ЗОРКИЕ ГЛАЗА СВЯТОЙ ВЕРЫ

ЗОРКИЕ ГЛАЗА СВЯТОЙ ВЕРЫ

Итак, 21 декабря 1614 года Каччини обрушился с церковной кафедры на всех вообще математиков и астрономов, причем в первую очередь это был выпад против Галилея, хотя его имя и не упоминалось. Вполне возможно, что Каччини был как-то связан с антигалилеевой «голубиной лигой». На это указывает письмо, которое фра Томмазо получил от своего родного брата Маттео (письмо датировано 2 января 1615 года).

Я узнал об одной истории, касающейся Вашего Преподобия, – писал Маттео, прослышав о Tommaso’s oratorical venture (как выразился Сантильяна), – коя меня удивила и расстроила. Вы должны знать, что слухи о случившемся дошли сюда (в Рим. – И.Д.), и Вы получите такой нагоняй, что пожалеете о том, что научились читать. <…> Это каким же надо быть идиотом, чтобы плясать под дудку этих мерзких голубей или кого-то там (da piccione, da coglione, o da certi colombi).

Разве Вам недостаточно прошлых неприятностей, и Вы так ничему и не научились? Брат Томмазо, репутация правит миром, и те, кто позволяет себе подобные выходки (coglioneria; букв. чушь, ерунда; ляп. – И.Д.), теряют свое доброе имя263.

Выступление Каччини не получило одобрения и у некоторых доминиканцев. Так, отец Луиджи Маррафи, один из генеральных проповедников (predicatori generali) ордена, послал Галилею письмо (10 января 1615 года) с извинениями и сожалениями по поводу случившегося.

К несчастью, – писал Маррафи, – я должен отвечать за все те идиотства (bestialit?), к которым тридцать или сорок тысяч наших братьев могут иметь или действительно имеют отношение264.

18 марта 1615 года Кастелли сообщал Галилею, что отец Гори, проповедник Пизанского собора, «порицал и порицает скверные слова (brutto termini) отца Каччини»265.

И, разумеется, Галилей получил поддержку от друзей. 31 декабря 1614 года Кастелли, находившийся тогда в Пизе, сообщая о своих астрономических наблюдениях Юпитера, добавляет:

…Что касается этих разбойников и погромщиков, обрушившихся на математиков, то не знаю, что и сказать. Насколько мне известно, отец Лорини, находящийся сейчас здесь, не одобряет того, что этот добрый пастырь (buon Padre) позволил себе такую выходку. Как бы то ни было, прошу Вас при первом же случае довести до сведения Его Светлости, что число таких разбойников здесь все возрастает, так что я не смогу прибыть на карнавал <…>. Быть может, господа противники, которые тут у меня под боком, будут принуждены отнестись к нашим доводам с уважением, если уж они не в состоянии их понять. <…> Но будем терпеливы, тем более что эта нахальная выходка не первая и не последняя266.

В бумагах Галилея сохранилось также письмо, на обратной стороне которого он написал «князь Чези», хотя текст написан не рукой князя (скорее всего, под его диктовку)267. Этот документ дает богатую информацию о ситуации, сложившейся после выступления Каччини. Текст выдает в авторе человека трезвомыслящего, циничного и весьма искушенного в искусстве интриги. По сути, это письмо-инструкция, где детально расписано, что, в какой последовательности и как надо делать Галилею:

Мне известно крайне нахальное поведение человека [Каччини], посмевшего выступить с заявлениями, о которых Вы мне сообщили. Конечно, все это должно Вас очень раздражать. Но я сомневаюсь, чтобы при нынешнем положении дел при дворе Вы могли добиться того что нужно, если проявите свое раздражение. Быть может, у противников только прибавится смелости, если не действовать с большой предосторожностью.

Что касается учения Коперника, то сам Беллармино, принадлежащий к числу руководителей Конгрегации, которой такие вещи подведомственны, заявил мне, что он считает его еретическим и что движение Земли, без всякого сомнения, противно Священному Писанию. Вы видите, как обстоит дело. Я всегда опасался, что когда в свое время в Конгрегации Индекса будет поставлен вопрос о Копернике, то в самом лучшем случае дело ограничится его запрещением.

А то, что осуждению и посрамлению предаются математика и математики, то это, конечно, в будущем может привести к гонениям, но здесь нужно учитывать многие обстоятельства.

Во-первых, большое значение имеет, к какому ордену принадлежит то лицо, которое разрешает такие вопросы, так как члены одного ордена всегда помогают друг другу и склонны извинять друг другу проступки.

Во-вторых, нужно иметь в виду, что вместе с первым заявлением, в котором они легко призн?ют его правым, они извинят ему и второе, как проявление некоторого чрезмерного усердия.

Наконец, в-третьих, – наказание, если дело дойдет до этого, будет мягким и останется в тайне.

Однако соблюдая осторожность, можно действовать следующим образом: заручиться свидетельством четырех-пяти человек, которые подтвердили бы, что такой-то в их присутствии сказал, будто математика – это дьявольская наука и что математики как люди, создающие все ереси, должны быть изгнаны из всех государств. Этим нужно ограничиться, никоим образом не затрагивая вопрос о Копернике.

Желательно было бы, чтобы два математика из университета этого государства, опираясь на это свидетельство, возбудили жалобу перед властями, но так, чтобы Ваше имя при этом никоим образом не было упомянуто. Если нельзя добиться, чтобы это сделали двое, достаточно одного. Само собой разумеется, это должны быть люди благонамеренные.

Было бы еще лучше, если б удалось добиться его осуждения тамошним архиепископом, который наложил бы на него наказание. Если же к архиепископу обратится сам виновник, то нужно, чтобы то же самое сделал и он [математик] в ответ на обращение того.

Хорошо было бы найти в том же ордене соперника и противника виновного, который был бы полезен делу. Ведь всегда среди них имеются враждебные стороны, борьбой которых можно воспользоваться; в данном случае это было бы чрезвычайно необходимо. Можно было бы также привлечь на свою сторону математиков, принадлежащих к этому ордену. Я думаю, сейчас в Риме находится отец Паганелли – это как раз такое лицо. Он прежде был математиком и архитектором кардинала александрийского. А если удастся заполучить свидетелей, принадлежащих этому ордену, то это было бы лучше всего (sarebbe ottimo).

Если эта жалоба будет передана в Рим стараниями кого-нибудь из вышеуказанных лиц, то она будет разбираться конгрегацией кардиналов, где не будет много защитников виновного. Нужно только избегать разговора о Копернике, чтобы это не послужило поводом для разбора в другой конгрегации вопроса о том, следует ли учение Коперника допустить или осудить. Защитники противоположной партии могли бы быстро решить этот вопрос отрицательно, и вслед за тем в Конгрегации Индекса был бы поставлен вопрос о запрещении этого автора и дело было бы погублено, коль скоро положение таково, как я Вам описал, и коль скоро большинство составляют перипатетики.

Этого не придется опасаться, однако, если учение Коперника будет кем-либо подвергнуто рассмотрению с точки зрения теологии и согласовано со Священным Писанием. Ведь Вы знаете, что подвергнуть запрету, постоянному или временному (prohibire o suspendere), – вещь очень легкая и делается даже в сомнительных случаях (e si fa etiam in dubio). Так подверглись запрету Телезио и Патрици. Если нет под рукой никаких других доводов, то всегда можно сказать, что эти книги слишком далеко заходят, чтобы их можно было считать хорошими и надежными; а книги, идущие против Аристотеля, возбуждают более всех ненависть.

Вероятно, защитники виновного скажут, что он выступал против Коперника, и этим будут стараться его извинить, но нужно будет настаивать на том, что речь идет об обвинении и клевете на математику и математиков. Можно было бы также сказать в этом случае, что учение Коперника всегда разрешалось святой церковью вот уже… лет (пропуск в тексте. – И.Д.). И так как оно не было осуждено церковью, то он не должен был затрагивать его. Но мне не хотелось бы, чтобы возникал этот рискованный спор об учении Коперника, потому что я боюсь, что они обрушатся на этого автора и это поведет скорее к поражению, чем к победе.

Математики Ваших университетов могут привлечь на свою сторону и других математиков, занимающих кафедры в Италии или по крайней мере в Риме, чтобы и они подали свой голос, ибо несправедливость по отношению к этой науке действительно очень велика и бросается в глаза каждому. Во всяком случае, мне кажется, будет гораздо лучше, если Вы сами не станете открыто принимать участие во всем этом, так как для Вашей собственной репутации лучше, если будут действовать другие, а Вы не двинетесь с места. Таким образом, Ваши противники не получат удовольствия видеть, что все это Вас беспокоит.

Мне было бы очень приятно, и это было бы очень кстати, если бы кто-либо другой из принадлежащих к тому же ордену лиц, находящийся в том же городе и пользующийся некоторой известностью, не проявляя никакой страстности, но при подходящем случае произнес бы проповедь, воздающую хвалу математическим наукам и новым открытиям, дарованным Господом Богом нашему веку, а также великолепным трудам, которые во славу Божию, созерцая Его творения, совершили Птолемей, Коперник и другие – при этом совершенно не касаясь вопроса о движении Земли.

Вот к чему я пришел, обдумывая этот вопрос наспех. Вы меня извините – мое внимание занято ныне бесчисленными хозяйственными заботами, причиняющими мне очень много хлопот268.

Если опустить ситуативные детали, то приведенное письмо можно рассматривать как идеальное руководство по ведению интриги, причем – на все времена.

Опасения Чези, что «De revolutionibus» будет запрещен, либо навсегда, либо на время, имели под собой веские основания. Достаточно сказать, что одна из самых важных книг Беллармино «Disputationes de controversiis christianae fidei, adversus hujus temporis haereticos» попала в 1590 году в Индекс запрещенных книг (с формулировкой «впредь до исправления», donec corrigatur), потому что папа Сикст V счел, что автор недостаточно жестко критиковал тех, кто посягал на светскую власть верховного понтифика. Правда, Беллармино повезло – Сикст умер до того, как было опубликовано новое издание Индекса, а следующий папа, Урбан VII, занимавший престол Святого Петра всего 13 дней (15 – 27 сентября 1590 года), успел-таки за это короткое время изъять книгу из Индекса до того, как заработал печатный пресс. Поэтому, чтобы не накалять страсти, Чези и предлагал действовать через третьих лиц, например от имени какого-нибудь тосканского математика.

Как можно видеть из начала цитированного выше письма Чези, Беллармино довольно жестко высказался по поводу идеи движения Земли. Однако спустя два месяца позиция кардинала несколько смягчилась. В начале марта 1615 года Беллармино в беседе с Дини, рассуждая с теологических позиций о коперниканском учении, сделал акцент уже не на несовместимости идеи движения Земли с буквальным пониманием Священного Писания, а на теологической спорности идеи центрального положения Солнца. По мнению кардинала, гелиоцентрические интерпретации ряда фрагментов Библии, предлагавшиеся коперниканцами, вряд ли правомерны, во всяком случае, «не следует поспешно осуждать» принятое толкование священного текста269.

Тем временем копия письма Галилея Кастелли попала в руки Лорини, с которым Галилею уже приходилось выяснять отношения осенью 1612 года. Если поначалу, до знакомства с этим письмом, Лорини осуждал Каччини270, то прочитав его с братьями-доминиканцами из флорентийского монастыря Сан-Марко, он решил, что надо действовать, ибо речь в послании Галилея идет не о научных вопросах, но о предметах богословских, а это уже совсем другое дело. Лорини был так воодушевлен, что решил поделиться своими соображениями с кардиналом Паоло Сфондрати271, то есть обратился прямо в Рим, а не, так сказать, по месту проживания (к инквизитору Флоренции). А чтобы кардиналу не пришлось теряться в догадках, Лорини передал ему копию послания Галилея Кастелли с изящным сопроводительным письмом от 7 февраля 1615 года272 следующего содержания:

Ваше Высокопреосвященство!

Кроме общего долга каждого доброго христианина существуют бесконечно большие обязанности, наложенные на всех братьев-доминиканцев, ибо они призваны святым отцом (то есть папой. – И.Д.) быть черными и белыми псами святой инквизиции. В особенности это относится ко всем теологам и проповедникам, а следовательно, и ко мне, ничтожнейшему и преданнейшему слуге Вашего Высокопреосвященства. Ко мне попало письмо273, которое ходит здесь по рукам и которое составлено теми, кого называют «галилеистами» («Galileisti») и которые, вслед Копернику, утверждают, будто Земля движется, тогда как Небеса пребывают в неподвижности. По мнению всех наших отцов монастыря Сан-Марко, оно содержит положения, кои нам представляются или сомнительными, или поспешными; например, то, что в некоторых случаях традиционные толкования Священного Писания неприемлемы; что в спорах о природных явлениях к его тексту следует прибегать в последнюю очередь; что часто сами толкователи ошибаются в своих выводах; кроме того, Писание следует использовать лишь в рассуждениях, касающихся веры; а в рассуждениях о природных явлениях больший вес имеют соображения философского и астрономического характера, нежели суждения о божественных началах. Все эти доводы подчеркнуты мною в вышеупомянутом письме, точную копию которого274 я посылаю Вашему Высокопреосвященству. Наконец, в письме этом утверждается, что когда Иисус [Навин] повелел Солнцу остановиться, то это следует понимать в том смысле, что сие повеление было обращено к Перводвигателю, но не к самому Солнцу.

И оттого, что письмо это проходит через множество рук и что его хождение так и не было пресечено никем из властей, мне кажется, что кое-кому хочется истолковать Священное Писание по-своему и вразрез с общим его толкованием Отцами Церкви и отстаивать мнение, кое явно находится в полном противоречии с Писанием. Более того, я слышал, что они [«галилеисты»] весьма непочтительно высказываются о Святых Отцах древних времен и о святом Фоме, а также попирают основы всей философии Аристотеля, которая столь полезна для схоластической теологии, и что с целью выказать себя умными они произносят и распространяют тысячи дерзостей по всему нашему городу, почитаемому столь католическим как по сам?й доброй его природе, так и благодаря бдению наших сиятельных князей. Вот по этим-то причинам я и решил, как уже сказал выше, послать упомянутое письмо Вашему Высокопреосвященству, который преисполнен священнейшим усердием и который по самому своему положению призван вместе со своими светлейшими коллегами глядеть на подобные предметы открытыми глазами (e che per il grado che tiene le tocca, con li suoi Ill.^me colleghi, a tenere li ochi aperti in simil materie). И потому, если Вам покажется, что есть какая-либо нужда в исправлении [положения], то Вы сможете принять те меры, кои сочтете необходимыми, с тем чтобы ошибка, поначалу малая, не стала бы под конец большой (parvus error in principio non sit magnus in fine). Хотя, возможно, я мог бы послать Вам также копию некоторых замечаний относительно этого письма, сделанных в нашем монастыре, но тем не менее я от этого воздержался из скромности (per modestia), поскольку письмо мое обращено к Вам, кто знает так много, и адресовано в Рим, где, как сказал святой Бернард, святая вера имеет зоркие глаза (la Santa Fede linceos oculos habet)275. Я заявляю, что считаю всех, кого именуют “галилеистами”, людьми добропорядочными и добрыми христианами, но немного умничающими и упорствующими в своих мнениях (ma un poco saccenti e duretti nelle loro opinioni). Я утверждаю также, что моими действиями движет исключительно рвение. И кроме того, я покорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство сохранить это мое письмо (я не имею в виду другое письмо, упомянутое мною выше) в тайне, что, как я уверен, Вы непременно сделаете и не будете рассматривать его как свидетельское показание в суде [под присягой], но лишь исключительно как дружеское сообщение (ma sole amorevole avviso), коим я поделился с Вами, как разговор между слугой и его несравненным патроном. Я также сообщаю Вам, что поводом к написанию сего письма послужили одна или две публичные проповеди, произнесенные в нашей церкви Санта-Мария-Новелла отцом Томмазо Каччини, проповеди, опирающиеся на книгу Иисуса [Навина] и на десятую главу этой книги. На сем кончаю, испрашивая Вашего благословения, целуя Ваши одежды и прося помянуть меня в Ваших святых молитвах276.

Письмо Лорини – шедевр доносительской литературы (хотя формально, по меркам Священной канцелярии, оно не считалось доносом, скорее просто жалобой, но я далее, следуя Галилею и историографической традиции, буду называть его доносом277). Прежде всего, точно выбрано пафосное motto доноса – «не могу молчать!». В целом удачно, хоть и скупыми красками, обрисован моральный облик самого падре, жизненный принцип которого – скромность и рвение. Не забыта также непременная в подобных ситуациях ссылка на мнение народное – в данном случае мнение «всех… отцов монастыря (a giudizio di tutti questi nostri padri di questo religiosissimo convento di S. Marco)» – то есть доноситель действует по принципу «не от себя говорить буду». Далее, автор не только информирует высокое начальство о заведшейся в великом герцогстве идеологической гнили, но искусно напоминает своему адресату, что тому volens nolens, а придется реагировать на взгляды галилеистов, ибо он, Сфондрати, «по самому своему положению призван вместе со своими светлейшими коллегами глядеть на подобные предметы открытыми глазами». Попутно сообщается о бездействии тосканских властей. Но этого мало – Лорини даже пожалел будущих жертв инквизиционного разбирательства, люди-то всё неплохие, вполне добропорядочные христиане, но их немножко портит самонадеянность и упорство во мнениях. Просьба же Лорини не рассматривать его письмо как судебное показание была также весьма дальновидной, поскольку предлагаемый доминиканцем жанр составленного им послания («дружеское замечание») избавлял его самого от допроса в инквизиции (или, по крайней мере, делал подобное развитие событий маловероятным).

Предоставленная Лорини копия письма Галилея Кастелли в целом соответствовала оригиналу278. Однако поскольку речь шла о частном письме, а не о печатном издании, то послание Галилея Кастелли не подлежало рассмотрению в Конгрегации Индекса. Поэтому кардинал Сфондрати переправил полученные от Лорини бумаги кардиналу Джованни Гарсиа Миллини279, а последний отдал их цензору для заключения. Цензор пришел к выводу, что Галилей, хотя и не всегда употребляет подобающие выражения, в целом не выходит за рамки дозволенного; тем не менее отдельные сомнения у него все же возникли.

В письме, врученном мне сегодня, – писал он, – я не нашел ничего достойного быть отмеченным, кроме следующих трех мест.

На первой странице говорится: «В Священном Писании… содержатся многие предложения, которые, взятые в буквальном смысле слова, кажутся ложными… (Che nella Scrittura Sacra si trovano molte propositioni false quando al nudo senso delle parole etc.)». Вышеприведенные слова, хотя бы они проистекали и из благонамеренного понимания, однако представляются плохо звучащими. Ибо нехорошо пользоваться словом «ложный», каким бы то ни было образом приписывая лживость Священному Писанию, ибо Писание обладает всецелой и непреложной истинностью.

То же и на второй странице, где говорится: «Священное Писание не воздержалось от того, чтобы извратить свои важнейшие догмы… (Non s’? astenuta la Sacra Scrittura di pervertire de’suoi principalissimi dognii etc.)», ибо всегда слова «воздерживаться» и «извращать» понимаются в дурном смысле (мы воздерживаемся от зла, а извращается тот, кто из праведного становится неправедным), и эти слова дурно звучат, когда они приписываются Священному Писанию.

Дурно звучащими кажутся также слова на четвертой странице: «Итак, положим, сделав пока уступку… (Posto adunque et conceduto per ora etc.)», ибо в этом предложении автор как будто хочет только в виде уступки допустить истинность содержащегося в тексте Священного Писания повествования о том, как Солнце было остановлено Иисусом [Навином], хотя, как показывает последующее изложение, эти слова проистекают из благонамеренного понимания.

В остальном же, даже там, где употребляются ненадлежащие слова, [автор] все же не уклоняется от католического образа речи (a semitis tamen catholicae loquutionis non deviat)280.

Отметим также, что письмо Лорини посвящено не столько учению Коперника, сколько недопустимости произвольного толкования Библии, которое наносит вред авторитету и священного текста, и Святых Отцов, и Фомы Аквинского. Поэтому оно было тщательнейшим образом рассмотрено на заседании Конгрегации священной инквизиции в среду 25 февраля 1615 года, которое состоялось в резиденции кардинала Беллармино. Однако присутствующих смутило, что Лорини представил копию письма Галилея Кастелли, а потому было решено попросить архиепископа Флоренции раздобыть и переслать в Рим оригинал. Кроме того, кардинал Миллини отправил личное письмо архиепископу Пизы, где в то время жил Кастелли, с аналогичной просьбой281. (Для современного отечественного читателя хочу отметить два существенных обстоятельства, которые по ряду причин могут пройти мимо его внимания, – во-первых, юридическую щепетильность членов Конгрегации священной инквизиции, им непременно нужно было увидеть и изучить подлинник письма и только после этого выносить вердикт, но никак не наоборот, а во-вторых, независимость эксперта Священной канцелярии, который дал свое заключение без оглядки на какие-либо привходящие обстоятельства и мнения.)

Тем временем Каччини отправился в Рим хлопотать о повышении, а заодно через знакомого кардинала-инквизитора, доминиканца Агостино Галламини, обратился в инквизицию с просьбой предстать перед следователями, чтобы дать официальные показания против «галилеистов». А то совесть замучает.

Галламини, ставший кардиналом в августе 1611 года, был с 1604 года комиссаром инквизиции и генералом ордена проповедников (доминиканцев) и с 1607 по 1608 год – управляющим Апостольским дворцом. Т. Майер обратил внимание на одно любопытное обстоятельство282: Галламини пользовался покровительством не только папы Павла V, но и его племянника, могущественнейшего кардинала Боргезе. А сам Галламини был патроном Каччини283. Другим патроном последнего был кардинал Арригони, в 1605 – 1616 годах – секретарь инквизиции, правая рука папы Павла V и, кроме того, работодатель брата Т. Каччини – Маттео (возможно, именно поэтому Каччини столь болезненно воспринимал каждую неуместную, с его точки зрения, выходку брата)284. Майер полагает, что Каччини действовал по инструкции кардинала Галламини (во всяком случае, когда явился в Рим и попросил, чтобы его допросили в инквизиции285).

На собрании Священной канцелярии в четверг 19 марта 1615 года папа Павел V дал указание удовлетворить просьбу Каччини и допросить его286, что и было сделано отцом Микеланджело Сегицци, «достопочтенным братом ордена доминиканцев», «магистром святой теологии и генеральным комиссаром римской и вселенской инквизиции» на следующий день, 20 марта 1615 года. Протокол допроса в русском переводе можно найти в книге М.Я. Выгодского287. Обращает на себя внимание, с какой осторожностью действовали Лорини и Каччини, особенно последний. Фра Томмазо не просто отправил письмо в Священную канцелярию, а связался предварительно с высокопоставленным собратом по ордену, да и на допросе вел себя весьма сдержанно. Видимо, оба доминиканца учитывали высокий придворный статус Галилея и его связи в курии288, а потому действовали осторожно. Ведь Каччини выступал в инквизиции прежде всего в роли «доносителя», он донес до ушей святых отцов известные ему слухи («publichissima fama nella citt? di Firenze», как сказано в протоколе допроса Каччини289), представив Галилея в качестве «распространителя ереси (diffamatus de haeresi)», а что делать дальше – не ему решать. Впрочем, Каччини выступал на допросе и в иных ролях: как косвенного свидетеля (de auditu), когда ссылался на рассказы о Галилее других людей, так и прямого (de visu), когда ссылался на книгу Галилея о солнечных пятнах.

Еще до того, как донос Лорини стал предметом рассмотрения в инквизиции, Галилей узнал о поступке отца Никколо. Обеспокоенный происходящим290, он переписывает заново свое письмо Кастелли, смягчая некоторые выражения, и отсылает его 16 февраля 1615 года своему другу монсиньору Дини. В сопроводительном письме Галилей пишет:

…Вернувшись из Пизы, тот же отец [Лорини], который несколько лет назад осудил меня в частной беседе, вновь нанес мне удар. Не знаю, каким образом в его руки попала копия письма, которое я написал около года назад одному отцу-математику из Пизы в связи с использованием Священного Писания в научных спорах и толкованием фрагмента из книги Иисуса Навина, но сейчас они поднимают по этому поводу шум (здесь Галилей немного лукавил, он для того и писал письмо Кастелли, чтобы «поднять шум». – И.Д.). Как я слышал, [мое письмо] сочтено еретическим (molte eresie). И наконец, они обрели новую возможность меня терзать. Но так как до сих пор я не услышал ни одного порицания от тех, кто видел письмо, то полагаю, что переписчик мог неумышленно исказить некоторые выражения. Эти изменения заодно с незначительной цензурной правкой (disposizione alle censure) могли совершенно изменить мой первоначальный замысел. Я слышал, что некоторые из этих отцов, особенно тот, кто осуждал меня ранее, пытались внести еще какие-то изменения. Поэтому мне не кажется излишним послать Вам подлинную версию (nel modo giusto) письма, как я сам его написал. Я прошу Вас об одолжении: прочитайте письмо вместе с отцом Гринбергером, выдающимся математиком, моим верным другом и покровителем, и, если сочтете это уместным, доведите его при случае до сведения его высокопреосвященства кардинала Беллармино. Именно вокруг него собираются сплотиться отцы-доминиканцы с надеждой добиться по крайней мере осуждения книги Коперника, его воззрений и учения291.

Дини сообщил о своих опасениях Джованни Чамполи, и тот написал Галилею ободряющее письмо, в котором напомнил, что многие влиятельные доминиканцы, в частности Маррафи, не испытывают к нему (Галилею) никакой враждебности, да и кардинал Маффео Барберини также поддерживает ученого.

…[Кардинал] сказал мне, как раз вчера вечером (то есть 27 февраля 1615 года. – И.Д.), – писал Чамполи, – что хотел бы видеть в этих рассуждениях (opinioni) б?льшую осторожность в использовании аргументов, не выходящих за рамки, предписанные Птолемеем и Коперником, а в конечном итоге не выходящих за пределы физики и математики. Что же касается толкования Священного Писания, то это дело богословов. Когда же высказывается новое мнение, пусть даже исходящее от замечательного ума, то не всякому дано сохранить беспристрастность и воспринять вещи именно в том смысле, как о них говорится: кто-то преувеличивает, а кто-то даже перевирает, и первоначально высказанная устами автора [мысль] при распространении настолько изменяется и опошляется, что он уже более не может признать ее своей. Так ваше мнение относительно явлений света и тени на освещенной и темной частях Луны292 ведет к аналогии между лунной поверхностью и земной. Но кто-то ведь может ее [аналогию] усилить и пойти дальше, сказав, что вы полагаете, будто Луна обитаема. А другой станет обсуждать, могут ли жители Луны происходить от Адама, каким образом им удалось покинуть Ноев ковчег и прочий вздор, который вам и не снился293.

Чамполи передает здесь мнение Барберини, который недвусмысленно намекал Галилею на обвинения, выдвинутые в свое время против Джордано Бруно, и, соответственно, на участь последнего. И еще одно важное обстоятельство: Барберини полагал, что в пределах физики и математики Галилей мог рассуждать в любой манере, поддерживая любую «систему мира». Но пройдет полтора десятилетия, и Барберини, уже в качестве папы Урбана VIII, ограничит свободу научного выбора Галилея только областью чистой математики, то есть требованием трактовки любых астрономических теорий как чисто математических описаний, не претендующих на физическую реальность. Но об этом речь пойдет в следующем разделе.

Дини исполнил просьбу Галилея – сделал множество копий новой редакции письма к Кастелли (теперь эта редакция выдавалась за первоначальный вариант) и разослал их широкому кругу лиц.

…А затем я отдал ее [копию письма] отцу Гринбергеру, – сообщает Дини Галилею 7 марта, – коему я также прочитал письмо, которое Вы мне написали (речь идет о письме Галилея Дини от 16 февраля. – И.Д.). Потом я то же самое сделал со многими другими людьми, включая его высокопреосвященство [кардинала] Беллармино, с коим я долго беседовал о вещах, упомянутых Вами. Он заверил меня, что ничего не слышал обо всем этом с тех пор, как имел с Вами устный разговор (то есть с весны 1611 года. – И.Д.)294.

Беллармино, конечно, лгал. Он лгал Дини, лгал две недели спустя кардиналу дель Монте, говорившему с ним о Галилее по просьбе Чамполи295. Что поделать – надо было свято хранить тайну происходящего в стенах Священной канцелярии. Но свое личное мнение он все-таки высказал.

Что касается [книги] Коперника, то его высокопреосвященство, – продолжал Дини, – сказал, что не может поверить, что она будет запрещена. По его мнению, в самом худшем случае в нее будут внесены некоторые добавления (postilla) о том, что изложенная там доктрина направлена на спасение явлений (per salvar l’apparenze), подобно тому, как с этой же целью были введены эпициклы, однако их не считают реальными. И с этой оговоркой синьор Галилей сможет обсуждать этот предмет без каких-либо дальнейших затруднений296.

Фактически Беллармино через Дини давал Галилею вполне определенный совет – не выходить за рамки математических и астрономических вопросов, не касаться ни онтологических, ни теологических проблем и не советовать теологам, как им надлежит толковать Писание297. Однако в той ситуации, в какой оказался Галилей, – когда его оппоненты упорно отказывались вести физико-математическую дискуссию и переходили к чисто богословским аргументам, – и при его темпераменте подобные советы оставались vox clamantis in deserto. У него уже не было никакой возможности следовать совету Маффео Барберини – выступать осторожно и только в качестве профессора математики.

Галилей отвечает Дини пространным письмом от 23 марта 1615 года, в котором категорически возражает против трактовки коперниканства как математической гипотезы, используемой исключительно с целью «спасения явлений». По мнению Галилея, Коперник был убежден, что «если придуманное и не отвечающее реальности расположение частей Вселенной способно описать видимые явления, то, принимая ее истинную и реальную структуру, это можно сделать много лучше»298. Иными словами, явления должна спасать истинная теория. Вместе с тем Галилей, для которого природа говорила на языке математики, полагал, что эпициклы и эксцентры существуют реально, а не являются искусственными мысленными конструкциями, используемыми для математического описания наблюдаемого движения планет.

Теперь о том, – писал он далее, – что те авторы, которые ввели эксцентры и эпициклы, не считали их истинными. Я никогда в это не поверю. Особенно потому, что в наш век они (эксцентры и эпициклы) должны быть приняты с абсолютной необходимостью, как показывают нам наши органы чувств. Если эпицикл есть не что иное, как окружность, описанная движением звезды (un cerchio descritto dal moto d’una stella)299 и не включающая в себя земной шар, то разве мы не видим четыре подобных окружности, описанные четырьмя звездами вокруг Юпитера? <…>

Среди тех, кто отрицает эксцентры и эпициклы, я различаю две группы людей. Первая состоит из лиц, совершенно не знакомых с наблюдаемыми звездными движениями и явлениями, которые должны быть спасены и которые без всякого основания отрицают все, что не понимают. О них говорить не стоит. Другие, рассуждая более разумно, не отрицают круговых движений, совершаемых небесными телами вокруг центров, отличных от Земли, ведь это так очевидно (cosa tanto manifesta), что ни одна из планет не совершает своих обращений концентрически вокруг Земли. Эти люди отрицают лишь, что на небесах существует некая структура твердых сфер (una struttura di orbi solidi), различных и отделенных одна от другой, которые вращаются и трутся друг о друга, неся на себе тела планет etc. Я полагаю, что эти люди рассуждают правильно. Они не отбрасывают движения, совершаемого звездами по эксцентрам и эпициклам, которые являются истинными и простыми допущениями Птолемея и других великих астрономов, но отвергают твердые материальные сферы (orbi), введенные создателями теорий (i fabbricatori di teoriche)300 для облегчения понимания начинающими и упрощения расчетов вычислителей. И это единственная фиктивная и нереальная часть [теории] (questa sola parte ? fittizia e non reale)…301.

Здесь Галилей полемизирует с Беллармино, который полагал, что эпициклы и эксцентры суть чисто математические объекты, реально не существующие. Хейлброн справедливо охарактеризовал приведенное рассуждение Галилея, считавшего «не обусловленное действием сил эпицикличское вращение главным принципом планетного движения», как «clever (в значении – ловкий, искусный) and misleading»302. Я бы добавил, что, хотя с общефилософской точки зрения позиция Галилея может быть понята и оправдана (скажем, исходя из кантианской оценки научной революции Нового времени303), с точки зрения физики в его высказываниях нетрудно увидеть сознательную игру словами, поскольку эпициклическое движение – это не просто движение вокруг центра, отличного от Земли, но обращение вокруг точки, в которой вообще ничего нет. Наблюдаемое сложное неравномерное движение планеты слагалось как минимум из двух круговых движений – планеты по эпициклу и центра эпицикла по деференту (при этом для обеспечения высокой точности расчетов использовалось множество, как правило несколько десятков, эпициклов для одной планеты). И на том основании, что сложение двух круговых движений давало (при соответствующем подборе их направлений и угловых скоростей) наблюдаемую планетную траекторию, Галилей делал вывод, что эти круговые движения реальны. Такой подход можно уподобить следующему рассуждению: известно, что два человека в складчину уплатили за некоторый товар 10 скуди; известно также, что 6 + 4 = 10, откуда следует, что один уплатил 6 скуди, а второй – 4. Нелепость такого вывода очевидна.

Что касается учения Коперника, – писал Галилей далее, – то оно, по моему мнению, не допускает компромисса (non ? capace di moderazione), поскольку существеннейшим пунктом и общим основанием всей его доктрины служит утверждение о движении Земли и недвижимости Солнца. Поэтому учение Коперника следует или целиком осудить, или принять таким, каково оно есть <…> Чтобы принять подобное решение, целесообразно рассмотреть, взвесить и продумать все, о чем он пишет. Я приложу все усилия, чтобы сделать это в моем сочинении. Я надеюсь, что всемилостивейший Бог даст мне такую возможность, ибо нет у меня никакой иной цели и никакого иного направления моих скромных усилий, кроме восславления Святой Церкви…304.

Поскольку в беседе с Дини Беллармино ссылался на фрагмент из Псалтыри: «Он поставил в них жилище Солнцу. // И оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще» (Пс. 18:5 – 6), – приводя его как аргумент против неподвижности Солнца, то Галилей также останавливается на этом месте Писания, толкуя его по-своему:

Я склонен считать, что этот отрывок из Псалма может иметь следующий смысл: «Бог водрузил скинию Свою на Солнце (Deus in Sole posuit tabernaculum suum)», поместив его тем самым в наиболее благородное место (на престол) Вселенной. А то место, где сказано: «…И оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще (Ipse, tanquam sponsus procedens de thalamo suo, exultavit ut gigas ad currendam viam)», – я бы толковал как указание на излучающее Солнце (Sole irradiante), а именно: излучающее свет и упомянутый выше дух тепла (spirito calorifico), оплодотворяющий все телесные субстанции, исходящий от тепла Солнца и очень быстро распространяющийся по миру. Все слова в точности соответствуют именно такому смыслу305.

28 марта Чамполи пишет Галилею:

Вчера утром мы с монсиньором Дини читали Ваше чрезвычайно остроумное и вместе с тем полное христианского смирения письмо, где речь идет о Псалме “Coeli enarrant” [Псалом 18]. Что касается меня, то я не знаю, что можно Вам возразить306.

Однако кардинал Беллармино знал, как возразить Галилею, что он и сделал, правда, в разговоре не с самим тосканским ученым, а с его другом монсиньором Дини. Когда последний заметил, что фрагмент из 18-го Псалма можно истолковать иносказательно, кардинал указал, что это «не то толкование, к коему следует торопиться прибегать, точно так же, как мы не должны поспешно осуждать какое-либо одно из этих мнений (коперниково или птолемеево. – И.Д.)»307. Иными словами, Беллармино настаивал на приоритете буквалистского толкования священного текста.

Но вернемся к тому, что происходило в инквизиции после 25 февраля, когда решено было запросить через архиепископов и инквизиторов Флоренции и Пизы оригинал письма Галилея Кастелли. Причем сделать это надо было «в искусной манере», не привлекая ничьего внимания.

8 марта пизанский архиепископ Франческо Бончани сообщает кардиналу Миллини, что письмо последнего он получил 27 февраля, но Кастелли в то время находился во Флоренции, откуда вернулся лишь 1 марта. Архиепископ немедленно пригласил его к себе. Разговор поначалу шел о разных предметах, но потом святой отец плавно перевел беседу на Галилея, вдоволь повозмущался вздорными идеями новой астрономии и как бы между прочим спросил собеседника о письме, которое тот получил от своего учителя и друга еще в декабре 1613 года. Кастелли, видимо смекнувший, зачем его на самом деле позвали в архиепископские хоромы, заявил, что никакого письма Галилея у него сейчас нет. То есть, конечно, такое письмо у него было, но вот именно сейчас его нет, поскольку Галилей… попросил вернуть ему это письмо. Но если его преосвященство так хочет взглянуть на сие послание, то он, Кастелли, разумеется, готов, и немедленно, обратиться с соответствующей просьбой к синьору Галилею. Кастелли не лгал, письмо действительно было у Галилея.

Разговор этот начался столь непринужденно, – сообщал архиепископ в Рим, – и Кастелли отвечал столь непосредственно, что я считаю совершенно несомненным, что дело обстоит именно так, как он мне сказал308.

В итоге договорились, что Кастелли обратится-таки с просьбой к своему учителю вернуть злосчастное письмо и желательно без промедлений – в Риме, знаете ли, ждать не любят.

Не прошло и двенадцати дней, как Кастелли отправил (12 марта 1615 года) Галилею сообщение о своей встрече и задушевной беседе с архиепископом:

Вернувшись в Пизу, я пришел засвидетельствовать свое почтение монсиньору архиепископу, который меня принял чрезвычайно благосклонно. Он провел меня в свой кабинет, пригласил сесть и прежде всего спросил о состоянии Вашего здоровья. Едва только я успел ответить, как его преосвященство начал в очень мягкой форме убеждать меня, чтобы я оставил некоторые сумасбродные мнения, в частности, мнение о движении Земли, добавив, что это пойдет мне на благо и убережет меня от гибели, потому что эти мнения являются не только вздорными, но и опасными, предосудительными и неприличными, так как они направлены против Священного Писания. Побежденный такой благосклонностью, я не мог поступить иначе, как ответить, что очень бы хотел последовать указаниям его преосвященства и что мне остается лишь согласовать это понимание с доводами разума (то есть, к неудовольствию архиепископа, дело явно затягивалось. – И.Д.), что я надеюсь сделать, пользуясь глубокими знаниями и добротой его преосвященства. Если коснуться только одного довода, который он мне привел, оставив в стороне многие другие, то смысл его в общем был таков – так как всякое создание Бога сотворено Им на пользу человека, то ясно, что Земля не может двигаться как звезда и что если бы я хорошенько уразумел это, то, наверное, изменил бы свое мнение. Затем монсиньор заявил, что эти мнения ошибочны и просто безумны и что они могут послужить причиной гибели Вашей, что он по этому поводу уже делал Вам спасительные предупреждения и убеждал Вас. Более того, он сказал (разгорячившись от страсти), что готов сообщить и Вам, и его светлости (великому герцогу. – И.Д.), да и всем на свете, что все эти мнения вздорны и заслуживают осуждения. Затем он просил меня, чтобы я оказал любезность и показал ему письмо, которое Вы мне написали. Когда же я ответил, что копии у меня нет, он просил меня обратиться к Вам, что я и делаю.

Кроме того, прошу окончательно отредактировать Ваше сочинение (письмо к великой герцогине Кристине Лотарингской. – И.Д.), которое мы скопируем здесь тотчас же, как Вы нам его пришлете. Может быть, тогда этот преосвященный отец успокоится. Я говорю “может быть”, так как я в этом не уверен (выделено Кастелли. – И.Д.)309.

Галилей, который еще 16 февраля послал Дини для распространения отредактированный вариант своего письма Кастелли, разумеется, не хотел, чтобы в руки инквизиции попала первоначальная версия документа (поэтому он и потребовал от Кастелли вернуть ему письмо). Инквизиционный трибунал, по замыслу Галилея, должен был получить только вторую версию этого письма. Однако пизанский архиепископ нажимал на Кастелли, и тот вынужден был снова и снова обращаться к Галилею, который упорно отмалчивался.

Дело дошло до того, что желание познакомиться с письмом выказал новый попечитель (provveditore, букв. инспектор) Пизанского университета монсиньор Джироламо да Соммайя. Это, как выразился М.Я. Выгодский, был уже «нажим по служебной линии»310, поскольку от попечителя зависела аккуратная выдача жалованья Галилею311.

В конце концов Галилей пошел на уступки. Он выслал Кастелли требуемый документ, строго-настрого запретив тому передавать его в чьи бы то ни было руки, а только зачитывать вслух. Кастелли условие выполнил, о чем с гордостью сообщил Галилею в письме от 9 апреля312. При этом он добавил, что архиепископ отозвался о письме в кратких, но одобрительных словах, заявив, что «Коперник действительно был выдающимся человеком и обладал великим умом». Возможно, что со стороны прелата это был не более чем отвлекающий маневр – войти в доверие к Кастелли и все-таки заполучить письмо. Но вскоре всем стало ясно, что инквизиция более не настаивает на получении оригинала первой версии письма.

Однако Галилей понимал – всего этого совершенно недостаточно, чтобы воспрепятствовать антикоперниканским выступлениям и поддержать свою репутацию. Поэтому весной 1615 года он принимает решение отправиться в Рим, как только ему позволит здоровье, о чем он известил своего друга Дини. Галилей писал, что собирается отправиться в Orbs aeterna «с надеждой <…> проявить любовь к Святой Церкви и пыл, с которым я настаиваю на том, чтобы по наущению многочисленных и злобных невежд не было принято ошибочное решение, то есть утверждение, будто Коперник не допускал в действительности вращения Земли in rei natura, но воспринимал эту гипотезу только как астроном, ищущий оправдания своим наблюдениям <…> Допустить такое предположение <…> означает признать, что книга (Коперника) попросту не была прочитана должным образом. Об этом я более подробно пишу в другом моем сочинении»313.

Правда, намерение Галилея не вызвало у Дини большого энтузиазма.

Сейчас не время разубеждать тех, от кого зависит решение вопроса, – писал он Галилею 16 мая, – сейчас нужно сохранять молчание и готовить веские и обоснованные доводы как теологического, так и математического характера, а когда настанет время, их можно будет использовать наиболее удовлетворительным образом (si per la Scrittura come per le mathematiche, et suo tempo, darle fuora con maggior sod[d]isfatione)314.

Рис. 1.8. Памятник Паоло Сарпи на Campo santa Fosca в Венеции. Установлен в 1892 г. на месте, где осенью 1607 г. на Сарпи было совершено покушение: наемный убийца нанес ему три удара ножом в спину. Скульптор Эмилио Марсили. Сарпи в 1606 г., в период обострения отношений между Венецианской республикой и Ватиканом, был назначен правительственным советником по богословским вопросам (teologo canonista della Repubblica). Он упорно боролся с папством, отстаивая суверенитет государственной власти по отношению к церкви. В одном из писем 1609 г. Сарпи признавался: «Я почти забросил природоведение и математику, и, честно говоря, разум мой – то ли от старости, то ли от повседневной суеты – стал неспособным к этим наукам. Вы бы не поверили, сколько я потерял физических сил, душевного равновесия и живости ума с тех пор, как начал писать политические канцоны» (Sarpi P. Lettere ai gallicani // a cura di B. Ulianich. Wiesbaden, 1961. P. 179 – 180).

Фото И.С. Дмитриева.

Но переубедить Галилея было невозможно, и только скверное самочувствие (приступы артрита) удерживало его от поездки в Рим до конца ноября 1615 года. Однако решение было принято, и отступать он не намеревался. Необходимо было лишь дождаться хотя бы относительного выздоровления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.