От ВТО до манежа

Фильм «Чистое небо» вышел на экраны страны как нельзя кстати: спустя пять месяцев после его премьеры, в октябре 1961 года, состоялся ХХII съезд КПСС, где Хрущев повел еще более массированную атаку на культ личности Сталина. Более того, в те самые дни (31 октября) было перезахоронено и тело вождя народов: под покровом ночи, тайно, его вынесли из Мавзолея и похоронили на аллее неподалеку. Этот радикализм Хрущева привел к печальным последствиям как во внешней политике (разрыв с Китаем, «карибский кризис», который едва не поставил мир на грань ядерной войны), так и во внутренней (трудности в экономике, еще большее идеологическое размежевание интеллигенции). Таким образом, Хрущев вольно или невольно сыграл на руку своим стратегическим противникам.

Аккурат накануне XXII съезда КПСС Совет безопасности США выпустил очередную директиву, в которой перечислялись меры по дестабилизации СССР и возможной будущей победы над ним. Основная ставка в этом комплексе мер по-прежнему делалась на разрушение Советского Союза изнутри путем подрыва доверия к руководящей силе общества — КПСС, а также дискредитации с помощью агентов влияния коллективистского образа жизни в СССР.

Кинематографу в этой директиве отводилась одна из важных ролей. С его помощью западные спецслужбы собирались расшатывать идеологические подпорки советского общества, размывать основополагающие идеи, культивируемые в Советском Союзе. Практически все крупнейшие западные кинофестивали нацеливались (с помощью все тех же агентов влияния, но уже действующих на территории западных стран — союзников США) на приглашение в конкурсную и внеконкурсные программы именно тех советских фильмов, которые либо запрещались у себя, либо вызывали какие-либо скандальные разборки по идеологическим мотивам. Этим фильмам на Западе давалась «зеленая улица»: их награждали призами, рекламировали в прессе и по телевидению. Таким образом западная элита самым форменным образом покупала элиту советскую. И та с радостью ей продавалась.

Самое интересное, но Хрущев был осведомлен через руководство КГБ об этой подрывной доктрине, однако продолжал «демократизацию по-хрущевски» или по-троцкистски, искренне считая, что эта политика ведет страну к победе коммунизма. Тем самым Хрущев только сильнее расшатывал общество, сея в головах у людей разброд и сомнения. Вместо того чтобы, возрождая в стране державный дух, помочь ей твердо стоять на ногах, глава государства буквально раздирал ее на части.

Например, двигая вперед космонавтику и создавая Ракетные войска стратегического назначения, он в то же время значительно сокращал другие рода войск (на один миллион военнослужащих), что только расшатывало один из важнейших оплотов режима — Вооруженные силы. Одновременно с этим Хрущев устроил беспрецедентные гонения на Русскую православную церковь: при нем на территории СССР было разрушено церквей больше, чем при Ленине и Сталине вместе взятых. Наконец, Хрущев продолжил разоблачения Сталина, тем самым не только дискредитируя КПСС, но и выбивая из сознания советских людей веру в то, что они строят самое справедливое общество на Земле.

Конечно, не все мероприятия Хрущева можно было назвать неправильными: например, он совершенно справедливо хотел ввести норму пребывания на руководящих постах в пределах двух сроков по четыре года (этот опыт он подсмотрел в США, куда ездил дважды). Или взять его намерение ликвидировать «закрытые распределители» и сократить число персональных машин для руководящего состава парт— и госаппарата. Однако эти, а также некоторые другие подобные нововведения не могли заслонить тех решений Хрущева, которые существенно подрывали нравственный климат в обществе.

На почве грандиозных побед, выпавших на период его правления (одно покорение космоса чего стоило!), у Хрущева, видимо, случилось такое головокружение от успехов, что он посчитал себя человеком, могущим одним рывком перебросить страну, только-только начинавшую оправляться от последствий страшной войны и ведущую другую войну — «холодную», в светлое будущее. И вот уже на том же XXII съезде КПСС Хрущев провозглашает скорое построение коммунизма в СССР: он должен был наступить меньше чем через 20 лет — в 1980 году.

Вообще, доклад Хрущева на том съезде был полон оптимизма и форменного благодушия. Например, касаясь вопросов литературы и искусства, он заявил следующее:

«Народ ждет и уверен, что писатели и деятели искусства создадут новые произведения, в которых достойно воплотят нашу героическую эпоху революционного преобразования общества. Партия исходит из того, что искусство призвано воспитывать людей прежде всего на положительных примерах жизни, воспитывать людей в духе коммунизма. Сила советской литературы и искусства, метода социалистического реализма — в правдивом отображении главного и решающего в действительности».

Слова-то правильные, да только сам Хрущев чаще всего вел себя совсем не в духе этих заявлений, в результате чего общество бросало из огня да в полымя, что абсолютно не способствовало росту в нем авторитета власти, а даже наоборот — подрывало его. Взять те же отношения с творческой интеллигенцией, Хрущев практически все время своего правления не знал, к какому берегу ему пристать: то ли к либеральному, то ли к державному. То он прилюдно лобызался с «инженерами человеческих душ», то называл их «педерасами» и разгонял творческие союзы. В итоге вся эта взрывоопасная смесь не только не служила сплочению общества, а, наоборот, расшатывала его.

Между тем на ХХII съезде речь о советской кинематографии почти не шла, а если и шла, то это носило оттенок скандала. В частности, в таком ключе был упомянут свежий фильм Эльдара Рязанова «Человек ниоткуда». Вспомнил о нем идеолог партии Михаил Суслов, что многих удивило. На самом деле в этом не было ничего странного: таким образом Суслов намеревался вернуть себе в глазах общественности звание главного идеолога страны, которое у него пытался отнять конкурент — Леонид Ильичев, возглавлявший Отдел пропаганды ЦК КПСС и завоевывавший все больший авторитет у Хрущева.

Ильичев был всего на четыре года моложе Суслова (родился в 1906 году), однако стаж партийной работы имел солидный. Закончив в 1938 году Институт красной профессуры, он был введен в редколлегию журнала «Большевик», где проработал два года и дослужился до должности ответственного секретаря. Затем его взяли в главную газету страны — «Правду». В 1944 году по протекции самого Сталина (а ему Ильичева рекомендовал известный нам заведующий Агиптпропом Г. Александров) Ильичева назначили руководить газетой «Известия». Он и там зарекомендовал себя самым лучшим образом, после чего его перевели на работу в аппарат ЦК КПСС. А в 1949 году Сталин вновь о нем вспомнил и вернул в «Правду», но уже в качестве главного редактора. Там Ильичев проработал вплоть до смерти Сталина в марте 1953 года. После чего впал в немилость — был отправлен на работу в МИД.

Вполне вероятно, Ильичев так и закончил бы свою карьеру на дипломатической службе, если бы не Хрущев. После того, как в 1957 году тому удалось разгромить «антипартийную группу Молотова — Маленкова — Кагановича», ему понадобились проверенные люди. Одним из таких людей и стал Ильичев, который в 1958 году был возвращен на партийную службу: назначен заведующим отделом ЦК КПСС. А два года спустя Ильичев приложил руку к выпуску книги о поездке Хрущева в Америку, которая так понравилась Никите Сергеевичу, что он наградил весь авторский коллектив этого произведения (а туда также входил его зять Алексей Аджубей и ряд других деятелей) Ленинской премией. С этого момента Хрущев и Ильичев стали друзья — не разлей вода.

В планах Хрущева было назначить Ильичева на место Михаила Суслова, присутствием которого он давно стал тяготиться. Несмотря на то что Хрущев имел больший стаж работы в высших органах государственной власти, чем Суслов (например, членом ЦК КПСС Хрущев стал в 1934 году, а Суслов семь лет спустя), однако их авторитет в партии был примерно равным. Поэтому командовать Сусловым Хрущев не мог, а вот Ильичевым, наоборот. Кроме этого, Суслов не устраивал Хрущева и по личным качествам: вечный аскет, он представлял собой «человека в футляре», в то время как Хрущеву нравились люди эмоциональные, темпераментные, как и он сам. Именно таким человеком был Ильичев, который являл собой полную противоположность Суслову. Например, Хрущев был прекрасно осведомлен, что Ильичев любит роскошь, коллекционирует редкие картины. Свидетель тех событий, один из высших партийных деятелей сталинско-хрущевского периода Д. Шепилов, так отзывался об Ильичеве и ему подобных:

«Все они, используя свое положение в аппарате ЦК и на других государственных постах, лихорадочно брали от партии и государства полными пригоршнями все материальные и иные блага, которые только можно было взять. В условиях еще далеко не преодоленных послевоенных трудностей и народной нужды они обзаводились роскошными квартирами и дачами. Получали фантастические гонорары и оклады за совместительство на различных постах. Они торопились обзавестись такими акциями, стрижка купонов с которых гарантировала бы им богатую жизнь на все времена и при любых обстоятельствах: многие в разное время и разными путями стали академиками (в том числе, например, Ильичев, который за всю жизнь сам лично не написал не только брошюрки, но даже газетной статьи — это делали его подчиненные), докторами, профессорами и прочими пожизненно титулованными персонами. За время войны и после ее окончания Сатюков, Кружков, Ильичев (эти деятели входили в круг приближенных бывшего заведующего Агипропом, а впоследствии министра культуры СССР Г. Александрова. — Ф. Р.) занимались скупкой картин и других ценностей. Они и им подобные превращали свои квартиры в маленькие Лувры и сделались миллионерами. Однажды академик П. Ф. Юдин, бывший некогда послом в Китае, рассказывал мне, как Ильичев, показывая ему свои картины и другие сокровища, говорил: «Имей в виду, Павел Федорович, что картины — это при любых условиях капитал. Деньги могут обесцениться. И вообще, мало ли что может случиться. А картины не обесценятся…». Именно поэтому, а не из любви к живописи, в которой ничего не смыслили, все они занимались коллекционированием картин и других драгоценностей…».

Если все сказанное Шепиловым правда (а сомнения его слова тоже могут вызывать, учитывая, что их автор был обижен на Хрущева и K° за свою опалу в 57-м году), то перед нами предстают образы достаточно циничных людей. Но было бы еще большим цинизмом не признать, что подобные люди есть при любой власти: будь на дворе социализм или нынешний капитализм по-российски (сегодня их даже больше). Другое дело, как на это реагируют сами власти. Например, в годы правления Сталина порядка в этом отношении было куда больше: вождь всех народов хотя и позволял номенклатуре «жиреть», однако зарываться никому не давал, проводя регулярные чистки, чаще всего с кровопусканием.

Хрущев эту традицию поломал, пойдя иным путем: именно при нем парт— и госноменклатура была окончательно выведена из-под контроля контролирующих инстанций. Тому же КГБ отныне было запрещено вести оперативную работу против партэлиты: депутатов, партийных, комсомольских и профсоюзных работников высшего ранга. Любые материалы на высшую номенклатуру теперь подлежали уничтожению. И хотя в структуре ЦК продолжал действовать Комитет партийного контроля, однако он подчинялся непосредственно высшему руководству и, естественно, целиком зависел от его прихотей.

Однако, проводя параллели с сегодняшним днем, стоит отметить, что высшая элита периода хрущевского правления хоть и была продажной (не вся, конечно, а определенная ее часть), но она еще не торговала родиной. Более того, именно накопленные ею богатства служили стимулом для борьбы за коммунистическую идеологию, поскольку в противном случае они имели все шансы эти богатства (а с ними и руководящее кресло) потерять. И побудительные мотивы Хрущева и K° по выведению элиты из-под любого удара были понятны: они боялись возвращения чисток, подобных сталинским. Однако в этой ситуации они исходили не из интересов общества, а из своих шкурных устремлений: таким образом элита обезопасила себя, но заложила бомбу замедленного действия под общество. И уже при другом правителе — Леониде Брежневе — ситуация начнет стремительно ухудшаться и начатый Хрущевым процесс разложения элиты приобретет катастрофические масштабы. Приведу по этому поводу слова публициста Анатолия Салуцкого:

«В конце 50-х иссякла пассионарная энергия красных сотен, чью численность подорвала война… Место красных сотен заняло мещанство, о котором Горький писал: „Этот класс состоит из людей, лишенных стойкой формы, аморфных, легко принимающих любую форму… вчера — социалист, сегодня — фашист, только бы сытно жрать и безответственно командовать“…

КПСС была лишь оболочкой для аморфной мещанской массы, доминировавшей в СССР. Эта оболочка, плоть от плоти мещанская, удерживая внутри себя то, что называли советским обществом, принимала разные формы — в зависимости от настроений образованщины, все сильнее кренившейся к сытому Западу, в соревнование с которым ввязался Хрущев…».

Однако вернемся в начало 60-х годов.

Итак, именно Леонида Ильичева Хрущев стал двигать в главные идеологи партии на место Михаила Суслова. Зная об этом, последний решил осуществить ряд акций, чтобы завоевать очки на фронте идеологической борьбы. Так, во многом именно благодаря его стараниям в начале 1961 года был изъят и запрещен к публикации в Советском Союзе роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» за его русофобские мотивы. А осенью того же года Суслов отличился на киношном фронте — обрушился на фильм Эльдара Рязанова «Человек ниоткуда».

Скажем прямо, это была не самая лучшая работа выдающегося комедиографа. После оглушительных успехов его предыдущих лент — «Карнавальная ночь» и «Девушка без адреса», которые стали лидерами проката, «Человек ниоткуда» являл собой кино совершенно иного рода. Хотя это тоже была комедия, но назвать ее зрительской язык не поворачивается — слишком много оригинальничанья в ней было (взять хотя бы язык фильма: его герои изъяснялись то прозой, то белыми стихами). И Суслов, который привык к иным фильмам (в том числе и к двум предыдущим рязановским комедиям, которые ему понравились), был чрезвычайно раздосадован увиденным. «И на такую ерунду мы тратим сотни тысяч рублей!» — воскликнул он после просмотра фильма у себя на даче. И дал команду своим людям хорошенько пропесочить Рязанова с его новым шедевром в прессе. Что и было сделано с помощью газеты «Советская культура». Однако после того, как авторы фильма (Рязанов и драматург Леонид Зорин) начали выяснять отношения с газетой, Суслов решил вмешаться в этот спор и уже от себя лично «припечатал» фильм с высокой съездовской трибуны. Сказал же он следующее:

«К сожалению, нередко еще появляются у нас бессодержательные и никчемные книжки, безыдейные и малохудожественные картины и фильмы, которые не отвечают высокому призванию советского искусства. А на их выпуск в свет расходуются большие государственные средства. Хотя некоторые из этих произведений появляются под таинственным названием, как „Человек ниоткуда“ (оживление в зале), однако в идейном и художественном отношении этот фильм явно не оттуда (оживление в зале. Аплодисменты). Известно также, откуда взяты, сколько (немало) и куда пошли средства, напрасно затраченные на производство фильма. Не пора ли прекратить субсидирование брака в области искусства?..».

В те же дни два известных советских куплетиста Рудаков и Нечаев откликнулись на этот скандал следующей частушкой:

На «Мосфильме» вышло чудо

С «Человеком ниоткуда».

Посмотрел я это чудо —

Год в кино ходить не буду.

Эльдар Рязанов в своих мемуарах называет куплетистов угодниками, что вполне понятно: кому приятно слышать про свое творение подобное. Однако, думаю, артисты пели эти куплеты от чистого сердца: они и в самом деле ожидали от талантливого комедиографа новой «Карнавальной ночи», а увидели… Кстати, когда спустя год Рязанов снял свой следующий фильм — «Гусарскую балладу», обидных куплетов про него никто уже не пел: фильм получился на загляденье и по праву стал хитом сезона, заняв 2-е место (48 миллионов 640 тысяч зрителей).

Но вернемся в конец 61-го года.

Очередные нападки Хрущева на Сталина, прозвучавшие на ХХII съезде КПСС, вдохновили либералов на новые попытки ослабить идеологическую узду в искусстве. Причем их целеустремленности можно было удивиться. 25 декабря руководство страны провело Всесоюзное совещание по вопросам идеологической работы, где Хрущев вновь подчеркнул то, что было сказано им на съезде: о том, что партия не собирается выпускать из рук руководство искусством. А три дня спустя Президиум Оргкомитета СРК направил в ЦК КПСС проект коренной организационно-экономической реформы советского кинематографа, где кинематографисты ратовали не только за большую экономическую свободу, но еще и идеологическую. Киношные либералы, видимо, рассчитывали на серьезную поддержку своего проекта либералами в ЦК, но у тех явно не хватило сил и возможностей перетянуть канат на свою сторону в споре с государственниками. В итоге в газете «Советская культура» (а она была органом ЦК КПСС) была опубликована статья, в которой прямым текстом звучало обвинение по адресу руководящих деятелей кино в недооценке партийного руководства кинематографом.

Статья не испугала руководителей СРК. И вот уже в начале февраля 1962 года на Пленуме Оргкомитета СРК его руководитель Иван Пырьев публично бросил упрек аппарату Министерства культуры СССР: дескать, он мешает кинематографистам нормально работать. Но Минкульт считал иначе, настаивая на том, что знаменитый режиссер сгущает краски. В качестве главного аргумента приводился факт выхода на экраны страны большего количества талантливых картин, в появлении которых большая доля участия была не только кинематографистов, но и минкультовских чиновников вкупе с партийными идеологами. И в самом деле, только за семь месяцев после пленума на экраны страны вышла целая вереница прекрасных фильмов плюс несколько советских картин были удостоены наград на престижных кинофестивалях за рубежом. Чтобы читателю стало понятным, о чем идет речь, перечислю эти фильмы. Начну с премьер:

5 марта — «Девять дней одного года»; 7 марта — «Девчата»; 19 марта — «А если это любовь?»; 26 марта — «Когда деревья были большими»; 6 апреля — «Иваново детство»; 7 сентября — «Гусарская баллада».

Список фильмов — победителей кинофестивалей выглядел следующим образом: 22 марта — на фестивале в Мар-дель-Плата приз за лучшее исполнение женской роли был вручен Надежде Румянцевой («Девчата» Юрия Чулюкина); 24 июня — приз «Хрустальный глобус» на фестивале в Карловых Варах получил фильм «Девять дней одного года» Михаила Ромма; июнь — на фестивале в Мельбурне «Серебряный приз» достался фильму «Прощайте, голуби!» Якова Сегеля; 16 июля — на фестивале детских и юношеских фильмов в Венеции призы «Золотой лев святого Марка» и «Золотая ветвь» достались фильму «Дикая собака Динго» Юлия Карасика, а приз «Серебряный лев святого Марка» за лучшую короткометражку взял опять же советский фильм «Мальчик и голубь» Андрея Михалкова-Кончаловского; 8 сентября — приз «Золотой лев святого Марка» на фестивале в Венеции получил фильм «Иваново детство» Андрея Тарковского.

Тем временем баталии на идеологическом фронте разгорались все сильнее. Я уже упоминал, что в журнале «Октябрь», который возглавлял сталинист-державник Всеволод Кочетов, был дан залп по фильму «Мир входящему». Однако одним этим залпом дело не ограничилось, и вот уже в трех последующих номерах этого журнала (март — октябрь 1962 года) были опубликованы еще три статьи, где резкой критике подвергались другие новинки советского кинематографа: фильмы «Летят журавли», «Неотправленное письмо», «А если это любовь?». Все эти картины были названы упадническими, поскольку в центре их стояли герои «с ущербинкой».

Так, в «Журавлях» главная героиня Вероника изменяла своему возлюбленному, который находился на фронте; в «Любви» школьник совращал свою одноклассницу и т. д. Сегодня подобное кино воспринималось бы вполне естественно, в нем современный зритель не увидел бы никакой крамолы. Однако в начале 60-х годов, когда общество только-только освобождалось от многих догм прошлого и намечало пути дальнейшего развития советского искусства, подобные произведения воспринимались большей частью людей крайне негативно. Противникам этих фильмов казалось, что если подобная тенденция в искусстве возобладает, то идеологический каркас общества рухнет: ржа греха, которая давно уже оккупировала западное искусство, теперь проникнет и сюда, за «железный занавес». Фильмы и книги, где действуют герои «с ущербинкой», станут эталонами в искусстве и литературе и зададут тон на будущее.

Взять, к примеру, упоминаемый выше фильм Юлия Райзмана «А если это любовь?». Это была талантливая картина о старшеклассниках, где свои первые роли в кино сыграли Андрей Миронов, Евгений Жариков, Игорь Пушкарев, Жанна Прохоренко (для последней это была вторая главная роль после «Баллады о солдате»). В центре сюжета была история любви двух одноклассников (эти роли исполняли Прохоренко и Пушкарев), в показе которой не было бы ничего предосудительного, если бы не эпизод в лесу, из которого явствовало, что между школьниками там могла произойти сексуальная связь. Именно сцена «в лесу» больше всего и возмутила цензоров, которые потребовали от режиссера вырезать ее. Однако у цензоров нашлись оппоненты. В их числе оказался Михаил Ромм, который на одном их худсоветов заявил следующее:

«Сорок лет существует советская кинематография, и сорок лет мы, в общем, любовью не занимаемся. Ведь наши актеры не умеют перед объективом целоваться. А если целуют друг друга, то от неумения и робости делают этот опасный шаг очертя голову, словно в омут бросаются. Естественно, что к изображению любви в кинематографе у нас должны быть огромные претензии. И вот — фильм, в котором любовь изображена с глубоким тактом, со вкусом, с режиссерской точностью. Но только не с холодной, расчетливой точностью, а с большим сердцем!..».

Ромм был прав — любовь в советском кино если и показывалась, то весьма целомудренно (об этом речь уже шла выше). Поцелуи, если таковые были, оказывались сведены к минимуму, а те, что присутствовали на экране, были похожи скорее на лобзания брата и сестры, чем на поцелуи влюбленных. Постельных сцен не было вообще. То есть объятия в постели не показывались, разрешалось запечатлеть только невинное лежание мужа и жены либо влюбленных под одним одеялом. Поэтому в той истории, что произошла на съемках фильма «Тихий Дон» между Элиной Быстрицкой (она играла Аксинью) и Петром Глебовым (Григорий Мелехов), не было ничего удивительного: во время съемок Быстрицкая потребовала разделить кровать небольшой перегородкой пополам (в роли перегородки выступило скатанное одеяло), чтобы не соприкасаться с актером в постельной сцене.

Другой случай произошел во время съемок фильма того же Юлия Райзмана «Коммунист»: исполнитель главной роли Евгений Урбанский никак не мог поцеловать актрису Софью Павлову, которая играла его возлюбленную, — актер стеснялся. Из-за этого Павлова даже просила заменить его другим исполнителем.

Над этими случаями сегодня можно улыбаться, насмехаться, но не следует забывать одного: все эти фильмы, даже при наличии подобных курьезов, вошли в сокровищницу отечественного кинематографа, поскольку любовь героев в них была сведена не только к поцелуям и объятиям в постели — она имела массу иных проявлений, которые передавались через взгляды героев, их страстные речи и движения. В этом была сила советского кинематографа: его героям не обязательно было кувыркаться в постели, чтобы зрители поверили в искренность их чувств.

Конечно, бессмысленно утверждать, что секс между советскими подростками в начале 60-х годов отсутствовал как таковой. Но это было явление редкое, нетипичное. И люди, которые возражали против эпизода «в лесу» (а полемика в СМИ вокруг фильма поднялась в 1962 году грандиозная), выступали именно против того, чтобы это нетипичное явление после выхода фильма на экран превратилось в типичное. Кто-то назовет это ханжеством, а кто-то скажет, что это естественная реакция людей, которым дорого будущее их детей. Кто оказался прав в этом споре, нынешние россияне проверили на собственном опыте. Сегодня во многом благодаря тому же кинематографу и СМИ в нашем обществе сложилась такая ситуация, что родителями становятся уже 11–12-летние подростки. Причем большинством общества это явление уже воспринимается как норма. Вот и думай после этого, что лучше: целомудренное советское кино, которое намеренно сдерживало сексуальные инстинкты молодых людей, или сегодняшнее раскрепощенное, которое толкает миллионы подростков на раннее начало половой жизни (отметим, что тысячи нынешних российских юных мамаш попросту избавляются от своих детей — убивают их сразу после рождения или подбрасывают в детские дома).

Дискуссии в интеллигентской среде (так называемое противостояние державников и либералов-западников) продолжались весь 1962 год. Власть тоже не осталась в стороне от этого процесса, поскольку и там, как мы помним, имелись свои либералы и свои державники. К последним, в частности, относился второй человек в партии Фрол Козлов, который хотя и был выдвиженцем Хрущева, однако частенько занимал противоположную, чем он, позицию, в том числе и по вопросам критики Сталина. Но прежде чем рассказать об этих расхождениях, стоит хотя бы вкратце познакомиться с биографией Козлова.

Фрол Романович родился в 1908 году в Рязанской области. В партию вступил в 18-летнем возрасте, когда стал активно заниматься руководящей комсомольской работой. В начале 30-х он поступил в Ленинградский политехнический институт имени М. Калинина, по окончании которого в 1936 году Козлов был распределен инженером на Ижевский металлургический завод. Там он вскоре стал секретарем парткома, а в 1940 году его рекомендовали на должность секретаря Ижевского горкома партии. В этой должности Козлов проработал почти всю войну. Судя по всему, работал неплохо. Поэтому в 1944 году его вызвали в Москву и оставили в аппарате ЦК партии. Три года спустя Козлов отправился в Куйбышев в качестве второго секретаря тамошнего обкома.

В 1949 году Козлов вновь оказался в Ленинграде, где сначала работал парторгом на Кировском заводе, а сразу после смерти Сталина в 1953 году возглавил Ленинградский обком. В 1957 году Козлов был назначен председателем Совета министров РСФСР, где проявил себя с самой лучшей стороны. Однако не это стало поводом к его дальнейшему восхождению на вершину партийной иерархии. Во время июньских событий он активно поддержал Хрущева в борьбе со «сталинистами», после чего тот и ввел его в высший кремлевский ареопаг — Президиум ЦК КПСС. В 1958 году, когда Хрущев присовокупил к должности Первого секретаря еще и пост Председателя Совета министров СССР, именно Козлов стал его первым заместителем. Два года спустя Козлов поднялся еще на одну ступень в иерархической лестнице: стал сначала секретарем ЦК, а затем и вторым человеком в партии после Хрущева (курировал партаппарат, Вооруженные силы и КГБ).

Между тем к началу 60-х годов между Хрущевым и Козловым стало возникать все больше противоречий. В то время как Хрущев постоянно метался между либералами и державниками, Козлов превратился в убежденного державника и даже получил у партаппаратчиков прозвище «сталиниста». И хотя Хрущев по-прежнему продолжал доверять Козлову (даже склонялся к мнению именно его рекомендовать на пост Первого секретаря после своей отставки), однако конфликты между ними стали возникать все чаще.

Одно из подобных столкновений Первого секретаря и его заместителя произошло в ноябре 1962 года. Хрущев тогда своим волевым решением пробил в журнале «Новый мир» публикацию антисталинского рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», после чего надумал наградить писателя ни много ни мало… Ленинской премией. Однако против этого резко выступил Козлов, которого поддержали его сторонники в Президиуме ЦК.

Перипетии этой борьбы были хорошо известны в кругах либеральной интеллигенции, которая поголовно была на стороне Хрущева и люто ненавидела Козлова. Когда летом 1962 года у последнего случился инфаркт (здоровье было самым слабым местом этого неординарного политика), либералы чуть ли не до потолка прыгали от радости, надеясь, что дни Козлова сочтены. Однако тот быстро поправился. Тогда поэт Евгений Евтушенко посвятил Козлову стихи под характерным названием «Наследники Сталина». В них имелись строчки, которые сведущие люди поняли без всяких объяснений: «наследников Сталина, видимо, сегодня не зря хватают инфаркты». Отметим, что это стихотворение понравилось Хрущеву и он дал команду опубликовать его на страницах главной газеты страны — в «Правде».

Между тем Евтушенко тогда оказался не единственным либералом, кто попытался помочь Хрущеву в его противостоянии со «сталинистами». Кинорежиссер Михаил Ромм тоже решил внести свою лепту в эту борьбу, хотя, как выяснится потом, лучше бы он промолчал: после его выступления Хрущев вынужден был принять сторону «сталинистов», поскольку уж больно антипатриотичным выглядело деяние Ромма. Что же такого сказал знаменитый режиссер?

Все началось сразу после того, как Ромм вернулся в Москву с VI кинофестиваля в Сан-Франциско (он проходил 31 октября — 3 ноября 1962 года; премия за режиссуру там досталась Андрею Тарковскому за фильм «Иваново детство»). Спустя несколько дней Ромм выступил перед творческой интеллигенцией с речью на семинаре «Традиция и новаторство» во Всесоюзном театральном обществе (ВТО). Речь Ромма была типичным образчиком мыслей и чаяний либералов-западников, которые под традициями понимали исключительно поклонение сталинским догмам, а под новаторством — привнесение в советскую жизнь (в данном случае в искусство) западных новаций. Поэтому не случайно свою речь режиссер начал… с критики по-настоящему державной увертюры П. Чайковского «1812 год». Вот как рассказывал об этом сам режиссер:

«Есть очень хорошие традиции, а есть и совсем нехорошие. Вот у нас традиция: два раза в год исполнять увертюру Чайковского „1812 год“.

Товарищи, насколько я понимаю, эта увертюра несет в себе ясно выраженную политическую идею — идею торжества православия и самодержавия над революцией. Ведь это дурная увертюра, написанная Чайковским по заказу. Это случай, которого, вероятно, в конце своей жизни Петр Ильич сам стыдился. Я не специалист по истории музыки, но убежден, что увертюра написана по конъюнктурным соображениям, с явным намерением польстить церкви и монархии. Зачем советской власти под колокольный звон унижать «Марсельезу» — великолепный гимн Французской революции? Зачем утверждать торжество царского черносотенного гимна? А ведь исполнение увертюры вошло в традицию…».

Здесь Ромм явился типичным продолжателем линии троцкистов-бухаринцев, которые в 20-е годы делали все от них зависящее, чтобы выкорчевать из сознания русского народа традиции и героические деяния их предков. К примеру, они боролись с православными праздниками вроде Рождества и Нового года, называя их религиозными пережитками. Но Сталин, разбив оппозицию, занялся державостроительством: вернул русским людям не только многие из их прежних праздников (Новый год с елкой вновь стали праздновать в СССР с 1936 года), но и героическую историю их предков (в 1934 году появились новые учебники истории, где победа России над Наполеоном в 1812 году уже не воспринималась как цивилизационная катастрофа Запада, как война реакционного русского народа против республики, наследницы Великой Французской революции). И увертюра П. Чайковского «1812 год» (ее запретил к исполнению в 1927 году Главный репертуарный комитет) вновь стала публично исполняться.

Но вернемся к речи М. Ромма:

«Впервые после Октябрьской революции эта увертюра („1812 год“. — Ф. Р.) была исполнена в те годы, когда выдумано было слово «безродный космополит», которым заменялось слово «жид»… На обложке «Крокодила» в те годы был изображен «безродный космополит» с ярко выраженной еврейской внешностью, который держал книгу, а на книге крупно написано: «жид». Не Андре Жид, а просто «жид». Ни художник, который нарисовал эту карикатуру, никто из тех, кто позволил эту хулиганскую выходку, нами не осужден. Мы предпочитаем молчать, забыть об этом, как будто можно забыть, что десятки наших крупнейших деятелей театра и кино были объявлены безродными космополитами, в частности, сидящие здесь Юткевич, Леонид Трауберг, Сутырин, Коварский, Блейман и другие, а в театре Бояджиев, Юзовский. Они восстановлены на работе, в правах. Но разве можно вылечить, разве можно забыть то, что в течение ряда лет чувствовал человек, когда его топтали ногами, втаптывали в землю?!..».

И вновь прервем речь режиссера для некоторых пояснений. Как мы помним, кампания против «безродных космополитов» проходила в последние годы правления Сталина — в 1948–1949 годах — и была прямым следствием «холодной войны», которую развязал, как мы помним, Запад. Космополитами были объявлены все, кто устно или печатно выражал хотя бы мало-мальские симпатии Западу (будь то джаз или творчество какого-нибудь западного писателя). При этом в космополитах ходили не только евреи, но и граждане других национальностей: например, в их число угодили великий русский философ Александр Веселовский и ряд других известных деятелей русского происхождения. Однако Ромм в своей речи упоминает главным образом своих соплеменников, чтобы уличить сталинский режим в антисемитизме.

Однако в тот период пострадали не только евреи: в 1949 году на свет появилось так называемое «дело о русском национализме», в результате которого были репрессированы около двух тысяч человек, среди которых был и один член Политбюро — Н. Вознесенский. Ромм об этом прекрасно знает, но ни словом не упоминает, поскольку цель у него одна: выставить Сталина антисемитом. Хотя тот таковым не являлся: «вождь всех народов» боролся не с евреями вообще, а прежде всего с евреями-националистами. Иначе как объяснить, что в конце 40-х годов, в разгар кампании по борьбе с безродными космополитами, в составе Политбюро из 11 его членов 9 (!) были родственно связаны с евреями. Причем среди этих людей был и сам Сталин: его внук и внучка были наполовину евреями.

Или взять другой пример: Сталинские премии, которые считались самыми престижными наградами в стране в те годы. Так вот, с 1949 по 1952 год треть всех премий получали люди еврейского происхождения. Поскольку право последней подписи в списках награждаемых принадлежало Сталину, можно смело утверждать, что, будь он антисемитом, наверняка бы заменил номинантов-евреев на людей других национальностей. Ромм и это прекрасно знал, поскольку в последние годы сталинского правления сам был лауреатом Сталинских премий дважды: в 1948 и 1951 годах (всего у него было 4 «сталинки», что среди кинематографистов было своеобразным рекордом: больше имел лишь Иван Пырьев — у него их было шесть).

Другое дело, что после 1956 года Ромм, как и большинство его соотечественников, стали ярыми антисталинистами и ничего хорошего о Сталине говорить не желали. Тот же Ромм, к примеру, после разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС лично вооружился ножницами и вырезал почти 600 метров пленки из своих прежних фильмов, где был изображен вождь всех народов. Правда, от своих Сталинских премий режиссер не отказался, поскольку в таком случае пришлось бы возвращать не только лауреатские значки, но и деньги, которые выдывались вместе с премией (а это по 100 тысяч рублей).

Но вернемся к речи Михаила Ромма. После упоминания о кампании против «безродных космополитов» режиссер перешел непосредственно к тогдашним советским реалиям, в частности, повел атаку на своих оппонентов из лагеря державников. Дословно это выглядело следующим образом:

«Журнал „Октябрь“, возглавляемый Кочетовым, в последнее время занялся кинематографом. В четырех номерах, начиная с января по ноябрь, появляются статьи, в которых обливается помоями все передовое, что создает советская кинематография, берутся под политическое подозрение крупные художники старшего и более молодых поколений (отметим, что под „художниками старшего поколени“ Ромм имел в виду и себя: в № 5 „Октября“ разгромной критике подвергался его фильм „Девять дней одного года“. — Ф. Р.). Эти статьи вдохновляются теми же самымии людьми, которые руководили кампанией по разоблачению «безродных космополитов». Мне кажется, что нам не следует все-таки забывать все, что было.

Сейчас многие начнут писать пьесы, ставить спектакли и делать сценарии картин, разоблачающие сталинскую эпоху и культ личности, потому что это нужно и стало можно, хотя еще года три или четыре назад считалось, что достаточно выступления Никиты Сергеевича на ХХ съезде. Мне прямо сказал один более или менее руководящий работник: слушайте, партия проявила безграничную смелость. Проштудируйте выступление товарища Хрущева и довольно! Что вы в это лезете?

Сейчас окончательно выяснилось, что этого не довольно, что надо самим и думать, и говорить, и писать. Разоблачить Сталина и сталинизм очень важно, но не менее важно разоблачить и то, что осталось нам в наследство от сталинизма, оглянуться вокруг себя, дать оценку событиям, которые происходят в общественной жизни искусства…».

И вновь позволю себе личную ремарку. В позиции Кочетова было больше мужества и благородства, чем в позиции Ромма. Писатель честно служил Сталину при его жизни, не отрекся он от него и после его смерти, даже несмотря на поворот политического климата в стране в сторону яростного антисталинизма. А как поступили такие люди, как Ромм? Они почти три десятка лет служили сталинскому режиму, а затем в одночастье превратились в его яростных ниспровергателей. Тот же Ромм вырезал из своих кинолент все кадры со Сталиным (а это 600 метров пленки!) и посчитал, что таким образом искупил свою вину перед обществом.

По этому поводу вспоминается история из далекого прошлого. Знаменитый монгольский правитель Чингисхан в решающем сражении разбил войска своего давнего и принципиального врага хана Джамухи. Однако тому удалось бежать с горсткой своих сподвижников. Но спустя несколько дней сподвижники предали своего хана и бросили его связанным к ногам Чингисхана, надеясь тем самым вымолить для себя прощение. Но они жестоко ошиблись. Чингисхан приказал казнить этих людей, поскольку считал, что предавший своего господина слуга не имеет права на снисхождение. «Предавший один раз, предаст и дважды», — сказал великий монгольский хан. Жестоко, но совершенно справедливо.

То, как повели себя после смерти Сталина многие его недавние восхвалители, зеркально повторило события многовековой давности. Те, кто при жизни вождя пел ему осанну, после его смерти тут же бросились поносить его имя, лишь бы сохранить свои привилегии. Взять того же Ромма или еще выше — Хрущева. Знаменитый доклад последнего на ХХ съезде о культе личности Сталина был продиктован исключительно конъюнктурными соображениями: во-первых, чтобы с его помощью подготовить фундамент для отсечения от власти своих конкурентов (Молотова, Маленкова, Кагановича), во-вторых — чтобы свалить всю вину за перегибы во время репрессий 30–40-х годов на Сталина и этих людей. Себя Хрущев разоблачать не собирался, хотя его руки были в крови по локоть, а то и больше. Поэтому, придя к власти, Хрущев и отдал приказ председателю КГБ Ивану Серову подчистить архивы и изъять оттуда все документы, изобличающие его в репрессиях. Так что разоблачение Сталина было делом исключительно конъюнктурным и потому тенденциозным. На Сталина (а также на Берию) навесили всех собак, полагая, что таким образом обществу делается великая услуга. А вышло наоборот. Доклад Хрущева на ХХ съезде расколол не только советское общество, но и вообще всю мировую систему социализма. Грянуло восстание в Венгрии (осень 1956 года), где пролились реки крови, была разрушена дружба с Китаем (1960), начались брожения в Чехословакии, которые приведут к событиям августа 68-го года.

Короче, Хрущев своими волюнтаристскими действиями принес стране и всему социалистическому блоку не свободу (к ней можно было прийти и без огульного разоблачения сталинизма), а раздрай и смятение. Проводимая Хрущевым политика позволила поднять голову во власти и в интеллигенции клану людей, которые были прямыми последователями тех русофобов, которые верховодили страной до второй половины 30-х годов. Поэтому патриотизм они считали сталинским пережитком и любого, кто объявлял себя патриотом России, зачисляли в сталинисты. Вот и Ромм в своей речи не случайно спорил с официальными идеологами, которые десятилетиями воспитывали в советских людях патриотизм посредством простого лозунга «Все советское — самое лучшее». Цитирую:

«Почему мы по-прежнему хватаемся за так называемый приоритет во всех областях? Я вовсе не уверен, что приоритет всегда хорош. Представьте себе, что какой-нибудь американский одинокий гений изобрел бы граммофон, а мы бы его осуществили. Кому надо было бы гордиться? По-моему, нам, потому что гений остался в Америке непризнанным, а граммофон построили мы. А мы кичимся тем, что выдумали все — и обезьяну, и граммофон, и электрическую лампочку, и телефон, а только сделали американцы. Ну, что в этом хорошего? Мы ищем в своей истории людей, которые изобрели паровоз до Стефенсона, хотя он не был нами построен. Нечего кичиться своей медлительностью, своей отсталостью. Кто первый построил паровоз, кто первым полетел, тот и прав. Надо гордиться тем, что сегодня мы первые в космосе, что у нас величайшие в мире электростанции, а не тем, что было двести лет тому назад и кто первым сказал „Э!“ — Добчинский или Бобчинский.

Отстаивая, а подчас и выдумывая это право первородства во что бы то ни стало, мы черт знает чего натворили, и еще десять лет назад старались начисто отгородиться от западной культуры, это тоже прикрывалось словом «традиция».

Мне было приятно слышать, что товарищ Юткевич, говоря сегодня о новаторстве, уделил большое место Западу. Мы отвыкли от того, что на Западе что-то существует. А ведь, между прочим, Россия была страной, в которой больше, чем где бы то ни было в мире, переводилась иностранная литература. Русская интеллигенция была, в частности, тем сильна, что она читала всю мировую литературу, была на первом месте по знанию мировой культуры. Это тоже наша традиция, очень хорошая традиция, и ее стоит сегодня вспоминать…».

И опять не могу удержаться от реплики, поскольку оратор и в этом случае явно сгущает краски. Ведь он-то должен был знать, что при Сталине, при воздвигнутом им «железном занавесе» (хотя такой же занавес был воздвигнут и с противоположной стороны, чтобы советская «крамола» не проникала на Запад), советский человек все равно имел возможность приобщаться к мировой литературе. В библиотеках имелись книги большинства выдающихся зарубежных авторов, в театрах ставились пьесы западных драматургов, начиная от Шекспира и заканчивая Сервантесом, а в кино экранизировался Ги де Мопассан (фильм «Пышка» самого же М. Ромма), Виктор Гюго (фильм «Гаврош» Татьяны Лукашевич), а также Жюль Верн (фильм Эдуарда Пенцлина «Таинственный остров», Владимира Вайнштока «Дети капитана Гранта», Василия Журавлева «Пятнадцатилетний капитан»), Ричард Стивенсон (фильм Владимира Вайнштока «Остров сокровищ»), Джонатан Свифт (фильм Александра Птушко «Новый Гулливер») и т. д.

Закончил свою речь Ромм нападками на «сталинистов» — на Кочетова и K°. Сказал же он следующее:

«Сегодня, когда компания, когда-то предававшая публичной казни „безродных космополитов“, — Кочетов, Софронов (драматург Анатолий Софронов возглавлял тогда журнал „Огонек“. — Ф. Р.) и им подобные — совершает открытую диверсию, нападает на все передовое, на все яркое, на все новое, что появляется в советской кинематографии, мне кажется, что придерживаться в это время академического спокойствия и ждать, что будет, не следует. (Продолжительные аплодисменты.)

Нападение началось с кинематографа, но я не сомневаюсь, что оно заденет и другие области искусства, если этим субъектам не дать по рукам. Что касается меня, то я не одобряю равнодушие в этом деле и считаю, что застыть в позе олимпийского спокойствия глупо и недостойно советского человека.

Иные рассуждают так: в конце концов сейчас никого не арестовывают и, пока Хрущев жив, не будут арестовывать. (Аплодисменты.) Это совершенно ясно. Сажать никого не будут, работать не запретят, из Москвы не выгонят и заработной платы также не лишат. И вообще больших неприятностей — таких, как в «те» времена, — не будет. А Кочетов и компания — пусть себе хулиганят: начальство разберется. Но ведь такая позиция — это тоже пережиток психологии времен культа. Нельзя, чтобы на террасе твоего дома разжигали костер. А ведь костер разжигается именно на террасе нашего дома! Мы имеем дело с ничтожной группой, но она распоясалась, она ведет явно непартийную линию, которая резко противоречит установкам нашей партии.

В это дело никто пока не вмешивается. Нам самим предоставлено право разобраться, — об этом неоднократно говорил и Никита Сергеевич Хрущев: разберитесь сами. Так давайте же разберемся в том, что сейчас происходит! Довольно отмалчиваться. Я позволил себе взять это слово только для этого заявления — больше ничего. (Продолжительные аплодисменты)».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.