Воспоминания о летнем отдыхе: стратегии определения еврейской идентичности и социализация элиты в социалистической Венгрии

Воспоминания о летнем отдыхе: стратегии определения еврейской идентичности и социализация элиты в социалистической Венгрии

Мы, банкийцы – специальные люди, мы сделаны из специального материала. Нас воспитала блистательный педагог Эстер Левелеки. Это не означает, что у нас какая-то исключительная позиция, если не считать одного: открытости. По отношению к миру, друг к другу, к нашему окружению – и к самим себе. Некоторые из нас прославились, добились большого успеха, другие просто жили в сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и т.д. годы в Венгрии или за границей. Те, кто приезжали на отдых в Банк, стали одним сообществом, и хотя в него вошли не все, кто бывал в Банке, но у него есть ядро и есть те, кто примыкает к этому ядру, потому что для них по-прежнему ценно то, что они были «детьми Банка». Эти мальчики и девочки уже успели стать мамами, папами, дедушками и бабушками, но они по-прежнему любят друг друга и – по возможности – помогают друг другу. <…> Тем, кому интересна история Банка, буржуазной детской вселенной, созданной посреди социалистического мира с помощью педагогики Эстер Левелеки, будут интересны эти страницы.

Приветствие на мемориальном сайте Пипекландии

1. Введение

Эта глава основана на материалах двухлетнего качественного исследования, целью которого было изучение коллективной памяти участников уникальной частной институции для детского отдыха и развития, существовавшей в Венгерской Народной Республике. «Отдых в Банке» (B?nki nyaraltat?s831) почти каждое лето с 1938 по 1978 год организовывала Эстер Левелеки, по основной профессии – воспитательница детского сада и учительница начальной школы – в маленькой деревне на берегу озера в 60 километрах к северу от Будапешта. Наша исследовательская группа при активном участии студентов Университета имени Матвея Корвина записала рассказы бывших участников этого летнего отдыха и проанализировала связанные с Банком материальные источники832.

Считается, что летний отдых в Банке был делом жизни и детищем одного человека – педагога Эстер Левелеки – и его история теснейшим образом связана с ее персональной биографией и устремлениями.

Бурные изменения политической обстановки неоднократно резко меняли общественное положение Банка. Это был мир, основанный на собственной мифологии и захватывающей игре, в центре которой было представление о Банке как о самостоятельном государстве, «королевстве Пипекландия». Воспоминания об этом мире приобретали особую силу из-за напряжения между выдумкой и реальностью, постоянно возникавшего в банкийской жизни наших информантов.

Несмотря на то что в 1949 году пространство отдыха в Банке изменило свой социальный статус, а после подавления революции 1956 года состав участников стал в значительной степени иным, Банк, по-видимому, не подвергался серьезной опасности даже в самые темные годы. Венгерские пионерские лагеря были бесплатными и широко открывали свои двери всем независимо от социального происхождения. Маленькое частное предприятие Эстер Левелеки было доступно только узкому кругу представителей культурной и политической элиты. Здесь, в отличие от пионерских лагерей, чтобы стать «банкийским ребенком», нужно было продемонстрировать вдумчивое освоение знаний и поведенческих навыков, манер. Банк был особым местом, где вместе отдыхали дети тех, кто пострадал во время репрессий в 1956 году, и тех, кто пришел тогда к власти.

Коллективное представление о Банке структурировано вокруг нарративов о мифологических персонажах, формирующих идентичность традициях и выдающихся героических поступках. Отсылки к «внешнему миру» служили источником игр, в которых мобилизовалась специфическая ироническая стратегия, дававшая возможность дистанцироваться от другой реальности и усиливавшая различия между участниками летнего отдыха в Банке.

Мы записали биографические интервью 22 бывших участников отдыха и провели 2 экспертных интервью с учителями школы Монтессори, которые занимались на курсах одновременно с Эстер Левелеки. Мы быстро осознали, что богатый документальный материал – дневники, открытки, фотографии, любительские фильмы, флаги, разнообразные премии и призы, материалы для игр, либретто самодеятельных опер и т.д. – является не менее важной частью коллективной памяти, связанной с летним отдыхом в Банке, чем рассказы. Поэтому мы вступили в контакт с двумя людьми, назначившими себя «музейщиками» Банка, и начали обработку информации с работы с материальными источниками и организации небольшой документальной выставки. Позже нас пригласили принять участие в организации выставки в Этнографическом музее в Будапеште (она должна открыться в конце 2014 года).

Мы интерпретировали полученные материалы с помощью социологического и микроисторического анализа, направленного на выявление общественных отношений и символических смыслов, которые структурировали повседневную жизнь в социалистической Венгрии. Нам было важно сосредоточиться не на политической и институциональной истории этого времени – мы надеялись выявить менявшиеся элементы социальных габитусов, культурных предпочтений и способов детской социализации, а также обыденных дискурсов, формирующих идентичность и общность [Horv?th 2008].

Помимо решения общих исследовательских задач, эта статья рассматривает стратегии построения идентичности, использованные несколькими поколениями еврейских детей, выросших в Венгрии после Холокоста, и выясняет, каким образом интервьюируемые связывают в своих рассказах такие часто возникающие темы, как отношение к еврейству и к той интеллектуальной атмосфере, в которой эти люди были воспитаны, и отношение к «реальному социализму». Мы надеемся показать, что биографические нарративы, отвечавшие на вопрос о том, что для этих людей обозначал летний отдых в Банке, имеют и более общее значение: они указывают на социальные функции неформальных общественных структур (enclaves) и на сложные отношения культурных элит и политической власти в социалистической Венгрии. Кроме того, используя аналитические категории теории Пьера Бурдье о воспроизводстве социальных классов и накоплении культурного капитала [Bourdieu 1984, 1986], мы попытаемся дать «насыщенное описание» разнообразных проявлений и манифестаций классовых различий в условиях политического режима, ставившего своей непосредственной целью разделение политической власти и социального капитала – и уничтожение классовых различий в принципе.

2. «Серые» зоны неформальной деятельности: политика социалистического Венгерского государства в сфере культуры и формирования идентичности

Биографические нарративы показывают, что б?льшая часть семей, отправлявших своих детей в Банк, была связана с довоенной еврейской городской буржуазией прогрессивно-левых взглядов. Родители этих детей продолжали свои профессиональные и политические карьеры во время исключительной политизации публичной сферы в демократический период Второй республики (1945 – 1948) и в период сталинизма (1949 – 1956)833.

Большинство наших информантов приезжали в Банк в послесталинский период и в 1960 – 1970-е годы были молодыми людьми. Для того чтобы контекстуализировать их полные противоречивых эмоций рассказы о детстве и юности, сначала нужно кратко рассмотреть основные характеристики лимитированной «оттепели», начавшейся в Венгрии после подавления восстания 1956 года, и популистского правления Яноша Кадара – с особым вниманием к политике того времени в отношении культуры, меньшинств и этнической идентичности, а также к социальным последствиям этой политики. Этот контекст необходим для понимания того, как специфическая компромиссная политика, превратившая Венгрию в «самый счастливый барак» социалистического лагеря834, по контрасту со стремившимся подчинить себе все стороны частной жизни тоталитарным режимом, размывала границы между публичной и частной сферами и создавала широкое «серое» общественное поле для неформальной деятельности, на которую не обращали внимания и которую они вынужденно терпели. Однако результатом этой деятельности, в свою очередь, стало возникновение специфических рамочных проблем, которые мы опишем ниже.

Историки и социологи полагают, что отношения между политической и интеллектуальной элитами в послесталинской Венгрии были сложными, противоречивыми, но основанными на взаимозависимости. В книге об изменениях социальных и властных структур в социалистических обществах Восточной Европы Г. Конрад и И. Селеньи пишут, что попытки реформ в послесталинское время положили начало формированию нового интеллектуального класса. Частью технократической элиты стали как бюрократы традиционного типа, так и квалифицированные профессионалы. По сравнению со сталинским периодом эта группа охватывала все новые группы интеллигенции. Это стало возможным благодаря проводившейся политике компромисса по отношению к тем социальным группам, которые до этого были официально осуждены партийным и государственным руководством [Konr?d, Szel?nyi 1979]835.

Режим Кадара, боровшийся за то, чтобы его признало все население страны, стал обращать внимание на участников культурного производства. Власть объявила о проведении культурной политики, которую обычно называли «три “Т”»: она подразумевала различие между «терпимыми» (t?rt), поддерживаемыми (t?mogatott) и запрещенными (tiltott) явлениями культуры; автором этой концепции считался Дьердь Ацель, с начала 1960-х определявший культурную политику режима Кадара. Стремясь укрепить союз с деятелями культуры, власти пытались привлечь интеллектуалов к задачам «социалистического строительства», а взамен предоставляли все больше возможностей для деятельности в неофициальном, но тем не менее и не запрещенном секторе публичности.

В социалистической Венгрии евреи как социальная группа и связанный с этой группой публичный дискурс могли существовать только в определенной «серой зоне». Еврейская тема широко обсуждалась в 1945 – 1948 годах – в период, который обычно называют демократическим. Недавняя трагедия и проблемы ответственности были среди основных тем тогдашней прессы. Однако на протяжении десятилетий после прихода коммунистов к власти «еврейский вопрос» почти всегда замалчивался. С официальной партийной точки зрения еврейство существовало в Венгрии только как религиозная группа, и, если кто-либо описывал евреев в каком-то другом ключе, такие высказывания автоматически подпадали под определение антисемитских или, наоборот, сионистских.

Тема еврейства вновь стала время от времени возникать в общественных дискуссиях только с середины 1960-х – в основном в литературных произведениях и исключительно в связи с фашизмом. Послевоенное положение венгерских евреев никогда не обсуждалось до середины 80-х [Kov?cs 2008].

«Невидимость» венгерских евреев в тогдашнем общественном пространстве была следствием не только навязанной государством всеобщей «социалистической идентичности». И до 1945 года венгерские евреи также явно отличались от других социальных групп по ряду четких социальных индикаторов (образование, урбанизация, выбор профессии). Их ценности, образ жизни и потребительские привычки создавали альтернативную модель интеграции, противоположную исторически сложившейся модели «христианско-дворянского среднего класса», сформировавшегося на основе старой аристократии и мелкого дворянства (подробнее см.: [Kar?dy 2000; Kov?cs 2008]).

Из-за изменений социальной структуры, обусловленных резкими сломами второй половины 1940-х (национализации, новой системы управления, индустриализации), «жесткие» индикаторы социального положения еврейства ослабели. За время социалистической власти постепенно размылись некогда очень отчетливые границы, разделявшие еврейский и христианский средние классы по культуре и образу жизни. Общая гомогенизация среднего класса произошла в 1950-е. Позже, в 1960-е, нормы потребительского общества породили новую волну сильной культурно-потребительской гомогенизации.

В социалистической Венгрии можно было наблюдать случаи использования антисемитских настроений в политических целях – явное следствие советского влияния. Однако все же подобная практика в этой стране была куда менее распространенной, чем в Советском Союзе и других государствах советского блока. Ситуация в Венгрии принципиально отличалась от советской: в СССР евреи считались национальным меньшинством, а в Венгрии после 1945 года такая группа вообще не выделялась. Вернувшиеся во второй половине 1940-х из СССР на родину руководители венгерских коммунистов, имевшие еврейское происхождение, в СССР действительно считались «евреями», но сами называли себя венграми и попытки определить их как «евреев» воспринимали как проявление антисемитизма [Standeisky 2007].

Безусловно, приходившие из СССР антисемитские по смыслу директивы производили в Венгрии определенный эффект, но отношение к ним генерального секретаря Венгерской партии трудящихся Матьяша Ракоши (1948 – 1953) и других партийных руководителей еврейского происхождения было противоречивым. В пропагандистском дискурсе указание на еврейство связывалось с западными искажениями социал-демократии. За этой семантической связью скрывался тезис о том, что еврейское происхождение не должно само по себе считаться недостатком для коммунистов. В то же время в соответствии с приказами КПСС в сталинские годы делались попытки заменить в партийном руководстве «космополитические и мелкобуржуазные элементы» «рабоче-крестьянскими» кадрами. Более того, в Венгрии была инициирована антисионистская кампания по советскому образцу, однако после смерти Сталина подготовленный публичный процесс так и не дошел до этапа предъявления обвинения и не стал общественным явлением. Архивные исследования показывают, что позже высшее руководство партии было озабочено большим удельным весом евреев среди партийных руководителей [Standeisky 2000], однако в публичном дискурсе кадаровской эпохи еврейство и антисемитизм были табуированными темами.

Несмотря на это табу, и евреи, и неевреи в Венгрии продолжали воспринимать евреев как отдельную группу. В рамках социалистической системы это различие может быть понято только в сочетании с более тонкими факторами, такими как межгрупповые браки и неформальные отношения [Kov?cs 1984]. Вопреки сильной тенденции к ассимиляции и официальному «молчанию», «еврейский вопрос» по-прежнему оставался важнейшей проблемой; однако для той эпохи характерно, что подобная тема могла существовать только в неформальных «серых зонах», и – как будет показано ниже при анализе наших интервью бывших участников отдыха в Банке – она вызывала сильные и обычно противоречивые эмоции.

В своих глубоких, основанных на интервью качественных исследованиях, проведенных во второй половине 80-х годов836, Андраш Ковач и Ференц Эрёш [Kov?cs 1984; Kov?cs 1992; Kov?cs 2008; Er?s et al. 1985; Er?s 1992] решили выяснить, что скрывалось за этим публичным молчанием. Как воспринимать социальную группу, определяемую как «евреи» в ежедневных неформальных переживаниях и взаимодействиях, но для которой не характерны формообразующие стратегии (образ жизни, ценности, способы взаимодействия и т.д.), типичные для религиозных традиционных еврейских общин в обществах другого типа? Другими словами: если в социалистической Венгрии нет религиозных евреев, то почему там все еще есть «евреи» [Kov?cs 2008]?

Исследование подтвердило гипотезу о том, что идентичность венгерских евреев была намного сильнее связана с историческими переживаниями трагических событий Второй мировой войны, чем собственно с еврейскими традициями. Еврейские и нееврейские группы венгерского общества по-разному реагировали на социальные и политические изменения, и это укрепляло их разделение и не способствовало разрешению старых травматических узлов [Kov?cs 1984]. Среди этих исторических переживаний с точки зрения нашего исследования самым существенным было отношение к новым политическим системам – сначала той, что сложилась после 1945 года, а после – к той, что возникла после 1948-го.

В целом можно считать, что значительная часть венгерских евреев была скорее заинтересована в поддержании описанного выше status quo. Для значительной части евреев идентификация с идеологией новой системы давала возможность продолжить их прерванную ассимиляцию837. Коммунистическая идеология связывала антисемитизм с другими несправедливостями классового общества. Следовательно, поскольку коммунизм обещал ослабить все формы обособленного выделения каких-либо групп, включая и национальные, «еврейский вопрос» – различие между евреями и неевреями – должен был раз и навсегда уйти в прошлое. Для многих евреев тот факт, что новая возможность ассимиляции предлагалась влиятельной политической силой, придавал ей дополнительную привлекательность и предоставлял возможность выбрать один из многих уровней идентификации – от идеи реванша и восстановления справедливости до фанатичного исповедания коммунистической идеологии [Kov?cs 1984].

Принимавшие коммунистическую идеологию евреи обычно были невосприимчивы к факторам, которые традиционно включались в число «еврейских обид»: их включение в новую элиту предполагало разрыв с еврейским (само)сознанием. В то же время для другой еврейской страты социализм означал новые по сравнению с уже полученными во время войны травмами потери: потерю статуса, депортацию или наказание за их участие в сионистском движении. Исследование выявило и другой частично связанный с описанным выше психологический комплекс, который также оказывал сильное воздействие на формирование идентичности:

Кажется, для тех интервьюируемых, которые были воспитаны в ассимилированных семьях, их еврейство было не <…> состоянием, которое они могли бы так или иначе определить в соответствии с той ролью, которую оно играло в их жизни, а задачей, с которой им следовало справиться. Многие чувствовали, что их окружение не воспринимало их как евреев в том смысле и в той мере, в каких они сами себя таковыми считали, и они переживали это различие как стигматизацию [Kov?cs 2008: 11].

Исследование Ковача резко высветило те механизмы, с помощью которых замалчиваемые и подавляемые потери и травмы выживших родителей в дополнение к «молчаливой» стигматизации различий делали самоощущение евреев послевоенного поколения проблематичным, а иногда и патологическим.

Возвращаясь к вопросу о том, каким образом в социалистической Венгрии существовали евреи, если еврейская идентичность была отделена от любых публично обсуждаемых вопросов, стоит процитировать одного из руководителей упомянутого выше исследования:

…Нас интересовало, насколько возможно генерализировать наши личные эмоции и переживания. Если выяснится, что мы не одиноки с нашими смутными мыслями и необъяснимыми чувствами по поводу нашего еврейства, то, значит, в конце концов, существует определенная община или группа, с которой мы можем себя сравнивать, а следовательно, мы оказываемся способны создать более осязаемые рамки для своей идентичности [Er?s 1992: 86].

В нашем исследовании мы попытались определить «культурную/интеллектуальную элиту» 1960-х годов на основании ее специфического габитуса, прежде всего описывая ее вкусы, формы потребления культуры, отношения к другим общественным группам и к государственной власти. «Насыщенное описание» летнего отдыха в Банке нужно для того, чтобы выявить источники, породившие сознание исключительности и сложные способы определения социальных границ в неформальном пространстве общения, укрытом от унифицирующих амбиций социалистического режима.

Мы считаем, что с наступлением венгерской «оттепели» и формированием более терпимого отношения к той деятельности, которая раньше считалась незаконной и неофициальной, были определены новые правила, дававшие возможность заново провести границы между социальными группами и постепенно утвердить различия между ними. Неупоминавшееся, замалчивавшееся еврейство участников летнего отдыха или, точнее, скрытая общность евреев в социалистической Венгрии, опиравшаяся на специфические «смутные мысли и необъяснимые чувства», сыграла важнейшую роль в тех «тонких различиях», которые действовали во время летнего отдыха в Банке.

3. Анализ ситуации: летний отдых в Банке

Наше исследование сосредоточилось на трех пересекающихся темах.

1) Рассказы о семьях, детстве, неформальной и семейной социализации тех детей, которые приезжали на летний отдых в Банк, а также нарративные паттерны интеллектуальных биографических повествований.

2) Создание нарратива еврейской идентичности детьми того поколения, которое в Венгрии пережило Холокост.

3) Социальная история прогрессивной педагогики в Венгрии между двумя мировыми войнами и трансформация социально-политических значений, которые приобрели в Венгрии принципы прогрессивной педагогики.

В этой статье мы сосредоточимся прежде всего на первой и второй сферах нашего исследования.

Для того чтобы постепенно понять особые смыслы реальности Банка, необходимо прежде всего дать историческую информацию об этом пространстве летнего отдыха838. Мы рассмотрим эту информацию в контексте социально-политических условий существования банкийской институции, а также ее социальных функций. Особенности жизни в Банке будут проясняться при обсуждении внутренней периодизации нарративов об «исторических переломах» в «королевстве» и при фиксировании изменчивости и постоянства стратегий в отношении интеллектуальных истоков и еврейской идентичности в биографических рассказах, в частности – в рассказах о летнем отдыхе в Банке. Мы покажем, что темы исторических переломов и еврейской идентичности теснейшим образом связаны между собой и выполняют в нарративах роль ключевых структурирующих моментов.

Таблица 1

Статистика интервью: поколения отдыхавших в Банке

3.1. Предыстория: венгерская педагогика 1920 – 1940-х годов

Педагогические принципы Банка глубоко укоренены в социально-политическом и институциональном аспектах жизни Будапешта 1920 – 1930-х годов. Эстер Левелеки родилась в 1917 году в смешанной семье. Ее отец был управляющим на химическом заводе. Его ассимиляторская стратегия (во многих отношениях типичная) была настолько последовательной, что он крестил детей в протестантизм, чтобы они не испытывали проблем из-за своего еврейского происхождения; по той же причине семья в 1934 году сменила фамилию с Лёвентритт на Левелеки. Окончив католический учительский колледж, Эстер поступила свою первую работу – в частной начальной школе Марты Мюллер, в то время – один из центров прогрессивной педагогики, пользовавшихся известностью за пределами Венгрии839.

Во всей Венгрии в это время христианско-консервативные правительства проводили образовательную политику соответствующего направления и стремились прежде всего к полной грамотности граждан. Но у жителей столицы, особенно у наиболее обеспеченной части среднего класса, запросы были намного более высокими – соответственно, в Будапеште в 1920-е годы частное образование росло с беспрецедентной быстротой. Оно было представлено новыми детскими садами и начальными школами, которые сотрудничали с приобретавшими институциональные формы экспертными группами по «современной» педагогической психологии. Эти новые образовательные учреждения отстаивали использование достижений «прогрессивной» науки об образовании и соответствующих практик, таких как педагогика Марии Монтессори или Вальдорфская система. В быстро растущее и институционализирующееся поле входили не только собственно частные школы и детские сады, но и частные детские лагеря для летнего отдыха, курсы для учителей и молодых матерей, конференции, выставки, журналы и брошюры о современных методах воспитания детей. Это поле было частью более широкой культурной среды верхней части среднего класса – точнее, его «либеральной/буржуазной/еврейской/городской» части, отделенной от христианско-консервативных кругов не только в политическом отношении, но и по экономическому положению и поведению. По мере устрожения антисемитского законодательства это альтернативное образовательное поле все больше и больше становилось своеобразным платным убежищем для еврейских детей и рынком труда и местом карьерного роста для молодых женщин-евреек.

Как и в аналогичных ситуациях в странах Западной Европы (ср., например: [Rose 1999]), влияние на общество этого образовательного поля и его социальная функция были основаны на двух несовпадавших, но взаимосвязанных педагогических направлениях. Одно из них – изучение и просвещение буржуазных матерей из среднего класса и намерение усилить потенциал детей из того же среднего класса. Другое, продолжавшее филантропические традиции, – организация социальной мобильности крестьянских детей и профилактика и снижение риска криминального поведения. В организации отдыха в Банке можно проследить влияние и стратегии социализации, характерной для городской элиты, и обусловленные идеей социальной ответственности практики приглашать на отдых сирот, – в этом случае смешение детей из разных общественных групп воспринимается как вспомогательная (serving) педагогическая цель. Хотя оба этих педагогических направления открыто заявляли о себе и стремились влиять на официальную образовательную политику, ни одно из них не смогло оказать воздействие на правящие христианско-консервативные круги.

Венгерские семинары учителей, стремящихся реализовать идеи прогрессивной педагогики, ориентировались на европейские сети профессионалов, распространявших работы таких теоретиков образования, как Мария Монтессори и Жан-Овид Декроли840. Задача учителя, по Монтессори, состояла в том, чтобы максимализировать его прирожденный, изначальный потенциал, изучая присущую ребенку индивидуальную логику познания мира. Как полагали последователи Монтессори, в противоположность взрослым, ориентированным на цель и результат, ребенок стремится развить свои способности для того, чтобы раскрыть собственный внутренний потенциал и благодаря этому самосовершенствоваться и преумножать свои социальные и интеллектуальные функции. Вместо того чтобы стремиться к нормативному и предписывающему педагогическому идеалу (именно такая модель была тогда господствующей), учитель должен был найти собственные, оригинальные пути воспитания ребенка, помогая ему/ей постигать радость самостоятельной деятельности.

В Венгрии в 1936 – 1942 годах действовали курсы системы Монтессори, которые вела Эржебет Бурхардт-Белавари (1897 – 1987), выдающаяся представительница венгерской педагогики. Эти курсы посещали в основном молодые еврейки, которые при других обстоятельствах поступили бы в университеты, но не имели такой возможности из-за процентной нормы, установленной законом 1920 года «Numerus Clausus».

Ключевыми ценностями для педагогических мероприятий Эстер Левелеки были ценности креативности, спонтанности и автономии. Проводившиеся там игры определялись именно этим этосом. Все практики Банка воспроизводили и усиливали представление о том, что общества детей и взрослых основаны на разных принципах и что учитель должен сосредоточиваться на нуждах развития ребенка и поощрять его или ее познавать мир, изучая его.

Если говорить о социально-политическом контексте работы Э. Левелеки в короткий демократический период 1945 – 1948 годов, то тогда ключевые акторы поля прогрессивной педагогики имели основания надеяться на то, что их педагогические принципы и институциональные эксперименты – в качестве моделей школы, пригодных для реформы народного образования, – обогатят новую систему образования и окажут эффективное воздействие на официальную социальную политику. Эти надежды были похоронены национализацией частных и церковных школ в 1948 году и усвоением советской образовательной политики в самых разных ее проявлениях: вплоть до отмены педологии: венгерские педологи были осуждены в 1948 – 1950 годах.

Психология и тестирование детей были заклеймены как буржуазные лженауки, основанная на этих дисциплинах развитая институциональная система перестала считаться полезной и оправданной. Инициативы педагогов-реформистов теперь подвергались критике за их «психологизм» и элитизм. Они были разгромлены как порождение «буржуазных педагогических взглядов». Педагогическая система Монтессори в социалистической Венгрии разоблачалась как индивидуалистический анархизм – за недостаток внимания к социализации ребенка в производительных сообществах. Тем не менее некоторые ключевые акторы поля прогрессивного образования (среди них особенно важны фигуры Эржебет Бурхардт-Белавари и Алисы Херманн) вступили в Венгерскую партию трудящихся и стали играть ведущую роль в создании коммунистической политики дошкольного воспитания. До некоторой степени они смогли привить официальной политике дошкольного воспитания принципы прогрессивной педагогики [Szalai 1989; Millei, Imre 2013].

3.2. Летний отдых в 1945 – 1956 годах: героическая эпоха

Начиная с 1936 года Эстер Левелеки действовала на частном рынке детских садов Монтессори, в это время она вместе с другими молодыми преподавателями и специальным методистом основала частное предприятие для организации летнего отдыха детей841.

В первые годы созданное ею игровое пространство было всего лишь одним из продуктов на рынке других частных образовательных и развлекательных учреждений, которые обычно выбирали для своих детей представители зажиточной городской буржуазии. Хотя границы между социальными пространствами в те годы не были абсолютно непреодолимыми, этот рынок был сильно сегментирован. Основная линия размежевания проходила между высшим слоем консервативного христианского среднего класса и еврейской буржуазией.

Летний отдых в Банке не проводился всего лишь однажды – в 1944 году842. В 1945-м началась новая эпоха не только в истории Венгрии, но и в истории Банка. Многие участники довоенных летних мероприятий Эстер стали жертвами Холокоста, среди нового поколения детей у многих погибли в Катастрофе близкие родственники. Было произведено символическое «официальное» изменение датировки дневников, которые дети пунктуально писали день за днем, и начался новый отсчет времени. Однако – или, может быть, как раз из-за этого – в течение следующего десятилетия летний отдых в Банке приобрел свою специфическую форму.

Очевидно, что до 1956 года летний отдых в Банке воспринимался прежде всего как практика, все еще тесно связанная с довоенными формами, и по социальному статусу был более разнородным – по сравнению с тем, каким он стал с начала 1960-х.

Участники летнего отдыха вспоминают, что до 1956 года Эстер всегда приглашала в качестве помощников детей и подростков из бедных семей и, кроме того, предлагала скидки некоторым детям из необеспеченных еврейских семей, по которым тяжело ударила война. Воспоминания о Банке начала 1950-х показывают, что тогда он воспринимался еще не как уникальное и элитное место, а как один из возможных видов летнего отдыха. Так, например, некоторые завсегдатаи Банка активно участвовали в бойскаутском движении, пока оно не было в 1948 году объединено с пионерским.

Мы располагаем только двумя интервью об этом периоде и, следовательно, должны быть крайне осторожными, характеризуя тогдашний опыт в целом. Однако представляется, что рассказы тогдашних питомцев Эстер, переживших Холокост, по существу типичны для выходцев из довоенных еврейских семей и отражают устремления и опыт, характерные для этой среды. Нарративы структурированы в соответствии с такими темами, как переживание неудачной семейной стратегии ассимиляции, попытки уехать, чтобы спастись от антисемитского законодательства, и возрастание институциональных ограничений, с которыми сталкивались евреи. Эти рассказы отражают видение биполярного социально-интеллектуального пространства, в котором проходит водораздел между ментальностью городской буржуазии и «почвеннической»843 националистической традицией.

Так, например, в рассказе информанта B4 пространство летнего отдыха описывается как нетронутый, уцелевший источник «городской» интеллектуальной традиции 1920 – 1930-х годов – островок, где сохраняются ценности разрушенного мира, когда-то удобного и домашнего. Банк воспринимается как пространство оригинального мышления и творчества. Там была возможна «настоящая» интеллектуальная деятельность. Этот тип восприятия, как правило, подразумевает мощную потребность заархивировать и сохранить наследие Банка. Одним из центральных элементов этого наследия становится особый этос Банка, который, по мнению информантов, должен быть сохранен и преумножен. В этом рассказе неформальные пространства собственной семьи и обретенного благодаря Эстер Банка наделяются смыслом и ценностью благодаря одновременному воплощению в них начал еврейства и интеллектуализма (воскрешающих атмосферу буржуазной богемной среды), а также благодаря транслировавшимся через эти пространства ощущениям безопасности и доверительности в отношениях со старыми знакомыми, – все это вместе позволяло укрыться от грозного и чуждого мира государственного социализма.

Десятилетие, которое закончилось в 1956 году, повзрослевшие «банковские» дети вспоминали потом как золотой век каникулярных радостей – период, который ретроспективно был сконструирован как мифическая эра Банка (см. илл. 1, 2). Это было время рождения традиций, мифов, культов, игр и героев. В соответствии с придуманным Э. Левелеки «мифом об основании» Банк был объявлен королевством Пипекландия – конституционной монархией, в которой правил Пипек I, трехлетний малыш, все еще пользовавшийся горшком, а Эстер была провозглашена регентом, замещавшим Пипека во время его (постоянного) отсутствия. Эта конституционная монархия имела собственные традиции, которые создали ткань очень значимых ритуалов, основные объекты которых были развешаны на так называемой «стене тотемов» – деревянной конструкции, висевшей в столовой Банка (илл. 3). Долгая история традиций и ритуалов Пипекландии – б?льшая часть которых была создана легендарным поколением 1950-х – является своеобразным отражением телеологической логики социализма и его исторического дискурса, основанного на отмене или переписывании прошлого в соответствии с текущими историческими потребностями.

«Героическое время» закончилось в 1956 году, когда значительная часть семей тогдашней венгерской элиты была вынуждена эмигрировать после подавления революции.

Илл. 1. Реконструкция «тотемной стены» для выставки 2012 г.

Илл. 2. Открытие собственных «Олимпийских игр» в Банке (1954)

Илл. 3. Прогулка вдоль железной дороги в окрестностях Банка. Слева – Эстер Левелеки (1954)

3.3. После революции 1956 года: одинокое поколение

Революция 1956 года обозначила глубокий водораздел в истории Банка. Мы провели 5 интервью с участниками летнего отдыха того периода – все они без исключения имеют еврейское происхождение. Из нарративов, полученных в результате интервью, с очевидностью следует, что двое опрошенных (информанты В18 и В22), родившиеся в 1942-м, и третий (В15), рожденный позже, в 1946-м, как «поминальная свеча» [Wardi 1992]844, конструируют в нарративах свою идентичность существенно иначе, нежели двое других – выходцы из семей высокопоставленных коммунистических чиновников. Мы решили не анализировать здесь подробно два последних рассказа: представляется, что в этих случаях ни еврейство, ни интеллектуальный статус не являются ключевым механизмом структурирования нарратива – в центре здесь оказывается борьба за формирование связного описания идентичности в тени значительных фигур родителей, что в результате порождает особого рода «пустые» нарративы.

Две интервьюируемые, родившиеся в начале 1940-х, появились в Банке в 1956 году в качестве уже относительно взрослых помощниц Эстер. Они принадлежат к особой когорте – к тем, кто пришел в Банк не ребенком, а подростком или молодым человеком. Они составляли сплоченную группу, сформировавшуюся на основе осознания общего жизненного опыта. Никто из них не происходил из рабочих или крестьянских семей, все они – выходцы из различных социальных групп – от мелкой буржуазии до владельцев фабрик; столь разнообразное социальное происхождение могло восприниматься как однородное только с точки зрения коммунистического государства. Информанты вспоминают о торжественном праздновании, когда – несмотря на все препятствия – все они в 1960 году были зачислены в университет, и считают это событие важнейшим определяющим событием своей жизни. Они были самыми младшими представителями поколения переживших Холокост – поколения, которое можно назвать покалеченным, раненым. Они были травмированы не только воспоминаниями своих родителей, но и отъездом многих друзей и членов семьи в Израиль во второй половине 1940-х годов и/или эмиграцией других друзей и родственников в 1956-м. Для них Банк был местом, где они узнавали друг друга и воссоздавали ту среду, которая во всех остальных случаях была доступна для них только в частной жизни.

Информант В22 родилась в еврейской мелкобуржуазной семье «без каких-либо религиозных убеждений», в маленьком, этнически разнообразном провинциальном городе. Для ее отца важнейшими аспектами национальной идентичности были вертикальная мобильность и культурная ассимиляция, а также возможность быстро приобрести буржуазное образование и получить доступ к высоким культурным достижениям. В 1944 году семья бежала в столицу от погромов. В22 рассказывает, что эти переживания внушили ее родителям глубокое и прочное недоверие к неевреям. Семья всегда критично и с ненавистью относилась к коммунистической идеологии и воспринимала социалистическое государство как силу, помешавшую их социальному восхождению и заставившую их вести постоянную борьбу за экономическое благополучие. Когда отец больше не смог заниматься тем, чем он занимался раньше, семью стали кормить женщины, открывшие маленькую обувную лавку. Рассказывая о своем первом лете в Банке, B22 говорит:

Дело происходило в 1957 году, это пятидесятые, и среда тех взрослых, которые были ущемлены в правах после Второй мировой войны. Мои родители должны были вести ежедневную борьбу за существование – нужно было прокормить семью. Все их усилия уходили на то, чтобы поддерживать повседневную жизнь.

B22 сообщает о том, что в Банк приезжали «совершенно обычные дети», в то время как дети тех, кто занимал высокие посты, оказывались там «в одном или двух исключительных случаях». В ее рассказе и в решениях, которые ей приходилось принимать (работа для английской радиостанции, отправка детей на учебу в западные университеты, дружба с представителями демократической оппозиции и т.д.), удивительно мало деталей, свидетельствующих о ее личной жизни, но сообразно прозападной и антикоммунистической установке жизнь венгерского общества снова и снова воспроизводится сообразно представлению о дихотомии городского и «почвеннического» начал. Информантка вышла замуж за христианина, происходившего из сельской местности, и говорит, что была удивлена, когда ее семья приняла его.

Информантка В18, дружившая всю жизнь с В22, родилась в семье интеллектуалов, принадлежавших к высшему слою среднего класса, чей статус также значительно понизился после коммунистического переворота. В18 описывает Банк как место, где после революции 1956 года она могла свободно переживать целостность мира, – и это переживание отчетливо контрастировало с ощущением распада, дискредитированности официального политического дискурса и нелепости претензий правящих кругов на обладание истиной:

Я глубоко переживала то, что произошло в 1956-м, как переписывали историю, превращая ее из месяца в месяц во что-то совершенно другое, – думаю, что это повлияло на всю мою жизнь. И после этого я попала в Банк, где вещи были самотождественны и означали то, чем они были. Вот что это было. В то же время в 57-м году проведение Банка было настоящим переживанием потери, так как б?льшая часть прежних здесь отдыхавших эмигрировала, и Эстер должна была реорганизовать его и пересоздать ценой кропотливого труда. Я никогда не была предана этой системе, хоть и знала с детства, что, если бы не Красная армия, мы бы не выжили.

В18 описывает Банк как место «возрождения или обретения себя», где она ощутила «свою принадлежность к чему-то». Но она рассказывает и о собственных противоречивых чувствах:

…Многим там было противно, и они убегали [из Банка] <…>, и это отвращение говорит о важных вещах. <…> Наступал момент, когда вам надо было оторваться от Банка. Не то чтобы навсегда <…>, но вам надо было расти и уходить в мир, потому что в те времена – мы ведь говорим о периоде между 1957-м и, скажем, 1961 – 1962 годами, когда я была теснее связана [с Банком], чем с внешним миром, – это был остров, своеобразный аквариум, где мы были со всех сторон защищены. Там действовали другие принципы и правила, а [все же] надо было выходить оттуда. Те, кто не могли уйти, плакали. Некоторые не могли уйти.

Несмотря на то что Банк предоставил нашей информантке убежище в тот момент, когда она осознала всю лживость коммунистического режима, по ее мнению, сообщество Банка было настолько оторвано от «настоящей жизни», что ей было необходимо сделать осознанный выбор – уйти и «научиться действовать в других обстоятельствах, внешних обстоятельствах, устанавливать отношения и узнавать мир, и открываться, открываться». В18 проводит имплицитное различие среди тех, кто принадлежал к сообществу Банка: одни могли от него оторваться, а другие – нет. Воспроизводя до некоторой степени ассимиляционную стратегию своих родителей, она заявляет, что подобные связи внушают людям чувство «ограниченности», которое не позволяет «стремиться к всеобщности». Она настаивает, что не хочет «жить в каком бы то ни было гетто», но стремится «воплотить великие ценности [Банка] в своей жизни, развитии, в собственной системе ценностей и в окружающем мире».

По мнению В18, многим детям, росшим в разрушенных семьях, Банк стал своеобразной заменой семейных утрат. Кажется, так произошло и с информантом В15, потерявшей мать, когда ей было два года, и сестру, которая с другими родственниками эмигрировала в 1956 году. До 19 лет она жила на попечении родных. В15 не ощущает никаких противоречий и ясно идентифицирует себя с ценностями Банка, для нее Банк – это остров нераздельно связанных между собой интеллектуальной и культурной исключительности и еврейства:

В школе все было по-другому, я училась в школе в Буде и уже тогда все осознавала, но ничего не выбирала, я просто была частью среды. <…> 90 % детей в Банке были евреями, я не хочу быть антирасисткой или расисткой, и я не хочу проявлять расизм по отношению к кому-то, но это были почти все дети из интеллектуальных семей, и поэтому у их детей были такие же ценности, похожие <…>, и поэтому мне там было так хорошо, я жила уже в такой взрослой среде, с книгами, музыкой, с такими ценностями, с таким чувством: [это] – семья (ср. илл. 4. – М.К., Э.Н.).

Первичные социальные связи B15 всегда были связаны с социальной сетью Банка, а в более широком смысле – с неформальной еврейской либеральной средой Будапешта, – и, как показывает этот отрывок из ее рассказа, ценностные и вкусовые совпадения поддерживают ощущения безопасности и доброжелательности, которые делают моменты жизненного выбора «само собой разумеющимися», «естественными».

3.4. Вторая половина 1960-х: «золотой век»

По сравнению с 1940-ми и 1950-ми годами пространство, созданное Эстер Левелеки, с социальной точки зрения стало в 1960-е более эксклюзивным. В Банке отдыхали многие дети, происходившие из известных семей представителей культурной и политической элиты: успешных творческих работников – писателей, художников, актеров, режиссеров театра и кино, – крупных ученых, а в то же время и высокопоставленных государственных чиновников. В 1960-е и 1970-е годы летний отдых в Банке становился все более и более популярным. Детей принимали на две следовавшие одна за другой смены по три недели каждая.

Илл. 4. Дети поколения «после 1956 г.»

Те, кто приезжали туда в 1960-е годы, вспоминают о времени между 1945 и 1956 годами как о героической эпохе, когда древние герои установили мифологию Банка. Наверное, самым главным героем был любимый племянник Эстер – или, как его называли в Банке, Medve (Медведь), – эмигрировавший в 1956 году. Быть может, как раз отсутствие и превратило его в одного из центральных персонажей всей «банковской» мифологии.

К этому времени каждый ребенок, приезжавший в Пипекландию, получал новое, «банковское» имя, основанное на какой-нибудь ассоциации, а «гражданские имена» не использовались. С каждым из «банковских» имен связана своя история.

«Оппозиционный статус» Банка был важнейшей составляющей самосознания сообщества и одновременно тем мотором, который постоянно работал на обеспечение его связности. Жизнь в Пипекландии была побегом из мира социализма с его системой правил, повторяющихся ритуалов, жанров, традиций и моральных требований. Ключевой поэтической чертой, пронизывавшей всю закрытую систему значений в этом сообществе, была ирония. Одним из важнейших качеств, позволявших погрузиться в жизнь Банка, стало умение участвовать в его игровой культуре, поддерживать ее и наслаждаться ею, а также усваивать проявлявшуюся во всех этих играх иронию. Ирония включала в себя критическое отношение к социалистическим ритуалам, возможность пародировать официальные действа и реинтерпретировать их в играх.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.