяной свободы распоряжаться собой, своим трудом, своими способностями (или неспособностями) по собственному своему усмотрению. То, что происходило в Германии, в России, в Италии, Испании и Японии, все это было последними арьергардными боями задержавшегося феодализма с надвигающимися реалиями постиндустриального мира. Развитие капитализма освободило миллионы рабов (ибо труд раба и крепостного холопа неэффективен), и эти миллионы очень скоро обнаружили, что свобода – это ужасно! Распоряжаться собой, самостоятельно принимать решения, находить выходы из тупиков жизни, в одиночку продираться сквозь джунгли повседневщины – что может быть страшнее для вчерашнего раба? Назад! Назад в прошлое – прижаться к барскому сапогу: барин, да, прикажет выдрать на конюшне и отберет почти все заработанное, но он же не оставит помирать с голоду ежели что, обеспечит маленький, но верный кусок на черный день… Барский сапог не замедлил объявиться, холоп радостно обменял беспощадную свою свободу на вонючий закуток зависимого существования, феодальные отношения восстановились посреди индустриализации, научно-технического прогресса и поголовной грамотности. Это не была «вилка истории», это была попытка старого, но все еще сильного утвердиться в «новом смелом мире». Попытка не удалась. Но последняя ли это была попытка? «Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг», так тут же и обнаружишь, что равнодействующая миллионов наших воль все еще дрожит от напряжения и все норовит повернуться в направлении обратного хода времени.

– Как только не называли XX век – и веком восстания масс, и веком-катастрофой, и веком-предостережением, и веком электричества и атомной энергии, и веком квантовой механики, и веком космических полетов, и веком джаза, и веком футбола, и веком сексуальной революции… Какие из этих характеристик наиболее содержательные? Как бы Вы сформулировали сущность века, с которым мы расстаемся?

– Я бы сказал, что это был Век Великого Расставания с Мифами. Миф о безусловной благотворности просвещения – расшатан. Миф о благом всемогуществе науки – рухнул (точно так же, как и миф о всемогуществе религии). Миф о Светлом Будущем – разрушен (до основания – теми же самыми людьми, которые более всего его пропагандировали). Мы входим в новый век (и в новое тысячелетие!) вовсе без мифов, мы идеологически наги, и на знаменах наших не написано ничего такого, о чем стоило бы серьезно говорить. Может быть, это и неплохо? Может быть, полезно нам будет пожить некоторое время вот так, не имея ничего в идеологической перспективе – кроме «звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас»?

– Если персонифицировать исторические времена, то для Вас XX век – это век Эйнштейна, Бора, Ганди, Ленина, Сталина, Гитлера, Кафки, Платонова, Шостаковича, Фрейда, Пеле, Улановой, Форда, Норберта Винера, кого-то еще?..

– Нет. Век не может быть персонифицирован. Он слишком большой, слишком разнообразный, и слишком много слишком разных людей творили его.

– Каковы, на Ваш взгляд, самые крупные достижения XX века? А если взять наиболее выдающиеся культурно-цивилизационные свершения человечества за всю его историю – от египетских пирамид и древнегреческих олимпиад до русской литературы золотого и серебряного веков и современного американского сельского хозяйства?.. Что из вершинных проявлений человеческого духа наиболее соприродно Вашей душе?

– Джентльменский набор: генетика, информатика, физика… Булгаков, Солженицын, Шостакович… Корчак, Швейцер, Сахаров, мать Тереза… Я не хочу и не могу никого выбирать и выделять. Я не могу даже всех их перечислить – потрясателей наших душ и искупителей страшных грехов столетия. Тем более что у каждого из нас все равно – свой список.

– На какой исторический период больше всего похоже наше время – время обвала, всевозможных кризисов, наиболее всеобъемлющий из которых антропологический? На крушение Римской империи? На что-то другое? Многим из нас, пораженным «хронологическим провинциализмом», кажется, что никто еще не попадал в такую серьезную историческую переделку, как наша страна в конце второго тысячелетия христианской эры. Между тем крупнейшие мыслители нашего столетия – Ортега-и-Гассет, Ясперс, Тойнби, Федотов, заглядывая в эсхатологические бездны, поражались тому, каким тонким слоем наведено человеческое на человека, как ненадежно все приобретенное человеком в ходе развития, сколько было в истории поворотов вспять, к упадку и вырождению, и нет никаких гарантий, что однажды не произойдет крутой поворот, при котором человеческое полностью улетучится из человека, и он молчаливо воссоединится с животным миром…

Согласны ли Вы с тем, что век XX далеко продвинулся в деле расчеловечивания?

Ощущаете ли Вы катастрофичность нашего времени?

– «Страшно жить, когда падают царства». Но нет в истории человечества ничего более обыкновенного, чем эти вот падения. Нам страшно потому лишь, что мы смертны и кратковременны. Мы несоизмеримы с происходящим. А ведь все, что с нами происходит, только естественно, и не более того. Один образ существования, один жизненный уклад (многовековой, да, безусловно), одна система ценностей (многовековая, устоявшаяся, глубоко внутренне обоснованная), одно Время, наконец, – меняется на другое. То, что при этом происходит с нами, нисколько не более страшно, чем то, что пережили современники Английской революции, или Французской, или немцы после Версаля. И уж, конечно, мучения наши ни в какое сравнение не идут с мучениями народов времен распада Римской империи или даже времен «той единственной Гражданской», которую пережили наши совсем не такие уж далекие предки. Вся беда наша в том, что мы отстали. Спасибо семнадцатому годику, мы отстали на добрую сотню лет от цивилизованного человечества и переживаем сейчас то, что американцы кушали во времена Теодора Драйзера, а немцы – во времена Эриха Марии Ремарка. Мучения наши усугубляются тем, что это отставание мы тщимся пройти за пять лет, за десять лет, а это невозможно, история этого не умеет, а мы все никак не смиримся с (действительно трагической) мыслью о том, что нам дано трудиться (в поте лица), но не дано нам увидеть плоды трудов наших. Что, впрочем, тоже, на самом деле, вполне типично для всех времен и народов.

– А, может, все, ну, не все, а многие наши беды идут от того, что XX век, как его аттестовал Мераб Мамардашвили, век сложный, не терпящий инфантилизма, а мы – так сложилась наша история – не готовы практиковать сложность и часто поддаемся соблазну простых решений и в силу особенностей нашей национальной ментальности привязаны (это отметил первый русский нобелевский лауреат академик И. П. Павлов) не столько к фактам все усложняющейся действительности, сколько к словам: отсюда огромное значение для нас имеют слова, вторая сигнальная действительность – в ущерб первой?..

– О да! Слова – это естественнейшая наша стихия. В потоках слов мы, как рыба в воде. Мы верим словам. Мы любим слова. Мы ценим их высоко. «В начале было Слово» – это про нас. Поэтому, наверное, у нас величайшая литература, и это одна из немногих (сравнительно) областей культуры, где мы более чем конкурентоспособны. Слова так легко нас возбуждают и побуждают. И так легко успокаивают нас – убаюкивают, приводят в состояние благорасположенности и светлой веры. У нас безусловно что-то с второй сигнальной особенное, и это было бы совсем неплохо, если бы только не имели для нас такого веса слова власть предержащих в ущерб словам наших же замечательных писателей и философов. «…Реки останавливали словом, словом разрушали города…» – и всегда это были голоса более или менее свирепых начальников, ведущих с нами очередную войну.

– В процессе эволюции происходит усложнение систем. Некоторые отечественные футурологи полагают, что люди – всего лишь звено на пути эволюционного усложнения материи и накопления в ней информации. И уже возник зародыш следующего эволюционного звена. 11 мая 1997 года можно считать началом конца человека: в этот день суперкомпьютер Deep Blue обыграл в шахматы чемпиона мира Гарри Каспарова. Выйдя из этой символической точки, футурологи совершают воображаемое путешествие в совсем недалекое будущее, где всем будет управлять Планетарный Мозг будущего, который настолько превзойдет интеллектуальные возможности человека, насколько наши интеллектуальные возможности превосходят ум жука или комара. Человечество же будет выполнять некие обеспечивающие жизнедеятельность супермозга функции – производить энергию, поставлять информацию.

Как Вам такая картинка?

– Нарисованная Вами картинка уже давно (лет восемьдесят, как) сделалась азами и задами мировой научной фантастики.

Она не способна удивить кого-либо и ничьего воображения не поражает. Все это вполне возможно, но – не завтра, конечно, и даже не послезавтра. Вряд ли Планетарный Мозг появится до того, как мы поймем, что такое наш собственный мозг. Что такое мысль. Что такое сознание. А до такого понимания пока далеко, как до горизонта.

– Как соотносится наступающая информационная эра и ноосфера? Не кажется ли Вам утопичным учение о сфере разума? Не слишком ли мы уповаем на разум? На мировоззрение современного рационализма? Не уместнее ли нам помнить слова Эйнштейна: «Как много мы знаем, и как мало мы понимаем!» Не приходим ли мы к смене цивилизационной парадигмы, при которой человек уже не будет мерой всего сущего, венцом творения?

– Венцом творения мы перестали себя считать уже довольно давно, и ничего страшного из этого обстоятельства не проистекло. Но вот как только мы перестанем считать человека мерой всего сущего, мы перестанем быть людьми. Мы останемся при этом разумными существами, но утратим суть морали, основу всех нравственных норм – человечность. Это – проверено. На протяжении веков в разные годы и в разных странах мы пытались установить какие-нибудь другие «меры сущего» (верность богам, верность идеям, верность вождям), и каждый раз превращались в разумных зверей, теряли человеческий облик, делались нравственными калеками. Ноосфера – замечательная штука, но человека делает человеком сфера нравственности, вне ее он – просто опасное животное, обладающее так называемым разумом.

– Как воспрепятствовать расчеловечиванию человека и человечества? Уже упомянутый мною А. И. Зайцев уповал на необходимость спасительного четвертого всемирного культурного переворота, где синтезировались бы достижения компьютерной техники и обращение к бессмертной античной традиции, что означало бы на практике новый подход к образованию: с упором на изучение не только современных языков, но и древних (греческого и латыни), а также математики и физики. Какие пути спасения цивилизации и культуры видите Вы? Какие катаклизмы ждут нас в XXI веке – техногенные катастрофы, ядерный апокалипсис, локальные этнические и религиозные войны, экологическая «черная дыра»?..

Какие открытия готовят наука, искусство нового века?

– Ничего не стоило бы снова предложить «джентльменский набор»: генетика – информатика – космос – нанотехнологии. Но я вынужден повторить еще раз: конкретности непредсказуемы. Например, с высокой степенью вероятности мы можем утверждать, что пилотируемый полет на Марс в XXI веке состоится, но мы не знаем: когда именно? каким именно образом? какие даст результаты? Скорее всего будут побеждены СПИД и многие формы рака. Проблема голода будет решена еще в паре десятков стран. «Электронная» книга заменит бумажную… И так далее. С катаклизмами сложнее, но и проще в то же время. В середине века наступит энергетический кризис – если не удастся запустить какие-то альтернативные источники энергии, вроде термояда. Это – очень серьезно, потому что придется отказаться не только от привычной уже роскоши урбанистической цивилизации – отказаться придется также и от роскоши демократических институтов, вроде выборности и свободы слова. Человечество окажется в одночасье отброшено на двести лет назад, и за сохранение элементарного порядка при таком катаклизме придется заплатить весьма высокую социально-политическую цену… Обязательно появится какая-нибудь новая «чума XXI века» взамен побежденного СПИДа. И наркомания, вполне возможно, выйдет на уровень мировой социальной катастрофы… Да стоит ли гадать? Все равно не угадаем, и все равно самой страшной угрозой окажется та, о которой мы сегодня и представления никакого не имеем – «Дьявол из машины».

– Джордж Сорос, выступивший со статьей «Свобода и ее границы», подверг критике современный капитализм («Культ успеха вытеснил веру в принципы. Общество лишилось якоря»). По мнению суперкапиталиста Сороса, открытому обществу – как промежуточной территории – угрожают как тоталитарные доктрины, которые привели бы к господству государства, так и бесконтрольный капитализм, который привел бы к крайней нестабильности и, в конечном счете, к краху. А нам, России, что прежде всего угрожает в грядущем веке?

– Нам еще долго будет угрожать возвращение в XX век со всеми его тоталитарными прелестями. У власти сейчас находятся люди (молодые, энергичные, амбициозные), для которых конец 70?х и начало 80?х – время выдвижения в карьеру, доброе время, хорошее время, когда Империя уже тряслась на глиняных ногах, но еще так много им обещала, и гимн этой империи вызывал у них (тогда еще совсем молодых и очень серьезных) самые достойные чувства. Это мы, шести десятники, – задыхались в атмосфере лжи и несвободы, а они – о, они были полны энтузиазма и воодушевлены открывающимися перед ними перспективами. Они воспринимают наше недавнее прошлое совсем не так, как мы, шестидесятники, и для них возвращение туда отнюдь не означало бы катастрофу и беду. Они вполне способны рассматривать такой регресс как классическое ленинское отступление – шаг назад для того, чтобы впоследствии совершить скачок вперед. Остается надеяться только, что здравого смысла хватит понять, что такой шаг назад на самом деле это шаг в яму, из которой снова придется выбираться так же мучительно, как в конце восьмидесятых. Но угроза остается, и будет оставаться до тех пор, пока к власти не придет следующее поколение – тех, кто родился в 70?х и никогда не принимал «причастия буйвола».

– И два совсем простых вопроса, Борис Натанович, подводящих итог всему сказанному, всей «математике грез»: есть ли будущее у будущего?

– Да. В пределах миллиарда лет.

– Когда мы (Россия) будем жить по-человечески?

– Через два-три поколения. В середине века, скажем. Согласны?

Алексей Самойлов 2000 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.