Hôtel du Nord

H?tel du Nord

Погруженный в сон, Фобур-Сен-Мартен дарил тишину…

Робер Сабатье

«H?tel du Nord» («Отель дю Нор») – название фильма Марселя Карне 1938 года по нашумевшему в свое время роману Эжена Даби. Поразительная актриса Арлетти (Леони Батиа) снялась в роли стареющей проститутки, подруги сутенера и бандита, которого сыграл знаменитый некогда Луи Жуве. По изысканно сентиментальному, тонко стилизованному трагизму картину можно сравнить с фильмом Рене Клера «Под крышами Парижа» («Sous les toits de Paris»).

Вот как писал об этой гостинице в своем романе Даби, так мало известный у нас, почти не переводившийся на русский язык писатель:

Из окон «Отеля дю Нор» виден канал Сен-Мартен, шлюз, где стоит в ожидании баржа, заводы и фабрики, доходные дома. Грузовики направляются вверх к бассейну «Ла-Виллет», а спускаются к предместью Тампль. Неподалеку Восточный, Северный вокзалы. Вечерами слышен монотонный шум воды, что бьется о стены шлюза. Это мрачные места: сонная вода, пустынные набережные, где бродили Леон Фарг и Жюль Ромен.

«Отель дю Нор» стоит рядом с улицей Гранж-о-Белль. Это старое здание из гипсовых плит на скверной основе, где живут водители грузовиков, моряки, каменщики, служащие, молодые рабочие[88]. Шесть десятков людей, которые уходят утром, около семи, и возвращаются лишь вечером, чтобы заснуть. Они обитают в комнатах, холодных зимой и душных летом; сырые коридоры, крутые лестницы.

Дни и недели монотонно следуют одни за другими. Пятьдесят четыре раза в год – воскресенья. В эти дни выходят на улицу, не бегут за трамваями, не толкаются в метро. В полдень спокойно завтракают; вечером ходят в кино. И затем – вновь начинается неделя… <…> В отеле есть кафе. Туда заходят, играют в занзи или в манилью[89]; говорят о политике; приходят служащие шлюзов, кучера, шоферы такси. Сидят тесно, пьют, плюют, смеются; и если патрон в хорошем настроении, поют. По субботам устраивают долгие партии в манилью, завтра воскресенье – праздник.

Двери хлопают, раздается шум шагов. На лестнице и в коридорах гостиницы встречаются с мужчинами девицы, задевают друг друга, прикасаются друг к другу. Любовная связь. И все комнаты похожи одна на другую. Мужчины подстерегают добычу, девицы терпят, иногда мстят. Никто не удивляется таким вещам, привыкли; а потом девиц утешают.

Время течет. Приходит лето. Когда солнце опускается за дома на набережной Вальми, хорошо пропустить стаканчик на террасе. Урчание машин уступает место свежему шуму шлюзов. Зажигаются фонари, влюбленные идут в сквер, старые дамы прогуливают собак. Звезды отражаются в черной воде канала. Свежеет воздух, порыв ветра приносит с внешних бульваров бормотание города. Легче дышится, наконец видно, как зазеленели на набережных деревья. И хочется уже думать о поездке за город.

В «Отель дю Нор» живут по нескольку месяцев. Однажды утром его покидают. Уезжают с чемоданом в руке, не обернувшись. Здесь, на канале, был воздух; сквер, где ночью ласкали друг друга влюбленные; шлюзы, по которым проходили груженные песком, камнями и/или углем баржи; летом нередко вылавливали утопленников. Все это позади. Бог знает, куда теперь мы попадем. В какие-нибудь сумрачные меблированные комнаты, в другой «Отель дю Нор», рядом с заводом, на котором станем работать.

Фарг, друживший с автором романа, добавляет свои подробности к этой картине:

А еще случаются драки между командами речных барж – и бокалы белого на оцинкованных стойках, сверкающих, словно рельсы. Бывают скороспелые любови в тихих нездоровых комнатах, невидимая жизнь консьержек, галоп лошадей, развозящих пивные бочки… <…> …шествия аккордеонистов, танцульки, банки, пакгаузы, лестницы, гудки, причудливые лабиринты чувств, встреч и разлук, их так замечательно ощутил мой дорогой Эжен Даби, с которым мы с одной улицы и из одного дома.

Судьба Эжена Даби заслуживает хотя бы краткого рассказа. В жизни его немало горечи: здесь и попытка самоубийства, и война – в конце войны Первой мировой он был на фронте. Потом пробовал учиться живописи, занимался даже в известной академии Гранд-Шомьер; смог заработать деньги продажей расписных шелковых тканей. Это помогло семье купить гостиницу – тот самый «Отель дю Нор», где Эжен исполнял обязанности ночного портье. Более богатые возможности для наблюдений трудно себе представить; в 1929 году Даби, которому едва исполнилось тридцать, опубликовал роман «Отель дю Нор», принесший ему успех и известность, а в 1931 году – премию «Народный роман».

Его поддерживали Андре Жид, Роже Мартен дю Гар. Жизнь ему улыбалась, он много писал.

А летом 1936 года по приглашению Андре Жида он вместе с ним и другими французскими писателями поехал в СССР. И еще совсем молодым умер в Севастополе от скарлатины.

Фильм «Отель дю Нор» с поразительной точностью резонирует ритмике прозы Даби, обстоятельной, краткой и горькой, и волшебному обаянию реального места: основное действие и происходит в маленькой гостинице на набережной канала Сен-Мартен, здание которой сохранилось по сию пору. Только сама набережная была иной: не было еще широких мостовых, запруженных автомобилями, и парочки сидели на скамейках, и гуляли, и даже танцевали, больше было лавок и кафе, меньше многоэтажных домов.

Уже после войны, когда здание гостиницы собирались сносить, парижане восстали и отстояли «главного героя» знаменитого и всеми любимого фильма (французы чрезвычайно привержены классическому кино, а картина того же Марселя Карне «Дети райка» вообще, как говорят, не сходит с экрана никогда). Тогда-то и возникла интрига: в пору борьбы за сохранение отеля нашлись достаточно аргументированные мнения и даже свидетельства касательно того, что снимали специально выстроенную декорацию, сам же отель в съемках «участия не принимал», а лишь пожинал лавры своего кинодвойника.

В ту пору действительно чаще всего снимали в павильонах. Известно, что съемки фильма и в самом деле происходили в декорациях знаменитого художника кино Александра (Шандора) Траунера на улице Сюлли, в студии «Булонь» в Булонь-Бийанкур – на окраине Парижа.

Сегодня гостиница выглядит совершенно такой же, как в фильме Карне, – достаточно сравнить черно-белую фотографию с кадром из фильма. Можно, конечно, снисходительно и даже саркастически улыбнуться восторгам тех, кто наивно и восхищенно любуется этой для многих сомнительной реликвией, заведением, где все достаточно дорого именно потому, что используется репутация места – «бренд», как сказали бы сейчас.

Впрочем, лучшее украшение ресторана – великолепный макет былого канала, его набережных, с кустарником, палисадником и скамейками, какими их описал Даби и снимал Карне.

Рене Клер говорил, что улицы Парижа делают интерпретацию жизни более настоящей, чем сама жизнь. Так и легенда знаменитого отеля куда реальнее, чем он сам – мнимый или настоящий!

Говорят, инспекторы с набережной Орфевр смеялись над комиссаром Мегрэ и его автором – Жоржем Сименоном, отыскивая нелепости в знаменитых романах. Охотно верю: профессионал всегда найдет в художественной литературе неточности по своему ведомству, и позубоскалить над ошибками прославленного литературного героя – единственный способ потешить уязвленное самолюбие. Какой сыщик из плоти и крови не завидовал славе никогда не существовавшего дивизионного комиссара! Впрочем, думаю, что полицейский значок и ключи от главных кабинетов, которые на той же набережной Орфевр преподнесли Жоржу Сименону, доказывает со всей несомненностью, что выдуманные герои – хорошо это или плохо, не знаю – остаются в истории и чтятся порой больше, чем подлинные персонажи…

Так и «Отель дю Нор». Что нам за дело, снимал Карне настоящую гостиницу или ее имитацию! Набережная канала Сен-Мартен – отличное место для подобных раздумий и воображаемых встреч. Конечно, весь Париж наполнен великими тенями, и повторю еще и еще: Эварист Гамлен Анатоля Франса или Жорж Дюруа Мопассана мерещатся среди прохожих ничуть не в меньшей степени, чем Стендаль или Поль Валери.

Но канал – тема особенная.

В мерцании света и теней Парижа он может показаться самым темным и опасным, и опять-таки не столько благодаря своей действительно невеселой репутации, сколько литературным или кинематографическим ассоциациям. Если уж говорить о книжных, вошедших в реальную жизнь героях, то, конечно же, он – это дивизионный комиссар Мегрэ, в тяжелом пальто с бархатным воротником, в котелке и с трубкой в зубах, грузный, с руками в карманах; вот он неторопливо шагает по набережной, он ведь и живет поблизости, по правой стороне (если подниматься от Бастилии) бульвара Ришар-Ленуар. Тем более бульвар этот – не что иное, как улица над спрятанным под землю каналом Сен-Мартен. Именно здесь, в канале, как докладывают каждое утро комиссару, находят утопленников, а то и брошенные тела убитых. Говорят, когда в одном из бесчисленных фильмов, снятых по романам Сименона, Мегрэ сыграл Жан Габен, писатель уже не представлял своего героя иначе. В самом деле, здесь есть нечто большее, чем совпадение, есть нечто киплинговское: «Мы одной крови, ты и я».

В фильме «Отель дю Нор» есть странные и несомненные ассоциативные и даже зрительные связи с романами о Мегрэ: именно он мог бы расследовать несостоявшееся самоубийство в гостинице на канале, именно он (скорее, чем циничный инспектор в фильме, блестяще сыгранный Арманом Люрвилем) мог бы понять трусливую робость не решившегося выстрелить в себя юноши, ведь это он, Мегрэ, говорил, что «никого не презирает». О Сименоне рассказано и написано очень много дурного. Не знаю, что сплетни, что соответствует действительности, но его книги, и особенно романы о Мегрэ, были для меня открытием Парижа, я и сейчас считаю их большой литературой, а автора и самого героя – достойнейшими проводниками и в обыденность города, и в сердца его обитателей.

Почти каждый роман о Мегрэ начинается описанием утренней погоды, и педантичный критик без труда усмотрит в этом шаблон. Думаю, дело обстоит не так просто.

Если человек живет в Париже – неделю, месяц или всю жизнь, – он всегда воспринимает утро как единство погоды и города, как особое состояние неба, уличных ритмов, оттенков Сены, как эпиграф наступающего дня, как некий камертон того, как проживет он все эти часы до ночи, когда темнота сделает едва ли заметными оттенки уходящего дня. Париж очень разный в разную погоду, и человек, чьи труды и дни связаны с запутанной и сложной жизнью города, входит в день, настроенный солнцем или дождем.

Парижане чрезвычайно остро воспринимают солнце, ненастье, тепло – это события, точки отсчета, это сродни их отношению к еде. Опять – Стайн: «Единственно важно что происходит сегодня». В этом смысле романы о Мегрэ наделены традиционной увертюрой, заданной тональностью утра, которое отчасти и предугадывает развитие действия.

Это придает романам некую «захватывающую монотонность», внутри которой трагедии маленьких людей подобны неслышным взрывам, масштаб которых понимает, пожалуй, лишь дивизионный комиссар, который «никого не презирает».

Днем дождь перестал. По крайней мере, он не был виден, но мостовые оставались мокрыми и становились все грязнее по мере того, как по ним шагали люди. Позднее, к четырем часам пополудни, незадолго до того, как стемнело, такая же, как утром, желтоватая мгла опустилась на Париж, затуманивая свет фонарей и витрин.

Эта картина города в начале романа «Мегрэ и человек на скамейке» – действительно камертон мрачной истории, разворачивающейся в ненастном Париже в середине октября.

Герой Сименона входит в чопорные особняки Сен-Жерменского предместья, в грязные меблированные комнаты за Монмартром, в стерильную квартиру дряхлой старушки на набережной Межиссери, в пыльный и пустой днем зал стрип-бара, в роскошную квартиру на авеню Фош, в магазин антиквара и кухню фешенебельного отеля у Елисейских Полей, повсюду оставаясь самим собою и позволяя читателю увидеть его глазами ничтожность границ, разделяющих эти разные миры. Его разговор с клошаром, бывшим врачом, – словно итог его опыта и размышлений:

– Никому жизнь не дается легко, – продолжал бродяга.

– Как и смерть…

– А вот судить – невозможно.

Они поняли друг друга.

О, как это много для постижения Парижа!

Настороженность и приветливость маленьких кабачков, приторная раздражительность немногих сохранившихся консьержек, любезная говорливость старушек, усталая надменность чиновников, странная таинственность монмартрских кафе, ожидающих вечера, чтобы стать притонами, горделивый демократизм бедняков, обилие чудаковатых персонажей, и эта наполненность, опять-таки «намоленность», лавочек, брассри, вокзалов, почтовых контор, это ощущение равенства неравных – это все в большой мере со страниц Сименона.

Да, говорят, он был снобом, стяжателем, развратником, коллаборационистом и еще невесть кем, но что мне за дело до этого, если его герой научил меня – хоть чуть-чуть – понимать в Париже то, что так и осталось бы навсегда мне невнятным.

Не помню, где в точности жил Сименон в бытность его в Париже, где-то на площади Вогезов (как одно время и Мегрэ). Но зато отлично знаю, где жил Мегрэ, – на правой стороне бульвара Ришар-Ленуар, если идти от Бастилии, хотя с номером дома и остались неясности. Но есть «пространство Мегрэ». Я понимаю, на каком автобусе ездил он до Шатле (на 96-м, вероятно) и почему на бульвар Пастер ему было проще доехать на метро, чем на такси: одна пересадка, а на машине через центр – долгая дорога.

Сен-Мартен мало похож на «Париж вообще», и в этом чудо Парижа: он складывается из мозаичных осколков, вроде бы чуждых ему, но только из этих непохожестей он и возникает во всем своем своеобразии.

Вероятно, в начале шестидесятых я видел фильм «Улица Прери» с Мари-Жозе Нат и Жаном Габеном, снятый в 1959 году режиссером Дени Ла Пательером, тем самым, который через несколько лет с тем же Габеном снял знаменитую картину «Гром небесный».

«Улица Прери» по настроению и стилистике несколько напоминала «Порт-де-Лила» («На окраине Парижа») Рене Клера, хотя была и легче, и мелодраматичнее. Но здесь было много настоящего Парижа, совершенно незнакомого даже по книгам: в этой картине город был скучноватым, бедным, лишенным особой романтики, но теплым и трогательным. Жан Габен играл старого рабочего, чуть смешного, но наделенного поразительным чувством собственного достоинства. В этом смысле фильм был очень парижским, да и вообще героев Габена в Париже я вспоминаю невольно и часто. Все они чуть-чуть похожи на Мегрэ, похожи прежде всего поразительной естественностью.

Но улица Прери – совершенно другой конец Парижа, двадцатый округ, неподалеку от Пер-Лашез и Гамбетта. Там нынче удобно снимать Париж тридцатых-сороковых годов: мало машин, нет новых домов, остановившееся время.

А канал Сен-Мартен, конечно, изменился, эти романтически-мрачные места нынче входят в моду, на набережных строят современные богатые дома, жилье там дорожает, квартал несколько, если можно так выразиться, «потерял свой жанр».

В новых домах поселились люди, прежде этим местам чужие, много стало машин тех марок, что раньше парковались в Нейи или на авеню Фош, а на набережных можно и сейчас встретить прежних их обитателей: любопытных фланеров, клошаров – старожилов этих мест, экзотического вида, косящих несколько под моряков служителей шлюзов и вполне сомнительного вида молодых людей, не столько опасных, сколько культивирующих стилистику квартала Сен-Мартен. И странно, трогательно и печально выглядит там, среди кустов и деревьев, и нелепый и изящный памятник гризетке работы Жана Бернара Декона (1911). Это был государственный заказ безымянной героине, неизвестной посыльной из цветочного магазина, кокетливой, застенчивой, свободной в чувствах и бедной. Из тех милых и работящих юных парижанок, которые, как полагал Бальзак, соединяли философию с эпикурейством, а трудолюбие – с покорностью судьбе. Трогательный памятник героине уходящих времен, персонажу многих страниц многих книг, может быть, и Фантине Виктора Гюго.

Часть канала – от улицы Фобур-дю-Тампль – в шестидесятые годы XIX века спрятали под землю, и только за площадью Бастилии вода снова открывается взгляду и канал соединяется с Сеной.

Станция метро «Бастилия» («Bastille») – над водой: за одной, прозрачной стеною виден водоем у Сены (Порт-де-л’Арсеналь), а напротив над платформой – нечто вроде мозаики, где с нарочито-трагической, лютой серьезностью, а в сущности, очень смешно (как во франсовском «Острове пингвинов») изображены сцены Великой революции. И так, что сознание словно бы освобождается от гнета действительно трагических воспоминаний.

Там, где канал выходит вновь на поверхность – между Бастилией и Сеной, всегда просторно, светло, спокойно и безлюдно. Ведь именно там, на бульваре Бурдон (фактически это набережная канала) встретились Бувар и Пекюше, герои последнего саркастического и трагического и, к несчастью, незавершенного романа Флобера: «…бульвар Бурдон был совершенно пуст. <…> Показались двое прохожих. Один шел от Бастилии, другой – от Ботанического сада…» (Гюстав Флобер. Бувар и Пекюше).

Странные это места: здесь и в самом деле сплетаются времена, даже может показаться, один пейзаж просвечивает сквозь другой, как при «наплывах» в кино, что-то мерещится, что-то вспоминается, что-то настойчиво и материально пробивается в старый образ Парижа: и сохраненные на мостовой очертания грозной крепости, и легкая колонна, возносящая к небу Гения свободы, и громада Опера-Бастий, и шумная толпа тинейджеров на роликах, и кафе, кафе…

Вообще, реальный Париж куда больше того, о котором можно прочитать в самом серьезном путеводителе. Речь даже не о том, что называется «Большой Париж» или «Собственно Париж» и включает в себя бывшие пригороды – banlieues. Нет, я говорю о том городе, что ограничен двадцатью округами, по которому ходят обычные автобусы, о городе первой и второй «транспортной зоны», – словом, о старом Париже.

Повсюду возникают нежданные сооружения, вокруг них вырастают то случайно, то согласно продуманному плану некие пространства «нового парижского оживления», и парижане радостно устремляются туда в ожидании новизны, но непременно преисполненные скепсиса. Пале-Омниспор (Palais Omnisports – Дворец всех видов спорта) и разбитый рядом парк на набережной Берси, напротив Библиотеки Миттерана, стал новым центром притяжения, сюда приезжают охотно: здесь пусть искусственный, но с сохранением неких парижских старых интонаций уголок – ресторанчики, лавки, кафе не то чтобы стилизованы под старину, но подчинены ее неписаным законам, былое не навязывает свое присутствие, но обозначает его, стало быть, отважный Париж еще раз одержал маленькую победу.

Тем более совсем неподалеку не слишком веселая, но пленительная своей странной «окраинной величавостью» площадь Насьон (бывшая Тронная), которой заканчивается улица Фобур-Сент-Антуан с ее двумя торжественными колоннами и нестоличным печальным простором, и совсем странная, из романов о Мегрэ, улица Пикпюс, – словом, если и не старинный, то старый, привычный Париж.

Париж вряд ли кто-нибудь может узнать вполне. Иной раз в скверную погоду или не в силах более ходить пешком мы садимся в автобус неведомого еще маршрута и едем до самого terminus, до конца. За редким исключением конец маршрута довольно скучное место, из которого немедленно хочется уехать в милый и прекрасный «настоящий» Париж.

Но в ожидании следующего автобуса непременно начинается невольный диалог с неведомым и, казалось бы, безликим и угрюмым местом. И он, этот диалог, оказывается если и не слишком увлекательным, то поучительным, и странные эти окраины навсегда остаются в памяти.

Один раз поздним мартовским вечером автобус № 42 доехал до terminus близ парка Ситроен. Из автобусного репродуктора прозвучали ритуальные слова: «Конечная станция, все пассажиры приглашаются к выходу». Жилых домов, тем более кафе или магазинов не было вовсе, вокруг застыли тускло, но эффектно и торжественно подсвеченные безмолвные, уходящие в туманное небо бесконечно высокие дома: офисы, учреждения, страховые компании – неведомо что, кипящее днем и совершенно омертвелое ночью. Все это было призрачно, мрачно, но необыкновенно красиво и торжественно: открылся Париж, отчасти, вероятно, напоминающий Дефанс, но странно оторванный от города, незнакомый, великолепный.

Другой terminus – 39-го автобуса – оказался в Исси-Валь-де-Сен, на краю пятнадцатого округа. Был конец осеннего воскресного дня, большие дома, безликие, но респектабельные и, несомненно, дорогие и удобные, стояли вдоль широких прямых проспектов. Редкие магазины и совсем уже редкие кафе были по случаю выходного закрыты. В Париже по воскресеньям закрытое кафе не редкость, но ни одного открытого – сенсация. Город показался мертвым – несправедливо, конечно, люди живут как хотят, и, судя по спокойным лицам, одежде, дорогим машинам, ухоженным скверам, живут комфортабельно и в достатке. И это тоже – Париж, самый натуральный Париж, естественная и привычная обитель многих горожан. И не понять старый город, не зная новых его окраин: малость и значение древнего центра ощутить можно именно здесь, рядом с конечной остановкой автобуса, в новом, удобном, богатом – тоже Париже.

Дальние районы или кварталы Парижа, каким в свое время был и канал Сен-Мартен, чаще всего в прошлом городки или пригороды, banlieues, где прежде был свой центр: церковь, ратуша, главная площадь. Эхо тех времен угадывается, когда на перекрестке скучных, пустынных, почти безликих, почти «непарижских» улиц вдруг замелькают разноцветные тенты кафе и ресторанов, зеркально блеснут небольшие, но неожиданно богатые и очень дорогие магазины. Состоятельные люди, «буржуа», как часто говорят в Париже, рантье, издавна здесь селившиеся, любят свои неподалеку от дома расположенные давно знакомые фешенебельные рестораны, и покупки делают поблизости, и аперитивы пьют в привычных местах. Chez-soi.

Сен-Мартен, пожалуй, лишен этих качеств былого предместья, он при всей своей недавней, да и не изжитой еще провинциальной брутальности сохранил мрачный шик подлинного Парижа – Парижа апашей, клошаров, проституток (хотя здесь их встретить труднее, чем в иных местах), бродяг.

Но этот «мрачный шик» отчасти все же порождение нашего знания и литературных ассоциаций. Странные и мрачные фигуры здесь действительно не редкость, но и повсюду в Париже их немало. Однако главное – редкое и единственное сочетание урбанистической суровости железных высоких мостов для пешеходов, разводных переездов, по которым пересекают канал машины, шлюзов с их старинными таинственными механизмами и этой совершенно особенной, сумрачно-зеленоватой, тускло-блестящей воды, то совершенно неподвижной, то пенистой, густой и тяжелой, когда она гулко падает в шлюз, ожидающий очередное судно, баржу или прогулочный кораблик «бато-муш».

Старые деревья нависают над водой канала, погружая его в вечные и несколько романтические сумерки, вдоль воды по низкому берегу бредут редкие фланеры, а машины на проезжей части, словно они из другой, поспешной обыденной жизни, с обычной быстротою проносятся мимо. Порой можно поверить, что здесь навсегда поселилась тревожная печаль.

На солнце (стоит ему пригреть, хоть в декабре, и лето вспыхивает на несколько мгновений) набережные канала обретают сонную безмятежность, тишина повисает над ними, нагретый металл мостов, ограждения, шлюзы, потеплевшая вдруг неподвижная вода погружаются в сиесту, дремлют над своими бокалами, рюмками и чашками задумчивые завсегдатаи пока еще дешевых, очень старых кафе, Сен-Мартен нежится, дремлет, жизнь с удовольствием останавливается, даже машин словно бы делается меньше, даже кораблик, названный «Арлетти» в честь игравшей в фильме «Отель дю Нор» актрисы, кажется навсегда остановившимся в шлюзе.

На канале чаще, чем в других местах, встречаешь странных людей, чудаков, которыми богат Париж. Именно здесь милый, нескладный молодой человек, прогуливавший забавного пса, в ответ на наши улыбки улыбнулся с непритворной радостью и сказал: «Правда мы похожи, он такой же смешной, как я!»

Сколько достоинства в том, кто может сам над собой смеяться и быть счастливым!

А дождь, или сумерки, или холодный ветер, что сметает сухие листья с тротуаров и хлопает калитками, ставнями, рябит тяжелую зеленую воду, гудит в конструкциях железных мостов, – это все мгновенно делает набережные канала пустыми и зловещими, хочется свернуть в боковую улицу, в обычный, мигающий теплыми огнями город, не замечающий ни ветра, ни дождя, ни даже самой темноты…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.