Цветные сны на Патриарших прудах

Цветные сны на Патриарших прудах

Я люблю приходить сюда рано утром в выходные дни. Сидеть на лавочке, курить, смотреть, как по пруду лениво плавают белые птицы.

Сквер пуст. Окрестные мамы еще не вывезли на аллеи коляски, пенсионеры еще пьют свой утренний кефир, вездесущие центровые пацаны еще крепко спят, намаявшись за день.

Нависла над прудом терраса летнего ресторана; великий баснописец лукаво смотрит на пробуждающиеся Патриаршие.

Какой же маленький пруд! А когда-то он казался огромным. Но тогда все виделось в увеличенных масштабах, потому что мы были маленькими. Мы приходили сюда зимой кататься на коньках. Была война, но все же лед на Патриарших, вернее, Пионерских прудах был очищен от снега. Мы собирались на каток, как в опасную экспедицию. Шли по крайней мере втроем: местные пацаны, как и нынешние братки, защищали свою территорию. Они могли отобрать коньки, сорвать шапку, поэтому мы опускали «уши» и завязывали их под подбородком. На самом катке драк практически не было. Тем не менее мы катались кучкой, внимательно наблюдая за тем, как группируются в мобильные отряды хозяева катка, так как местные ребята старались просто сбить с ног чужаков. По неписаным уличным законам, на чужой территории нападать первыми на хозяев было нарушением дворовой этики. Поэтому мы выжидали.

Мы уже знали наших наиболее рьяных обидчиков. Знали их физические и спортивные возможности и разрабатывали планы активной обороны. Самый надежный был необыкновенно прост. Когда враги плотной кучей бросались на нас, мы размыкали ряды, подставив свои коньки под «снегурочки» и «английский спорт» противников.

Пока они поднимались, мы мчались к павильону, снимали коньки, прикрученные веревками и ремешками к валенкам (настоящих коньков с ботинками у нас не было) и покидали место боя.

Но это удавалось не всегда. Наверху нас ждала засада из местных пацанов, которые предлагали пойти «стыкнуться».

Мы шли в проходной двор на Бронной, и там начиналась драка. Дрались скорее для проформы. Мы больше возились в снегу, чем дрались.

Все изменилось весной 44-го, когда к ребятам с Патриарших на нашей территории, в кинотеатре «Смена», пристали пацаны из района Зоопарка.

Мы поддержали наших бывших врагов, совместно сокрушили зоопарковцев и с тех пор стали друзьями и союзниками. Теперь на каток, а летом купаться в Патриарших, что было, кстати, категорически запрещено, мы приходили безбоязненно.

На Патриарших, в элегантном доходном доме, жил ближайший приятель отца авиационный инженер Владимир Георгиевич Колыбельников. Мы приходили к нему в гости; иногда родители, когда куда-нибудь собирались, отвозили меня к нему.

В то время я запомнил огромное окно квартиры, множество книг и модели самолетов. Став старше, я часто приходил в эту квартиру, брал почитать у сестры Владимира Георгиевича, тети Нади, книги, старые подшивки журналов «Нива» и «Русский авиатор».

Дяди Володи не было, он уехал в командировку в 37-м, а потом воевал. В 44-м он приехал в отпуск с фронта и пришел к нам. Подарил мне две модели самолетов и серебряные погоны авиационного инженера. А потом опять исчез. И увидел я его только в 57-м, когда уволился из армии и вернулся в Москву.

Мы сидели с ним в знакомой с детства комнате. Зимнее солнце уходило за дома, освещая модели самолетов, свет его ломался в стеклах книжных шкафов, высвечивал старые фотографии в рамках на стене. Дядя Володя поведал мне историю поистине необыкновенную.

В его биографии была «каинова» печать. Дважды, молодым инженером, в начале 30-х он побывал в служебной командировке за границей – в Чехословакии и Австрии. В 1935 году он начал работать в управлении аэроклубов ОСОАВИАХИМа.

В 1937 году по делу о заговоре Тухачевского арестовали председателя Совета ОСОАВИАХИМа комкора Роберта Эйдемана. Один из чекистов, работавших в особом отделе этой полувоенной организации, был старинным приятелем Колыбельникова.

Люди всегда остаются людьми, где бы они ни служили, в какое бы время ни жили. И вот приятель предупредил дядю Леню, что скоро его возьмут как человека, наверняка завербованного или чехами, или австрияками.

– Что же мне делать? – спросил его Колыбельников.

– Сваливай из Москвы. Кадровик – мой кореш, он тебя уволит за один день.

Так все и случилось. Владимир Колыбельников исчез из Москвы. Он начал работать механиком на маленьком аэродроме в районе Тикси.

В те годы о советской власти там знали только понаслышке, работали в тех краях суровые мужики, для которых «закон – тайга, прокурор – медведь».

В 41-м Владимир ушел добровольцем на фронт. Сначала был инженером эскадрильи, потом инженером полка. Демобилизовался он в 46-м, прихватив и войну с Японией.

В его послужном списке число «каиновых» печатей увеличилось. Прибавились Польша, Германия, Китай. Он прекрасно понимал, что в Москве рано или поздно за ним придут.

В 37-м ночью в их квартиру приперлись энкавэдэшники с дворником и, узнав, что гражданин Колыбельников здесь больше не проживает, уехали, весьма раздосадованные, обратно на Лубянку.

Искать инженера Колыбельникова времени не было: ежовский конвейер работал с полной нагрузкой, вместо одного можно посадить двух других.

Война внесла свои коррективы в карательную систему, пришлось ловить настоящих шпионов. Но после войны машина арестов снова заработала, человек, выезжавший за границу, становился сладкой добычей.

И вот на Севере, опять на крошечном аэродроме, объявился толковый механик. Ближайший аппарат уполномоченного МГБ находился в окружном центре, за тысячу километров. Его сотрудники искали вражескую агентуру поблизости, до далеких аэродромов руки не доходили. Семь долгих лет проработал там Владимир Георгиевич Колыбельников.

Смерть Сталина на Крайнем Севере встретили спокойно. Никто особенно не убивался по вождю.

Когда радио сообщило об аресте Берия, Колыбельников взял расчет. Получил кучу денег за семь лет работы – тогда платили все положенные надбавки – и вернулся на Патриаршие пруды. Самое смешное, что дядя Володя не потерял московской прописки. И в домоуправлении о нем забыли, потому что его сестра регулярно в самые тяжелые годы подкидывала паспортистке продукты; кстати, всю войну эта дама пользовалась незаконно полученной продуктовой карточкой на фамилию Колыбельникова.

Итак, Владимир Георгиевич вернулся в свою квартиру, в которой жил еще его отец, известный в свое время русский авиатор Георгий Колыбельников, и пошел работать инженером в аэроклуб. Он рассказывал мне много забавных историй о своей северной одиссее. Я слушал, пытаясь представить затерявшиеся на Севере домики маленького аэродрома, где единственной радостью были спирт, сгущенное молоко, голос далекой Москвы по радио.

Я слушал, а за стрельчатым окном мирно спали Патриаршие пруды, самое любимое мое место в Москве. Для нас Патриаршие – это не просто небольшой пруд, аллеи вокруг него, огромный павильон на берегу. Понятие это для меня и моих сверстников более широкое.

– Где он живет? – спрашивали мы.

– На Патриарших.

– А где там?

– В Малом Козихинском.

Для меня Патриаршие – это и Южинский, и Бронные, и Спиридоновка, и Палашевские, и Трехпрудный. Все эти некогда тихие, но даже и сейчас прекрасные улочки старой Москвы.

И обычно именно на старых улочках случались самые забавные истории.

* * *

Это было в те далекие времена, когда зоркое око партийных вождей еще не остановилось на тихих улочках в районе Патриарших. Тогда престижно считалось жить в солидных домах на улице Горького.

Самые большие начальники кустились в коттеджах на Воробьевых горах. Место это получило название «Поселок “Заветы Ильича”». Чины помельче жили в роскошном доме на улице Грановского, ныне Романов переулок.

А на Патриарших шла своя размеренная жизнь. В Трехпрудном переулке в солидном доме проживал некто Борис Захарович Сандлер. Три раза в неделю он приходил в кафе «Националь», где всегда обедал в полном одиночестве, хотя знакомых у него было наверняка ползала.

Одевался он безукоризненно. В каждый свой поход в знаменитое московское кафе надевал новый, отлично сшитый у дорогого портного костюм. Он шил в каких-то таинственных местах все: рубашки, галстуки, пальто – и никогда не открывал этой жгучей тайны московским пижонам.

В «Национале» мне поведали, что в 20-е годы он был солидным нэпманом, имел на Кузнецком свое меховое дело.

Но, как человек умный, с дьявольской интуицией, он первым почувствовал, что нэпу наступает конец, продал дело, вложил деньги в ценности непреходящие – золото и камни – и стал театрально-эстрадным администратором.

Его не коснулись страшные московские аресты. Как он уцелел – не знал никто. Правда, поговаривали, что Борис Захарович истово помогал «любимым» органам каленым железом выжигать гидру контрреволюции. Но в те времена так говорили о любом заметном в определенных кругах человеке, которому посчастливилось уцелеть.

На карманчике пиджака у него всегда были прикреплены две наградные колодки медалей: «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и «800-летие Москвы». Носил он их с необыкновенной гордостью, и, что самое примечательное, награды эти он получил на законном основании.

Я встречал Бориса Захаровича не только в «Национале», но и у знаменитого пруда. Летом он был одет в прекрасные чесучовые костюмы, зимой – в габардиновые пальто на меху.

Борис Захарович степенно прогуливался в компании таких же, как и он, солидных людей, снисходительно-вежливо раскланиваясь со мной.

Но однажды осенью, когда Сандлер сидел на лавочке, любуясь лебедями, к нему подошли два шустрых молодых человека. Они плюхнулись на скамейку по обе стороны от моего солидного знакомого.

– Гражданин Сандлер?

– Да.

– Борис Захарович?

– Да.

– Мы из МУРа.

Молодые люди предъявили одинаковые квадратные удостоверения.

– Я вас слушаю.

– Это мы вас слушать будем. Просим проехать с нами.

О том, что Сандлера повязал МУР, в «Национале» стало известно в тот же день. Стало также известно, что в его квартире в Трехпрудном переулке был произведен тщательный обыск.

Как раз в это время я уехал в командировку на Сахалин и Курилы. В Корсакове устроился на рыболовецкий траулер, чтобы написать о «романтическом» труде рыбаков, и в Москву вернулся через три месяца.

Вполне естественно, что, смыв в Сандунах последние остатки рыболовецко-морской романтики, я отправился на встречу с дорогими друзьями в «Националь».

Первый, кого я увидел, войдя в кафе, был Борис Захарович. По-прежнему безукоризненно одетый, он сидел за своим столом. Кивнул мне свысока и продолжал есть котлету по-киевски.

Я не удивился. Обычное дело: посадили, потом выпустили, хотя все оказалось не так просто. Но сначала маленький экскурс в прошлое.

В архиве Ташкентского уголовного розыска лежало нераскрытое дело военного времени. В 41-м и 42-м годах в столицу Узбекистана хлынул огромный поток беженцев, как их в ту пору называли – эвакуированных. В основном это были женщины, дети и старики.

И вот, к пожилым людям стали заходить любезные работники собеса. Они вручали им небольшие суммы денег, немудреные продукты. А когда старики проникались к ним полным доверием, приносили продуктовый список, отпечатанный на бланке собеса и скрепленный официальной печатью. Сколько вкусных и дефицитных продуктов перечислялось на этой бумажке!

Инспектор спрашивал, интересует ли стариков этот набор.

– Да. Интересует!

Для многих купить такие продукты было подлинным счастьем. И доверчивые люди отдавали свои продуктовые карточки инспекторам собеса. И ждал их впереди месяц голода.

Конечно, местная милиция начала поиски мошенников, тем более что эпизодов таких по городу набралось несколько десятков, но поиски ничего не дали. Может быть, мошенники-гастролеры оказались более умелыми, чем ташкентские сыщики, а может быть, все силы милиции в тот момент были брошены на борьбу с разгулом бандитизма. В те годы бандиты тоже рванули в эвакуацию, точно зная старую истину: Ташкент – город хлебный.

Но вернемся в Москву 1965 года.

У автомобильного магазина на Бакунинской к двум колхозникам из Узбекистана подошел веселый доброжелательный молодой человек.

– Ну что, друзья, – сказал он им, – машина нужна?

– Нужна.

– Какая?

– Две «Волги».

– Многовато, но попробовать можно. По тысяче с каждой машины.

Граждане из среднеазиатской республики, не веря своему счастью, немедленно согласились со столь заманчивым предложением.

– Тогда так, – подытожил разговор молодой человек, – есть один очень солидный человек, он может помочь. Завтра к девяти часам приезжайте по этому адресу. Как ехать, я вам объясню.

Наутро два узбека встретились со своим благодетелем перед солидным учреждением. Ровно в десять подъехала черная «Чайка», из нее вышел солидный человек в роговых очках и шляпе. «Чайку» узбеки видели в Ташкенте, на них ездили республиканские руководители самого высокого ранга. Поэтому человек в шляпе сразу же завоевал доверие наивных узбекских хлопкоробов.

Их покровитель, почтительно кланяясь, подбежал к «большому начальнику» и начал ему что-то рассказывать. Тот повернулся, оглядел просителей и жестом пригласил следовать за ним.

Они поднялись на второй этаж. Там, на лестнице, «большой начальник» сказал:

– Дайте-ка ваши документы.

Узбеки достали паспорта и колхозные книжки.

– Конечно, наш долг помочь труженикам села. Но сделать я ничего не могу, нет ходатайства от колхоза.

В это время по лестнице спустился молодой человек с папкой в руках. Он подбежал к «большому начальнику»:

– Пожалуйста, подпишите, – раскрыл он папку.

– После совещания зайдите ко мне, и я подпишу.

– Но бумагу нужно немедленно отправить в Совмин.

– Совсем распустились, – строго сказал «большой начальник» и подписал важный документ. – Значит, так, товарищи колхозники, подготовьте ходатайство и тогда приходите ко мне.

– Я им помогу, – сказал благодетель.

Они вышли из солидного учреждения и отправились в ресторан «Узбекистан», где за выпивкой и пловом составили ходатайство от колхоза. Встретиться договорились через неделю на Бакунинской.

В назначенное время радостные колхозники привезли письмо на колхозном бланке, скрепленное подписью председателя и печатью.

– Вот это другое дело.

Они вновь подъехали к солидному дому. Благодетель вошел туда и, вернувшись через полчаса, заверил:

– Все в порядке. Завтра к десяти с деньгами приходите на второй этаж, вас будут ждать. А теперь давайте рассчитаемся.

Узбеки с радостью отдали обещанные деньги.

Точно в назначенное время узбеки приехали в знакомый дом. На площадке второго этажа их ждал «большой начальник».

Он протянул каждому по пачке документов.

– Накладные, – пояснил он, – разрешение на продажу, пропуск на выезд автомобилей с базы. А вот и кассовые ордера.

Он на секунду замялся.

– Впрочем, лучше я сам оплачу. Давайте деньги.

Растерянные узбеки протянули сумку с деньгами.

– Пересчитывать не надо? Отлично. – Он внимательно посмотрел на клиентов: – Сумма-то большая. Неудобно как-то. Давайте я вам свой паспорт оставлю. И вам спокойней, и мне легче.

Успокоившиеся узбеки взяли паспорт, даже не обратив внимания на то, что владелец его на фотографии запечатлен в шляпе. Ну а дальше, как говорят блатные, «кидок через сквозняк».

Дело поступило к грозе московских мошенников капитану Эдику Айрапетову. Он разработал план оперативных мероприятий, проинструктировал агентуру, вошел в контакт с операми, на «земле» которых находился автомагазин.

Но ничего пока не получалось. И вот однажды агент, крутившийся на бегах, дал информацию, что некий Володя, постоянный игрок, живущий в Палашевском переулке, по пьянке рассказал историю, как он заработал триста рублей, подойдя на лестничной площадке к какому-то человеку и сделав вид, что дает ему на подпись срочную бумагу в Совмин.

Володю установили, несколько дней наблюдали за ним, но у него никаких интересов, кроме лошадок, не было. Его задержали, и он сказал, что попросил его сыграть роль клерка знакомый – Борис Захарович Сандлер. Сандлера проверили. Но ни по каким учетам гражданин с такой фамилией не проходил. Начали отрабатывать связи и опять ничего криминального не нашли. И все-таки его задержали и привезли в МУР. Но ни на допросах, ни на очной ставке Сандлер не подтвердил показаний Володи. Стоял на том, что это клевета: Володя, запутавшийся в своих игорных делах, одолжил у него крупную сумму, поэтому и оговаривает своего кредитора. Показания Сандлера подтверждала расписка Володи на сумму пятьсот рублей, изъятая у Бориса Захаровича при обыске. Сандлера отпустили, но установили за ним наблюдение.

А тем временем в МУР поступили сообщения, что еще в четырех городах произошли аналогичные преступления. Четыре паспорта с наклеенной фотографией преступника были переданы в МУР. Эксперты установили, что все паспорта похищены в городах Кривом Роге и Запорожье.

Эдик Айрапетов вылетел на Украину.

В Кривом Роге местные сыщики устроили ему встречу с бывшим королем украинских карманников Витькой Пауком. Он, отсидев последний срок, накрепко завязал и жил тихо в маленьком домишке на окраине города. Без протокола он поведал Айрапетову, что известный фармазонщик Мишка Сирота заказал щипачам несколько паспортов. За ксивы он платил щедро – по две сотни за штуку. Айрапетов показал Пауку фотографии «большого начальника».

– Это он, – сказал Витька Паук.

И поведал, что во время войны Сирота помог ему закосить от армии и уехать в Ташкент, где по его заказу он «щипнул» удостоверение у двух лохов из горсобеса.

Мишка Сирота не проходил ни по каким учетам. Значит, он был классный мошенник, если за столько лет ни разу не попался. Кстати, в беседе Паук сказал, что Сирота родом из Запорожья.

Началась самая муторная часть работы. Оперативники поднимали десятки карточек паспортного учета. И наконец нашли. Мишка Сирота в миру был Мащенко Михаилом Ивановичем и имел вместе с сестрой в Запорожье собственный дом. Вполне естественно, что сестра ничего не знала о брате. На допросе она поведала, что Михаил ответственный работник и трудится в Москве.

Первоначально обыск ничего не дал. Тогда Айрапетов решил его повторить. На этот раз его интересовал фундамент. В городе стояла тридцатиградусная жара, и оперативники работали в плавках. На второй день из земли на лопате достали кучу денег.

Но Мащенко растворился на бескрайних просторах любимой родины.

Айрапетов помнил рассказ, не для протокола, старого карманника, особенно ташкентский эпизод. Он проверил и выяснил, что Сандлер тоже жил в эвакуации в Ташкенте.

Из архива угрозыска Узбекистана затребовали старое дело о работниках собеса. Сандлер и Сирота в те годы находились в Ташкенте, сейчас Борис Захарович правда краешком, но тоже проходил по делу об автомобильном мошенничестве.

Поиски Сироты продолжались, одновременно было усилено наблюдение за Сандлером. И однажды он получил телеграмму: «Жду во Львове. Варя».

Сандлер приехал во Львов и остановился в солидной гостинице «Интурист» на главной площади. Вел он себя как каждый приезжий: полюбовался оперным театром, погулял в Стрийском парке, посетил знаменитое кафе-кондитерскую на Пиршотравной улице. Вечером, тщательно одевшись, он спустился в ресторан. Вошел в японский зал, сел за столик, сделал заказ. А через полчаса к нему подсел Сирота.

Так закончились сразу два дела – нераскрытое военное и свежее о крупном мошенничестве.

* * *

В 70-х годах район Патриарших стал номенклатурным гнездом. На улице Алексея Толстого, ныне Спиридоновке, снесли красивые доходные дома, а на их месте построили жилье для крупной номенклатуры. И сразу же усилился режим. Замелькали на улицах мордатые ребята из «девятки», охраняющие покой вождей.

В одном из домов жил председатель Госплана, зампред Совмина и член ЦК Николай Байбаков. Был он человеком демократичным, поэтому возвращался с работы, высаживался из машины у музея-квартиры Максима Горького и шел в народ.

Однажды прекрасным зимним вечером у самого дома он встретил компанию пацанов.

– Дяденька, тебе далеко? – спросил один из них.

Байбаков подумал, что, видимо, это тимуровцы, которые хотят помочь ему дойти до дома.

– Нет, ребята, спасибо, я уже пришел.

– Тогда не замерзнешь! – крикнул один из пацанов, сорвал с головы председателя Госплана дорогую ондатровую шапку, и вся компания бросилась бежать.

Мне рассказывали мои друзья из 83-го отделения милиции, что такого у них не было даже после ограбления музея-квартиры Алексея Толстого.

Все отделение и бригада оперативников МУРа сутки стояли на ушах, но шапку члену ЦК все же вернули.

Потом я частенько встречал Виктора Васильевича Гришина, бывшего члена Политбюро и первого секретаря МГК КПСС, весьма демократично гуляющего с супругой возле памятника великому баснописцу.

Я и сейчас, проходя днем по скверу на Патриарших, вижу до боли знакомые лица, примелькавшиеся в свое время на газетных страницах и плакатах. Лица узнаю, а фамилии вспомнить не могу. Слишком много фотографий всякого начальства пришлось мне повидать за свою жизнь. Да и они теперь не такие, как раньше. Выходят играть в шахматы или домино на лавочки в сквере.

Правда, на лицах навсегда осталось неуловимое выражение превосходства.

* * *

Сейчас Патриаршие пруды срочно оккупируют новые русские. Элегантные магазины появились, рестораны на любой вкус.

Когда я сегодня приезжаю на съемки своего фильма на Патриаршие пруды, то думаю о том, что, хотя наше время не располагает к доброте, оно все же милосердно к нам, возвращая нам утраченное через воспоминания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.