Глава вторая За тремя прекрасными

Глава вторая

За тремя прекрасными

Знание — высшее богатство, родной очаг — среднее, скот — низшее.

Старая поговорка

Еще задолго до прихода наших машин правительство Монгольской Народной Республики оповестило гобийские областные центры (аймаки) о приезде экспедиции, предписывая оказывать всяческую помощь. В Южногобийский аймак (Далан-Дзадагад), долженствовавший быть центром наших исследований, приехал уполномоченный правительства, который в числе других дел должен был найти людей, знавших о находках «костей дракона». Сам уполномоченный видел кости дракона в детстве, а его родственники и друзья были знатоками Гоби. По его вызову старые араты прибыли из дальних мест и остановились близ Далан-Дзадагада, ожидая приезда уполномоченного, который обещал навестить их дома, то есть в кочевых юртах.

Солнце спускалось к скалистым вершинам Гурбан-Сайхана («Трех Прекрасных»). Хребет громоздился над плоской щебнистой равниной, запирая пути к югу, сурово поблескивая отполированными ветром кручами. В небольшой промоине заросли дериса колыхались на слабом ветру бело-желтой гривой, обрамлявшей подножие маленького холма. На холме почти рядом стояли две юрты, крытые пестрой, видавшей виды кошмой. У входа ближайшей к промоине юрты, лицом к хребту, сидели три арата и покуривали длинные трубки.

— Уже поздно, почтенный Балсандорж, — сказал самый молодой из собеседников Хорло, — ваш брат Цевен напрасно надел свое новое дели: от аймака сюда пол-уртона, и важный начальник не поедет на ночь.

Старик Балсандорж погладил отросшую на две ладони бороду и покачал головой:

— Нет, мой Лодой Дамба никогда не обманывает никого. Он сын моего лучшего друга и мне тоже как сын… Мы учили детей, что лучше сломать свою кость, чем свою честь!

Пожилой широколицый арат в вишневом дели — Цевен, брат старика, одобрительно усмехнулся, выбил пепел из трубки в серебряную чашечку и показал нефритовым мундштуком на восток. Оттуда быстро приближался одинокий всадник. Острые глаза степняков сразу заметили, что он в неудобном для езды европейском костюме.

— Не успел переодеться, наверно, прямо с совета, — удрученно пробормотал старик.

— Какое спешное дело заставило его так торопиться? — спросил Хорло.

— Лодой Дамба приехал из Улан-Батора по поручению маршала, — негромко ответил Балсандорж, — чтобы найти людей, знающих, где лежат «кости дракона»… Из Советской страны прибыли ученые. Они хотят смотреть эти кости, выкопать их, изучить и объяснить нашему народу, что это такое. Вот ему и нужны два старика — я и Цевен. Мы оба водили караваны в прежние времена и знаем много мест в Гоби, видели и «кости дракона»…

— «Кости дракона»… ха! ха!.. сказки… как же могут ученые из великой Страны Советов искать несуществующее?.. — откровенно расхохотался молодой арат. Старики нахмурились и поглядели друг на друга.

— Позже выросшие рога длиннее прежде выросших ушей, — тихо и ядовито произнес Цевен. Хорло вспыхнул, умолк и стал смотреть на подъехавшего гостя — невысокого и тонкого, в отличном светло-сером костюме.

Лодой Дамба отряхнул пыль и быстро подошел к старикам, широко улыбаясь.

— Вот мы и увиделись, почтенный Балсандорж! — радостно крикнул он и почтительно поклонился старикам, поспешившим ему навстречу.

— Мы получили твое письмо и еще вчера ждали тебя… Но это ничего… — прервал старик извинения гостя. — Зато мы с Цевеном вспоминали места, где хранятся «кости дракона». Цевен готов вести туда советскую экспедицию. Мы говорили об этом, когда Цевен увидел тебя, а сосед Хорло нашел смешным наш разговор…

— Вовсе нет, — запротестовал молодой арат, — я только хотел получить разъяснение. Ведь я тоже учился в школе и узнал, что драконы никогда не существовали. Это ламские сказки, и пришли эти сказки к нам из Китая. А теперь и сами китайцы не верят в драконов.

— Такие же слова говорил я Балсандоржу, приехав из школы двадцать пять лет тому назад, — задумчиво сказал Лодой Дамба, — а потом… — Он умолк, глядя на склон ближнего холма. Там, словно большой черный сарлык на ночлеге, вытягивалась закатная тень.

— И потом вы поверили? — опять не удержался Хорло.

Лодой Дамба тихо рассмеялся:

— Придется вам рассказать, иначе получится, что я инструктор ЦК Народно-Революционной партии, стою за религиозные пережитки…

Лодой Дамба потянул вверх свои отглаженные брюки, подогнул под себя ноги и начал размеренным голосом:

— «Дракон, пролетая, приблизился к земле, упал и умер. Кости его глубоко вошли в землю и стали каменными. Сперва он ударился о землю хвостом и задними лапами, там в горах Унэгэту („Цветные горы“) лежат теперь эти остатки. Голова с туловищем упали на полтора уртона дальше на запад, в горах Цзосту-Ундур-Хара („Охристо-черная высота“). Вот каких размеров дракон!»

Так мне рассказывал Балсандорж двадцать пять лет тому назад, — продолжал Лодой Дамба. — Юрты наши стояли у Дзабхана («Разливающийся»), и до Унэгэту было совсем недалеко. Я, так же как теперь вы, Хорло, отрицал драконов. Тогда пришел отец и подтвердил, что тридцать лет назад он шел здесь с караваном, видел «кости дракона». Мы с Балсандоржем оседлали коней и поехали. Скоро пошли колодезные тропы, вдали показались невысокие красные холмы. Холмов было много, они были круглые и низкие и стояли попарно. Мы долго ездили по ним, я покорно следовал за Балсандоржем, а тот вертел головой, как гриф, и вытирал потный лоб шапкой. Наконец он издал радостный возглас и спрыгнул с коня. Мы подошли к ровной площадке, окруженной пятью очень низкими холмиками. Повсюду лежали гигантские кости такого размера, что не могли принадлежать никакому из живущих с нами животному. Ошибиться было невозможно, кости были такими же белыми, какими становятся у нас в степях всякие кости. Я различал бабки величиной в двадцать бараньих, страшные когти, кривые заостренные, больше и толще длинного ножа. И дальше, за холмиками, лежали еще десятки костей. Я стоял молча. В голове моей, еще совсем недавно освободившейся от ламской науки, помутилось. Никто никогда не видел драконов. Я твердо знал что драконы такое же порождение религиозной выдумки, как и все тысячи духов и демонов буддийского неба и ада, но передо мною лежали чудовищные кости! Некоторые казались совсем свежими, как будто мертвый дракон рухнул сюда, в эти красные бугры, всего лишь луну назад. Я осторожно поднял громадный коготь — крепкий, тяжелый и плотный — и молча прыгнул в седло. Балсандорж сжалился над моей растерянностью и рассказал, что в Гоби есть много мест, где люди встречали кости драконов. Почему-то всегда кости лежат среди бесплодных обрывов красных глин и песка. Говорят, что дракон при падении уничтожает вокруг все живое…

Рассказчик выпил поданную чашку чаю и прислушался. Глухой и протяжный шум нарастал с запада. Внезапно налетел крутящийся вихрь, захлопнул открытую дверь юрты и унесся в пыльном тумане. Следом за вихрем подул ровный и прохладный ветер. Хлопнула кошма на раскрытом тоне, и в юрте стало темно.

— Пришел ветер на ночь, — сказал Балсандорж, — сейчас зажгут светильню… Вы так хорошо говорите, Лодой Дамба, что я вижу ясно все перед собой и снова еду вместе с вами по красным буграм…

— Я был сильно поражен тогда, — отозвался Лодой Дамба, — словно с высокого перевала увидел новую страну, и накрепко все запомнил. Слушайте дальше. Мы приехали к нашим юртам ночью и еще долго сидели и разговаривали. Мой отец сказал, что Балсандорж потому много знает о костях дракона, что его младший двоюродный брат Цевен водил караваны по Большой Обходной дороге через Черную Гоби и по Дороге Ветров. Там, на северной окраине Черной Гоби, в еще более пустынных и бесплодных местах, лежит множество костей исполинских драконов. Вот туда-то и надо провести советскую экспедицию!

Балсандорж и Цевен как по команде набили трубки.

— Это очень далеко, там, — Цевен махнул рукой в направлении хребта, — пойдут ли советские люди туда?.. А если пойдут, то пройдут ли их машины?..

— Я знаю русских людей, — возразил Балсандорж, — они пройдут везде, где понадобится, но ты, уважаемый брат, не стар ли для такого пути?

— Я стар — это ничего, найдем проводника помоложе. Я расскажу ему, так расскажу, что он найдет, будто там родился! — с азартом воскликнул Цевен.

Лодой Дамба одобрительно усмехнулся…

Две недели спустя после отъезда уполномоченного наши машины, тяжело нагруженные снаряжением и горючим, медленно шли по Средней Гоби. После ночлега среди больших камней на травянистой равнине у Мандал-Гоби мы въехали в настоящую Гоби — щебнистую, черную, с редко разбросанными кустиками травы. Несколько часов покрышки однообразно скрежетали по щебню. Становилось все жарче, как будто сентябрьское солнце молодело с каждым часом.

Мы сделали остановку на обед у разрушенных глинобитных стен развалин Олдаху-хида («Найденный монастырь»). Длинный ряд разбитых белых чаш субурганов отгораживал развалины от плоских щебнистых гряд с севера. С юга прямо к стенам подходила огромная, совершенно мертвая равнина. Рыжая глина бесплодной почвы просвечивала сквозь черный мелкий щебень. Глубокие канавки — следы автомобильных колес — бороздили равнину в разных направлениях: попытки неведомых водителей пробиться через размокшую во время июльских ливней или весеннего снеготаяния глину…

Сейчас эта равнина не представляла никакой опасности — дожди давно окончились, и глина была суха на много метров вглубь.

Едва только машины остановились, как тяжелый зной обступил нас. Неподвижный воздух между стенами был буквально накален. Мы укрылись от прямого солнца в тень машин, поели и немного вздремнули. Однако долго отдыхать было некогда — мы намеревались сегодня же доехать до Далан-Дзадагада, а оставалось еще сто девяносто километров.

И мы пустились по мертвой равнине, не обращая внимания на усиливающуюся жару. Потирая обожженные солнцем и палящим ветром уши, я с удовлетворением отметил огромную разницу между погодой в Улан-Баторе и здесь, в Гоби, хотя мы и отъехали от столицы республики всего на четыреста километров прямо на юг, то есть около четырех градусов по широте. По сторонам щебень был темным, а на самой дороге гораздо светлее — пустынный загар был стерт колесами с камня и щебень присыпан пылью, отчего вся дорога приняла светлый серый цвет. В Гоби, когда солнце высоко, чистый серый цвет кажется голубым или светло-синим. Мне не раз пришлось потом встретиться с этим явлением. И сейчас под палящим солнцем на темной щебнистой равнине вдаль вилась ярко-голубая дорога, вблизи, перед радиатором машины, казавшаяся совсем синей. Необычайного цвета путь манил воображение, суля впереди неопределенные и необыкновенные возможности…

А часы шли, солнце спускалось ниже и уходило в сторону, голубой цвет щебня дороги сменился красновато-серым. Встретились две монгольские машины ЗИС-5. Не в пример нам, местные водители бешено гнали по ухабам и ямам, машины дергало, бросало и раскачивало так, что на них жалко было смотреть. Вдобавок пошла «гребенка», и наше передвижение замедлилось.

Короткий осенний день давно окончился, а в свете фар все тянулась и тянулась изрытая ухабистая дорога, пересекавшая глинистую котловину. При торможении перед ямами вихрь густейшей пыли с жарким дыханием отработанного бензина мгновенно обгонял нас, окутывал плотным облаком, забивался в кабину и рассеивался только тогда, когда машина набирала ход.

Глухой ночью мы прибыли в аймак и подъехали к отдельно стоявшему на самом краю поселка зданию, обнесенному глинобитной сплошной стеной. Это был клуб местной милиции, отведенный под нашу базу.

Рано утром я пошел осматривать базу и аймак.

В углу двора, в старой, дырявой юрте, превращенной в кухню, уже готовился завтрак. Квадрат глухих стен обрамлял весь дом — защита от страшных гобийских ветров. Только одна узкая дверная прорезь выходила на восток. С другой стороны дома находился большой чулан, куда вел длинный узкий проход между стеною и домом — там мы оборудовали кладовую и фотолабораторию. Благодаря этой мудро придуманной стене наша новая база выглядела даже уютно в сравнении с другими домами, стоявшими совершенно открыто.

Я вышел через дверной проем. Обе машины стояли перед входом, красная гобийская пыль прочно въелась в их колеса, капоты и крылья. Аймак — отдельные каменные дома, живописные скопища юрт, высокие мачты радиостанции, ряд магазинов, группа белых больничных зданий и стоявшая на отлете большая школа — был поставлен здесь всего несколько лет назад, а ранее находился значительно севернее — в Дельгер-Хангае («Просторный Хангай»). Поэтому юрт было во много раз больше, чем домов, но строительство продолжалось — в самом центре, неподалеку от здания аймачного управления, уже были выложены фундаменты трех больших домов…

Аймак Далан-Дзадагад расположен на плоской щебнистой и пустынной равнине, протянувшейся далеко на запад и на восток. С севера на сотни километров простирались такие же, только, пожалуй, еще более бесплодные равнины, местами прерывавшиеся грядами холмов и цепями невысоких скалистых гор или глинистыми впадинами — котловинами.

С юга над равниной и аймаком как бы всплывала стена крутого и высокого хребта. Массивные скалы величественно громоздились на пологом цоколе бэля. Хребет уходил косо на запад и распадался на три массива, разделенных широкими сквозными долинами. Это и был Гурбан-Сайхан («Три Прекрасных»), восточная оконечность Гобийского Алтая. Названия гор в Монголии — пережитки древнего пантеистического шаманизма, оставшегося бытовать и ассимилированного буддизмом, который сумел отлично использовать бесчисленных богов и чертей первобытного, запуганного силами природы мышления. При подобострастном отношении древних путников к горам, посылавшим то необоримые ветры, то снег и жестокую стужу, то гибельные ливни, подлинные имена гор нельзя было произносить и они были забыты. Поэтому самые большие горы до сих пор носят «обобщенные» названия: Сайхан, Богдо, Хаирхан — Прекрасный, Святой, Милостивый, к которым добавляется какое-нибудь отличительное прилагательное.

Ничего прекрасного не было в этих «Трех Прекрасных», надменно высившихся над распростертым у их подножия аймаком. Но величие, несомненно, чувствовалось в кручах и полированных ветрами ребрах исполинских обнаженных скал.

Я отправился с визитом к аймачному дарге и был принят любезно, но не смог хорошо побеседовать. Аймачный начальник очень плохо говорил по-русски, а наш переводчик был в отъезде. Зато в айкоме Народно-Революционной партии я имел больший успех — секретари айкома владели русским языком и очень заинтересовались работой нашей экспедиции. Мне пришлось говорить целый час. Договорились о взаимопомощи в работе. Вернувшись домой, я принялся за дневники и едва успел покончить с ними, как явились наши исследователи Орлов, Громов и Эглон.

Шумная компания уже сильно загорелых и обветренных гобийцев сильно отличалась от бледнолицых «горожан», хотя «горожане», опаленные горячими ветрами Гоби, больше походили на краснокожих.

Орлов, Громов и Эглон похвалялись палеонтологическими открытиями. Ездивший с ними шофер Андреев, маленький, рыжий и веснушчатый, пугал наших шоферов гобийским бездорожьем. Наконец шутки утихли, и мы уселись с топографическими картами за стол. Первые же маршруты, проделанные передовым отрядом обнаружили два интересных местонахождения.

К северу от аймака, по старой караванной тропе, обнаружили массив-останец красноцветных меловых пород, одиноко стоящий посреди котловины и окаймленный большими сухими руслами. Это был Олгой-Улан-Цаб («Ущелье красной толстой кишки»). Исследователи долго лазили по склонам многочисленных оврагов и обрывам, находя кости динозавров, таких какие еще не встречались на территории Центральной Азии. Наконец в обрыве одной промоины был найден скелет гигантского травоядного динозавра — зауропода. Длинный хвост, полагавшийся этой породе ящеров, был нацело уничтожен размывом. Остались только два громадных первых хвостовых позвонка, которые Эглон с трудом извлек из твердой песчаниковой плиты.

Крестец и таз уходили внутрь и в глубь обрыва а за ними, наверное, шел и весь остальной скелет гиганта, достигавшего, судя по размерам извлеченных позвонков, примерно 25 метров в длину. Это была первая находка более или менее полных остатков зауропода во всей Центральной Азии. Однако на извлечение скелета из твердой породы ушло бы с нашими малыми силами не менее года работы. Несколько лет потребовала бы и препаровка костей в Москве, поэтому находку пришлось оставить.

Северо-восточнее, между Олгой-Улан-Цабом и даланд-загадской дорогой, располагался второй отдельный массив, сложенный еще более темно-красными глинами, с меньшим количеством песчаников — Улан-Ош («Красный водопой»). В узких промоинах красных стен Улан-Оша Громов, Эглон и Орлов нашли кости мелких попугаеклювых динозавров и обломки панциря черепах. Целая когтистая лапа небольшого динозавра была выложена на стол передо мной как доказательство хорошей сохранности материала. Я взглянул на карту. И Олгой Улан-Цаб и Улан-Ош находились в пределах одной большой котловины, вытянутой в широтном направлении и ранее, очевидно, целиком заполненной красноцветными костеносными меловыми породами, от которых теперь остались неразмытыми лишь отдельные участки.

— Погодите-ка, — воскликнул я, — где-то тут близко Барун-Баин («Западный Богатый») — место, где ботаник Юнатов видел много костей динозавров…

— Вот оно! — Ноготь Орлова ткнул южнее синего кружка, обведенного вокруг Улан-Оша. — Тоже в этой большой впадине.

— И не только оно, — Громов нагнулся к карте, чадя вонючей трубкой, — на запад все та же котловина проходит до Баин-Дзака («Богатый саксаул»). А на Баин-Дзаке мы уже побывали. Оказалось, что это и есть знаменитое Шабарак-Усу американцев. Яйца динозавров ведь мы нашли тоже, и неплохие…

— Так, все понимаю — в этой впадине в разных ее местах уцелели низкие горизонты меловой толщи, выраженные разными фациями — пески в Баин-Дзаке, болотные глины в Улан-Оше и Барун-Баине… Но все же нет очень крупных скоплений остатков динозавров, хотя если поставить раскопки, то получим хороший материал. Но это не решает успеха экспедиции.

— Разумеется, — хмуро сказал Орлов, — мы должны доказать повсеместное обилие и разнообразие ископаемых позвоночных и распространение материковых отложений… Фу! — яростно отмахнулся он от трубки Громова.

— Хорош табачок! — невозмутимо отозвался Громов, окутываясь дымом.

Встреченный одобрительными восклицаниями, в комнату вошел крепкий пожилой монгол в нарядном, вишневого цвета дели. Это был Цевен, проводник, направленный аймаком в нашу экспедицию. Он отлично умел проводить машину по бездорожью и обладал широкими и разнообразными знаниями всего, что относилось к природе Гоби. За эти познания и отличную работу проводник Цевен был прозван нами «академиком».

После угощения Цевен вытащил длинную трубку, набил ее пылевидным табаком — дунзой — и затянулся. Начался неторопливый разговор о дальнейших планах поездок. Мы стеснились на конце длинного стола из неровных досок. Ветер, врываясь сквозь щели крыши, слегка колебал пламя свечей. Лысеющие головы Громова и Орлова, светлая и темная, наклонились к картам. Данзан, хмурясь и торопясь, переводил речь Цевена и наши вопросы.

— Мой друг, старик Балсандорж-гуа, и я знали, что вы приедете. Мы ездили туда и сюда, спрашивали многих аратов, молодых и старых, всех, кто знает, где лежат «кости дракона». Два места я вам показал, одно вы сами нашли, одно, говорите, нашел ботаник Юнатов… Но это еще не все. Вы правильно сказали, что большого богатства костей здесь нет. Самое большое богатство там, — старик махнул рукой на юго-запад, — за Гурбан-Сайханом… Нэмэгэту («Защищающий от ветра») — вот где много больших костей. Больше вы нигде в Гоби не найдете. И никто там еще не был…

Цевен умолк и стал выколачивать трубку в маленькую серебряную чашку.

— Дорога туда только до Ноян сомона, — сказал я, следя за картой, — дальше нет дороги. Чтобы прошли машины, особенно необходим знающий проводник. Ехать далеко, всякая поломка машины будет опасна не только для плана экспедиции, но и для людей.

— Я не могу поехать с вами, — ответил Цевен, обменявшись с Данзаном быстрыми непонятными фразами, — хозяйство больше нельзя оставлять! Вместо меня поедет заведующий потребительской кооперацией Цедендамба, я ему все рассказал. Цедендамба сам родом из Сэвэрэй («Сжатый, стянутый») сомона и те места знает.

— Знает-то знает, — ответил я, от огорчения затягиваясь поглубже из огромной самокрутки, — но вы знаете, как и где проходят машины. А от незнакомого с машинами проводника иногда бывает хуже, чем совсем без него… Но хозяйство — дело серьезное, ничего не скажешь. Вот если бы были у вас колхозы…

Цевен широко улыбнулся, встал из-за стола и проговорил что-то.

— Он сказал, был бы колхоз, тогда он был бы с нами в экспедиции все время, пока был нужен, и за скот был бы спокоен. А теперь очень хочет помочь, ему понравились вы, но никак не может… — перебил Данзан, улыбнулся и закончил: — Говорит, что скоро они сделают колхозы, жаль только, что нам завтра надо ехать!

Все рассмеялись.

— Пока он не ушел, надо спросить его про олгой-хорхоя! — воскликнул Эглон.

Ян Мартынович подразумевал странное животное монгольских легенд. Среди жителей Гоби издавна распространено предание о большом и толстом черве (олгой — толстая кишка, хорхой — червяк), свыше полуметра длиной, живущем в недоступных песчаных местах Гобийской пустыни. Рассказы об этом животном совпадают. Олгой-хорхой известен как очень страшное существо, обладающее непонятной убийственной силой, способной поразить насмерть прикоснувшегося к нему человека.

Никто из ученых-исследователей не видел необычного червя, но легенда о нем так распространена и так единообразна, что, нужно думать, в ее основе действительно есть какое-то чрезвычайно редкое, вымирающее животное, вероятно, пережиток древних времен, уцелевший теперь в самых пустынных уголках Центральной Азии. Я использовал легенду об олгой-хорхое в одном из своих фантастических рассказов. Про олгой-хорхоя слышал и начальник американской экспедиции Эндрьюс.

Данзан заговорил с Цевеном несколько смущенно, как будто опасаясь насмешек со стороны остроумного старика за наивный вопрос о легендарном животном. К общему удивлению, Цевен объявил, что много слышал об этом гигантском червяке, убивающем наповал, но не видал его. В четырех уртонах на юго-восток от аймака есть местность Халдзан-дзахе («Лысый край»), где на барханных песках живет олгой-хорхой. Но его можно видеть только в самую жару, в июне — июле, позднее он зарывается в землю и спит.

Посыпались шутки об этих непонятных свойствах хорхоя. Цевен рассердился и, сурово нахмурившись, сказал несколько слов Данзану.

— Он говорит, — перевел молодой геолог, — они смеются только потому, что ничего не знают и не понимают. Олгой-хорхой — это страшная вещь!..

Цевен пошел домой. Мы поспешили проводить арата до выхода со двора и тем оказать ему почет по-монгольски. Проводник был польщен, когда все три профессора вышли за ним следам.

В углу двора сквозь дыры старой юрты светился огонь. Это повар Никитин, или танковый кашевар, как он именовал себя после недавней демобилизации, заготовлял лепешки в далекий поход. Запаса хлеба, привезенного из Улан-Батора, не могло хватить надолго, а выпекать лепешки в походе было хлопотно.

Мы прошли в узкий дверной проем, простились с Цевеном и зашагали в темноте мимо стоявших в ряд перед оградой трех наших машин — скромной автоколонны первой экспедиции. Темные, высокие тенты придавали им вид массивных глыб.

Еще несколько шагов — и мы очутились на краю щебнистой равнины, пустой, холодной и темной. Жестко скрежетал под ногами остроугольный щебень. Звездное небо, холодное, низкое и яркое, с юга затенялось стеной хребта. Ближайший к аймаку массив Цзун-Сайхан («Восточный прекрасный») громоздился в неуловимом свете звезд. Дальше Дунду-Сайхан — средний — уже расплывался в темноте, сливаясь с чернотой бэля.

Мы долго смотрели на горную стену, загородившую от нас таинственную, неисследованную страну с большими котловинами и острыми хребтами, далеко протянувшимися на юг и запад.

Точно повинуясь какой-то команде, дружно залаяли многочисленные псы. Залаяли с тем характерным, тоскливым подвыванием, которое отличает монгольских собак.

— Ночи стали заметно холоднее, — заговорил, застегивая ворот ватника, Громов, — даже странно: такая обжигающая жара днем и свирепый холод ночью!

— Ну не так уж свиреп, просто вы привыкли к жаре, — отозвался я, — а я вот, наоборот, в Улан-Баторе привык к холоду. В горах вокруг города снег, ночью мороз — и так до перевала семидесятого километра…

— Очень меня беспокоит, — вмешался профессор Орлов, — успеем ли мы сделать что-либо серьезное? Может, надо было все время употребить на обследование мест, о которых есть уже вполне определенные сведения…

— Мы будем и на востоке, как планировали, — возразил я, — а свидетельствам аратов я верю. Разные показания сходятся, да и к нам, гостям из Советского Союза, явное доброжелательство…

«Настоящие стойкие морозы в Гоби наступают с ноября. Значит, у нас есть месяц с неделей. Это без всякого запаса… Должно хватить на большой объезд, только бы не подвели машины», — думал я, подходя к полуторке и касаясь рукой холодной фары.

Громов спрятался от ветра за бортом машины и стал вытаскивать табак, но Орлов заявил, что он совершенно замерз, и мы вернулись в дом. В низком помещении было теплей. Складные койки занимали почти все свободное место. Сонная тишина царила в доме, только Данзан копошился над картами, медленно перебирая листы тонкой смуглой рукой. За другим концом стола Андросов морщил курносый нос. Попытка починить «своими силами» сломанный бензоуказатель не удалась. Шум ветра, разгуливавшего на темном просторе снаружи, заметно усиливался, огонь свечой метался от струек воздуха, неведомыми путями влетавших в помещение. Крупные пятна света бегали по потолку, затянутому белой бязью. Легкая ткань как будто струилась. Внезапно на пороге возник повар. На его круглом, открытом, дочерна загоревшем лице сияла всегдашняя приветливая улыбка:

— Научная сила чай пить хочет?

Наш веселый повар называл всех ученых экспедиции «научной силой». Название это закрепилось на все последующие годы работы.

Места для чаепития сразу не нашлось. Клубный стол добрых шести метров длины был нацело занят картами. Данзан прикрепил кнопками аккуратно подогнутые и подобранные планшеты подлежавшего изучению района Гоби. Получилась бумажная лента, своими размерами внушавшая некоторые размышления. Но наш геолог-переводчик оставался совершенно спокойным. Его узкое лицо с очень темной кожей бесстрастно повернулось к нам, темные глаза смотрели непроницаемо, а необыкновенно изящная тонкая рука задумчиво ворошила кипу карт.

Громов по всегдашней привычке высоко взвел брови над круглыми стеклами очков и пронзительным птичьим взглядом уставился на полосу планшетов.

— Это нам столько ехать?! Му байна! (плохо). — Профессор старался говорить по-монгольски, нещадно коверкая слова и произношение.

— Посмотрите, Иван Антонович, — позвал меня Данзан, — я начертил маршрут, как вы сказали…

Красная линия пересекла несколько планшетов карты, постепенно изгибаясь к северу и назад, на восток. Получилась гигантская петля в полторы тысячи километров длины, огибавшая хребет Нэмэгэту с юга, запада и севера и подходившая к впадине Ширэгин-Гашун («Столовый горький»), где в 1932 году географ Б. М. Чудинов нашел множество костей огромных динозавров. Эту впадину мы нанесли на карту наугад, без точных данных.

Что ожидало нас там, впереди, за Тремя Прекрасными, какие испытания скрывала за собой эта линия маршрута, отражавшая сотни и тысячи километров реальной пустынной земли?

* * *

Широкая дверь кабины защелкнулась, хрипнула передача, машина двинулась. Я помахал рукой оставшимся на базе, чувствуя вину за огорчение, выразившееся на всех трех лицах. Лукьянову и двух рабочих пришлось оставить, поручив им «заведование» и охрану базы. Каждый лишний человек в таком долгом маршруте — это около десяти пудов груза, вместе с его продовольствием, запасом воды, посудой и постелью. Резерва в полтонны не было, тем более, что на обратном пути мы рассчитывали везти тяжелые коллекции ископаемых костей.

Три машины направились по хорошему автомобильному накату на запад от аймака. Впереди полуторка с Орловым в кабине, наверху проводник, Данзан и Эглон. Водитель — стремительный, бесшабашный и грубоватый Андреев. Вторая полуторка с продуктами, поваром и двумя рабочими, с водителем Прониным, осторожным и чувствительным любителем природы, впоследствии ставшим превосходным «охотником за черепами».

Замыкали колонну мы с Андросовым на трехтонке, до отказа загруженной бензином, с двумя рабочими, ворчавшими на «ссылку», так как в машине у грозного Андросова не покуришь. Старший шофер не баловал нашу рабочую молодежь, называл их «боярами» за их необъятные штаны с множеством складок по местной, пришедшей из Забайкалья моде и при случае отчитывал нерасторопных.

Все наши рабочие были допризывниками — восемнадцатилетней молодежью из Алтан-Булака и соседних поселков севера республики.

С нами ехал Володя Иванов — высокий, белобрысый и добродушный парень, прозванный «батарейцем» за огромный рост и силу, по-мальчишечьи еще неуклюжий, восторженный и легковерный. Кроме Иванова, все другие были смешанного русско-китайского происхождения. Небольшого роста, подвижные и ловкие, они были больше похожи на китайцев, чем на русских, хотя говорили по-русски, как природные русаки, и все носили русские имена и фамилии. Среди них Илья Жилкин выделялся хорошими музыкальными способностями, знал множество песен и не расставался с гитарой. Павлик Чуваев — самый способный и самый сердитый — стал постоянным помощником Эглона, обнаружив выдающиеся способности в раскопочном деле. Наш требовательный, презиравший лентяев Ян привязался к Павлику, прозванному «ассистентом», не без зависти со стороны остальных: маленького и старательного Климова — красивого и тихого малого, и особенно Вани Сизова, отчаянно соперничавшего с Павликом на раскопках и сейчас составлявшего компанию «батарейцу» на неудобной бензиновозной машине.

Равнина к западу и северо-западу от аймака была удивительно ровная и твердая. Здесь можно было ехать не только по накатанной дороге, но в любом направлении, так как щебень был повсюду, а редкие кустики растительности не были серьезным препятствием для автомобильных колес. Именно это место назвали американцы «стомильным теннисным кортом», когда проехали через него к лучшему из своих местонахождений — Баин-Дзаку (Шабарак-Усу) двадцать три года назад. Наш путь лежал не туда. Скоро машины повернули налево и стали приближаться к громадному бэлю Гурбан-Сайхана.

Щебень становился все крупнее, мы въезжали в зону горных конусов выноса. Обширная котловина у подножия хребта, простиравшаяся на сотню километров на север, была заполнена рыхлыми отложениями, прикрытыми щебневым панцирем. Это совсем не походило на беспредельную равнину, которую я проехал недавно в районе Холод сомона («Лосось»), на пути в Далан-Дзадагад.

Там была типичная хаммада — каменистая пустыня, но хаммада ископаемая, уже заросшая и задернованная. Только тонкий слой элювиальной дресвы прикрывал каменные гряды или просто скалистое основание, выступавшее в дне котловины, но растительность указывала, что в настоящий момент климат сделался более влажным, чем во время образования хаммады, в период максимального высыхания.

Такие же заросшие, задернованные хаммады с еще более густой растительностью я наблюдал и в восьмидесяти километрах севернее Дунду-Гоби, что указывало на прежнее, более обширное и более северное распространение пустынь Монголии.

К югу за хаммадами лежали уже настоящие гоби — плоские впадины, засыпанные щебнем, с очень редкой травой. Я видел там огромные ямы выдувания до 6 метров в глубину.

Но и здесь общий тон Гоби от серого щебня казался голубым и дорога стелилась синей лентой.

Круче и круче становился бэль, мы едва ползли, но тут пятнадцатикилометровый подъем внезапно окончился, и мы въехали на песок сухого русла.

Еще небольшой подъем, поворот — и мы попали в глубокое скалистое ущелье. Темно-серые утесы и обрывы нависли над машинами. Правее, по спуску сухого русла, из грубого песка возникал небольшой родник, дальше становившийся заметным ручейком. Свежая зелень, показавшаяся необычайно яркой, ютилась по сторонам родника у подножия грозных скал. Мы остановились остудить моторы и запастись чистейшей свежей водой. Орлов забрался на низкий обрыв левой стороны ущелья и водрузил там маленькое обо. Его четкий профиль с орлиным носом, высоким лбом и тяжелым, выступающим подбородком картинно обрисовался на грани горы и неба. Профессор очень полюбил этот монгольский обычай и повсюду немедленно воздвигал обо, тем самым пытаясь увековечить места, посещенные экспедицией.

Громов стал было карабкаться на отвесную трехсотметровую стену, но я с трудом отговорил его, пообещав стащить вниз за ногу. Громов поднял очки на вспотевший лоб, посмотрел на меня с обычной искрой насмешки в бесстрашных светлых глазах, понял, что я не шучу, и сдался.

— Крепкие метаморфические кварциты, — сказал он, ударяя молотком по свежему излому скалы.

Мельчайшие осколки камня с силой брызнули вместе с искрами от резкого удара. Я поспешно прикрыл глаза рукой…

— Мы, собственно, только сейчас вступили в сквозную долину, — продолжал Громов, справившись с непокорным образцом, — видите, этот каньон, несомненно, эпигенетический участок!

— Правильно. — Я показал вперед в глубину ущелья: — Видите висячие долинки? Здесь, безусловно, очень молодые сбросы…

— Висячие долины я и раньше видел, у первого поворота, — усмехнулся Громов.

— Поехали, Иван Антонович, — крикнул мне Андросов, — все готово!

Гулким эхом разнесся по ущелью шум заведенных моторов. Большая птица взлетела откуда-то с края нависших круч и взвилась в высокое небо. Галька и песок сухого русла были плотно укатаны проходившими здесь машинами, и, несмотря на подъем, мы шли легко. Ущелье понизилось и сузилось, склоны вверху разошлись широко и полого. Стало светлее. Дорога петляла между выступами скал. Наконец мы выбрались со дна ущелья, и дорога повела нас по широким косогорам, покрытым низкой ровной травой альпийской зоны, сейчас уже пожелтевшей. Тормозя на опасных разворотах, машины теряли скорость и медленно лезли на подъем. Два обо из светлых камней возвестили вершину перевала.

Мы пересекли широкое русло, спадавшее на другую сторону хребта, вышли на крутой склон долины и очутились на широкой и ровной желтой плоскости, скатывавшейся далеко на юг. После тесных и темных ущелий здесь показалось необычайно светло и просторно. Залитая солнцем гладкая желтая равнина, чистое голубое небо, поодаль две полосы легких облаков… Несколько юрт стояло справа, а внизу вдали едва виднелись нерезкими белыми пятнами домики Баин-Далай («Богатый необозримый») сомона, до которого было еще не менее 25 километров, и только горный воздух Монголии мог позволить нам различить маленькие строения простым глазом. Я застегнул ватник — холодный ветерок остро чувствовался на разгоряченном от жары кабины теле. Мы перевалили Гурбан-Сайхан и сейчас находились в той самой таинственной стране, за стеной Трех Прекрасных.

На этом скате мы пообедали холодной бараниной и чаем, предусмотрительно запасенным Андросовым в чистой жестянке, и пошли на спуск.

Превосходная дорога, ровная и прямая, позволила набрать большую скорость. Машина, плавно покачиваясь, неслась вниз, а я предался размышлениям. Думать было над чем. В одном и том же хребте находились две различные формации гор. Северный склон Гурбан-Сайхана сразу же над высоким бэлем состоял из гряды очень молодой, пересеченной огромными сбросами с крутыми склонами и острыми зубчатыми вершинами. Висячие долины свидетельствовали, что это поднятие было геологически совсем недавним, и водные потоки, спадая с поднявшихся круч, еще не успели выработать нормальный спад своих русел, нормальную кривую эрозии, как говорят геологи. Более того, эти висячие долины говорили о том, что хребет продолжает расти и делаться все выше.

Южная сторона Гурбан-Сайхана была образована плоскими горами с округлыми сглаженными формами и пологими склонами. Эта гряда округлых, похожих на хангайские, гор была вплотную прижата к острой северной гряде, однако водораздел находился на южной гряде. Все речки, вернее временные потоки, спадали на север с южной гряды, прорезая высокую северную гряду глубокими ущельями. Значит, когда-то, несколько десятков тысяч лет назад, а может быть и еще меньше, здешние равнины пересекала гряда округлых, старых, как в южном Хангае («Сытый, обильный»), гор. Потом северная сторона этой гряды начала постепенно подниматься, а стекавшие с вершины старой гряды речки прорезывали новое поднятие насквозь своими долинами. Наконец новая горная цепь стала выше старой, а истоки речек по-прежнему остались на старой гряде, потому что новая уже оказалась пропиленной глубокими ущельями. Понятно, что и высшая перевальная точка находилась на старой гряде. Мы добрались до нее по дну сквозной долины.

Короткий осенний день кончался. Мы приблизились к сомону, но делать там нам было нечего, и мы решили заночевать в разрушенном монастыре Цаган-Дерисуни-хурал («Монастырь белого дериса»), где была устроена станция для проходящих автомобилей.

Андросов заметно устал после трудного пересечения перевала, и я сменил его за рулем, пока шла хорошая дорога. Она незаметно поднималась к зубчатым черным горам за широкой желто-серой равниной. Щебень стал мелким, редкие пучки сухого ковылька золотились пятнышками в низких лучах солнца. Машина шла прямо на запад. Пришлось поднять лобовое стекло, чтобы сколько-нибудь видеть дорогу.

Солнце ударяло прямо в хмурые зубцы Гурбан-Сайхана, оставшиеся позади и медленно уходившие за увалистые светлые вершины южного склона. Незаметно все большее количество песка затопляло дорогу. Машина содрогалась и подпрыгивала на рытвинах, засыпанных песком. Песку все прибывало, уже порядочные бугры громоздились по сторонам дороги, поросшие толстой белесой колючкой. Теперь стало видно, что автомобильный накат шел по старинной верблюжьей караванной тропе. Ноги тысяч верблюдов глубоко утоптали песок, и дорога стала канавой, словно прорытой посреди песчаных бугров. Недавние бури нанесли в эту канаву мелкий, очень рыхлый песок. Легкие полуторки проскочили по краю канавы, а наша тяжелая машина — около семи тонн общего веса с грузом — глубоко зарылась и пропахивала себе путь, как танк.

Солнце скрылось за ближними холмами. Вечерние облака, как пластины литого золота, повисли над огненным озером дали. Чеканный черный силуэт лошади вырисовывался на холме. Повернув голову, животное всматривалось в приближающуюся машину. Затем огненное озеро померкло, в него как бы перелились краски облаков, которые сделались серо-фиолетовыми. Подбежало еще несколько коней, и их силуэты стали еще чернее…

В сумерках мы въехали в странное и мрачное место — каменистые острые холмы, пересеченные множеством сухих русел. Черные камни, красные пески русел и белесый дерис были видны лишь короткое время, затем все слилось и исчезло в наступающей ночи. Вспыхнули фары и сразу пробили яркую дорогу в стене сгущающегося мрака. Накат пересекал сухие русла по самым различным направлениям.

Русла, то узкие и глубокие, то мелкие и широкие, но зато с множеством дополнительных промоин и канавок, до крайности задерживали нас и терзали машину. На страшных перекосах в коробке скоростей раздавался скрежет, а кузов скрипел и трещал, заглушая унылый вой шестерен, когда все четырнадцать полных бензина бочек наваливались то на один, то на другой борт. При медленном движении машины клубившаяся позади пыль нагоняла нас и летела вперед, золотясь в свете фар плотными, вздымавшимися вверх клубами. В занесенной пылью и жарким дымом выхлопной трубы кабине стало трудно дышать, а сухие русла все снова и снова возникали темными полосами перед нами. Внезапно из тьмы встали желтые стены каких-то разрушенных зданий. На краю дороги появился, подняв руку Эглон. Мы взяли его на подножку и, повинуясь его указаниям, наконец выехали к автомобильной станции. Две большие чистые юрты стояли в глинобитной ограде на высоких круглых платформах из дерева и глины.

В левой юрте в большом котле уже кипел чай. Приветливый, хорошо одетый заведующий станцией зажег светильню — простой кусок тряпки в бараньем сале, которое, оказывается, горит ровно и без копоти. В большой железной печке метался слабый огонек аргала, снаружи все сильнее шумел холодный ветер, но в просторной и чистой юрте было тепло. Однако мы решили для закалки спать во дворе у стены, защищавшей от ветра, где рос высокий дерис. Чудесное звездное небо Монголии раскинулось над нами, справа поднималась высокая стена разрушенного главного храма, слева обрисовывалась зубчатая стена хребта Цзолэн («Приносящий счастье»). Ветер переваливался через глинобитную стену, и колышущийся дерис шуршал о брезент складной койки, чуть слышно позванивал о металл ножек.

Ясное и необыкновенно тихое утро приветствовало меня, когда я выскочил из спального мешка и, трясясь от озноба, поспешно оделся. Легкий налет инея увлажнил края мешка. Нужно было искусно балансировать, чтобы не наколоть босые ноги о жесткую щетку дериса или об острый щебень.

Разрушенный монастырь Цаган-Дерисуни отличался от тех деревянных монастырей, которые я видел в Срединой Гоби и в Центральном аймаке, а также от глинобитных развалин Олдахухида, построенного китайскими архитекторами. Здесь высокие, сложенные из синих кирпичей стены были наклонены внутрь, и на всех развалинах лежал отпечаток тибетского стиля. Характерно, что монастырь стоял среди угрюмых черных холмов, у подножия хребта Цзолэн, где темные голые скалы то лезли толпой друг на друга, как каменные волны, то выдавались острыми пиками, то скалились колоссальными челюстями, то поднимали зазубренные гребни. Это место вызывало тревожное ощущение и производило впечатление замкнутости и угрозы. Монастырь был поставлен в таком месте не случайно — все способствовало возникновению безотчетного страха в душе простодушного сына степей, приближавшегося к такому монастырю…

Но сейчас только ряды желтых стен напоминали о бывшем здесь очаге мрачной религии. Чистые юрты посреди выметенного двора, уцелевшие башенка и маленькая кухня служили фоном для наших выстроившихся в ряд машин. Чай уже был готов, и приветливо улыбавшийся заведующий привязывал распахнутую дверь юрты.

За монастырем снова начались такие же русла, как вчера, и мы «заковырялись» на них, по образному выражению Пронина. Хребет Цзолэн отошел вкось направо, а за ним показалась голубая зубчатая дуга хребта Сэвэрэй, стоявшего у начала огромной котловины Нэмэгэту, куда и устремлялись мы в поисках «драконовых костей». Широкий дол черного щебня спустился в низину с громадными кочками, поросшими дерисом, между которыми вилась дорога. Отсюда мы поднялись на небольшой гранитный хребет, по гребню которого шел автомобильный накат, в то время как по обе стороны машины вниз спадали светло-серые склоны, усыпанные гранитной дресвой.

День был безветренный, и жара усиливалась с каждым часом. Воздух струился над раскаленными камнями. Спустившись с гранитов, мы завидели наши полуторки, стоявшие рядом на невзрачной белесой дресве. Оба шофера и повар валялись в позах полного изнеможения прямо на земле рядом с машинами.

Тряска и жара сильно утомили людей. На ногах оставался только Ян Мартынович. Выставив круглый животик и вытянув шею, он расхаживал вокруг медленными широкими шагами. Козырек белой фуражки и длинный нос устремлялись вперед в поисках добычи — великий коллекционер, наш славный латыш и тут высматривал то ли интересных насекомых, то ли камни или растения. Данзан и Цедендамба меланхолически восседали, поджав под себя ноги, и вяло переговаривались. Громов уткнулся в записную книжку и что-то рисовал в ней, грызя мундштук трубки и широко раскинув ноги в тяжелых горных ботинках. Орлов расстелил ватник и улегся навзничь, загораживаясь от солнца собственными высоко поднятыми коленями. Его высокие кирзовые сапоги, пропитавшиеся гобийской пылью, казались на солнце совсем красными. Рядом, спрятав лицо в согнутый локоть, улегся Пронин.

Я решил последовать их примеру и опустился на землю, точнее на остроугольные камешки, но тут же с проклятием вскочил на ноги. В ладонь, которой я уперся в землю, впилось несколько твердых колючек, похожих на крохотные водяные орехи с торчащими во все стороны шипами.

Товарищи, уже испробовавшие это свойство гобийской земли, разразились сочувственными восклицаниями. Проводник Цедендамба, крупный, здоровенный, похожий на кузнеца человек, рассмеялся, размахивая могучими руками, совсем нетипичными для аратов. Даже Пронин, казалось уснувший, вдруг поднял с руки голову и сверкнул синеватыми белками больших карих глаз в широкой и застенчивой улыбке. Я скоро научился ложиться на гобийскую почву, как четвероногое, опускаясь поочередно сначала на колени, на локти и потом уже вытягиваясь на земле.

Дорога дальше пошла по узким долинам среди мелкосопочника. Пестрые конические холмы с темными вершинками были испятнаны серым, зеленоватым и бурым, и горы производили впечатление заплесневевшей, разрушенной и обветшавшей земли. Ничего не росло на этой рыхлой бесплодной почве, только у самого водостока долинок возвышались круглые кочки, плотно поросшие гобийским миндалем — кустами с необыкновенно темной зеленью и адскими шипами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.