На Кулижках

На Кулижках

Всем известно выражение: у чёрта на куличках. Это означает: очень далеко, не добраться, а и доберешься, нужного места все равно не отыщешь. Так много вмещает в себя это емкое выражение. Но спроси, что такое «кулички» и почему они во владении нечистого, никто не скажет. Дело в том, что «кулички» — это испорченное «кулишки» или «кулижки», последнее правильней. А «кулижка» — исконно русское слово, объяснимое по-разному: топкое, болотистое место — говорят одни знатоки языка; лес после порубки — считают другие; пожня меж кустами и чапыжником — объясняют третьи. Это требует дополнительного объяснения: пожня — низменный, мочажинный луг, а чапыжник — кустарниковая непролазь. Но во всех объяснениях проглядывает одно общее: место не больно казистое. Так вот, Кулижки — это испокон веку известная местность, где еще в домосковское время, при полулегендарном боярине Кучке, находились поселения, и занимает она территорию нынешней Солянки с прилегающими переулками вплоть до Яузского бульвара и набережной реки Яузы, а также обширные владения бывшего Воспитательного дома.

И вроде бы не так уже далеки Кулижки от ядра Москвы — Кремля и уж вовсе близки ко второму московскому поясу — Китай-городу, но почему-то стали символом отдаленности, затерянности, почти недосягаемости. У чёрта на Кулижках — ишь куда занесло!

Церковь Николая Чудотворца в Подкопаях при Александрийском подворье и фрагмент фасада. 1629 г.; перестроена ок. 1700 г.; потом в 1855–1858 гг. арх. И. Козловским. Фото 1994 г.

Подкопаевский переулок назван в XIX в. по церкви Николы в Подкопаево, известной с 1493 г. Когда-то здесь находился карьер, в котором для добычи глины подкапывали гору. Отсюда и наименование местности.

Кулижки — путаное место, даже рельеф тут какой-то не московский: низина и взгорья, пади и подъемы, — не поймешь, что внизу, что наверху. Вот Ивановский монастырь, глянешь от Солянки — он на круче, глянешь от Старосадского переулка — он у подножия горы. На деле же он в первом ярусе Алабовой горы, по кручам которой карабкаются Старосадский и Спасоглинищевский переулки. В Кулижках все чуть-чуть туманно и загадочно. Взять хотя бы Подкопаевский переулок — ужас автомобилистов, ибо здесь долго лепилось на круче ГАИ города, где великие знатоки дорожной казуистики терзали на экзаменах будущих шоферов, где отбирали, а иногда и возвращали водительские права. Существует три версии происхождения названия переулка. Первая — немудреная: он расположен на склоне глиняной горы, служившей местом выборки глины для построек, отчего и образовался подкоп. Вторая — вовсе скучная: строителем Никольской церкви был Подкопаев, отсюда и церковь и переулок — Подкопаевские. Зато третья дает простор воображению: злоумышленники сделали подкоп, чтобы ограбить богатый храм. А храм, довольно скромный с виду, был богат, ибо в его приход удалился Иван III после опустошительного пожара 1493 года. Любопытно, почему среди всех московских храмов умный и расчетливый государь выбрал незаметную обитель? Случайным такое быть не могло, но причина скрыта во мгле веков. Грабитель, пытавшийся снять серебряную ризу с престольного образа Николая Чудотворца, любимейшего русского святого, свалился в дыру подкопа, разбился насмерть и был засыпан землей.

Темны дела на Кулижках, темны они окажутся и в более позднее время, когда в Подколокольном переулке (несмотря на кажущуюся ясность названия, оно не имеет объяснения) возникнет Хитров рынок со страшными ночлежными домами — гнойная язва города.

Начну же я свой рассказ с земли, как бы предваряющей Кулижки, если двигаться к ним от центра столицы, — Кремля.

Палаты бояр Шуйских в Подкопаевом переулке. 1660–1670 гг.; перестроены в кон. XIX — нач. XX в. Фото 1994 г.

П. Вяземский писал: «Здесь чудо барские палаты // С гербом, где вписан знатный род, // Вблизи на курьих ножках хаты // И с огурцами огород».

Речь пойдет о площади, которая москвичам моего поколения была известна как Варварская, по улице Варварке, вливавшейся в нее. А еще раньше ее именовали Коневой, по имени зодчего Федора Коня, возведшего стену Белого города; начиналось это укрепление в Кулижках, от реки Яузы, и тянулось по нынешнему Бульварному кольцу. Лежит площадь в низине, у подножия довольно крутого холма. В XVII веке место славилось кузнечным делом, тридцать пять кузниц без устали ковали все, что только можно выковать, — от ножей и подков, мельничных снастей и замков до оружия и особых поковок для нужд государева Денежного двора, тоже находившегося в Кулижках.

Церковь Всех Святых на Кулижках. XVI–XVII вв. Фото 1980-х гг.

Первоначально храм был поставлен еще при великом князе Д. Донском в память православных воинов, павших в битве на Куликовом поле 8 сентября 1380 г.

Украшена площадь старой живописной церковью Всех Святых на Кулижках. По преданию, на ее месте была другая церковь, поставленная Дмитрием Донским в память русских воинов, павших на поле Куликовом. Уходил на врага Дмитрий и возвращался с Мамаева побоища дорогой, пролегавшей по Варварке, Варварской площади, Солянке, а дальше по Владимирке. С противоположной стороны площадь ограничена Ильинским сквером; в его конце, у Ильинских ворот, стоит памятник героям Плевны, нашим гренадерам, погибшим в боях за освобождение Болгарии от Туретчины. Автор памятника в модном тогда русском стиле известный архитектор и скульптор Владимир Шервуд.

В. Шервуд. Плевенская часовня — памятник русским гренадерам, героям Плевны, на Ильинском бульваре, 1887 г. Фото 1980-х гг.

Памятник представляет собой восьмигранную часовню с возвышающимся шатром, увенчанным короной в виде шапки Мономаха, на которой водружен золотой крест, имеющий в подножии магометанский полумесяц.

С Варварской площадью у меня связано одно из самых пронзительных переживаний детства, когда я впервые и люто испугался Москвы, а затем раз и навсегда проникся безграничным доверием к своему городу. История эта кажется мне любопытной и поучительной, и я позволю себе задержаться на ней.

В. Клыков. Памятник святым равноапостольным первоучителям славянским Мефодию и Кириллу на Славянской площади. 1992 г. Фото 1994 г.

При открытии памятника у его подножия была установлена Неугасимая Лампада. Огонь ее зажжен в Великую Субботу перед Пасхой у Гроба Господня в Иерусалиме и доставлен паломниками.

Это случилось в 1929 году. Школьником-второклассником я страстно мечтал о пионерском галстуке. В ту пору не было четких правил приема в пионеротряд. В одних школах принимали с девяти, в других с десяти, а в нашей так и с одиннадцати. А до того изволь томиться в октябрятах. У нас в классе учился славный очкастый мальчик Яша, он жил на Варварке, а отец его работал в ВСНХ. И вот мы узнали, что при ВСНХ есть детский клуб, где ребят «готовят в пионеры». Здесь учили ручному труду: строгать и пилить, клеить цветные аппликации, писать лозунги мелом на кумаче, а также рисовать, петь песни про костры, картошку и юного барабанщика, ходить в ногу и многим другим полезным в пионерской жизни вещам. Занятия проходили вечером, после уроков. Жил я довольно далеко отсюда, в Армянском переулке, от его угла до Варварской площади ходил трамвай № 21. Мне давали на дорогу гривенник, туда я должен был идти пешком, а возвращаться уже в темноте трамваем. Однажды, перестрогав и перемаршировав до обалдения, я перепутал трамвай и поехал в сторону, противоположную моему дому. Свою ошибку я обнаружил не сразу, лишь когда за окнами возник мост, а под ним река — черная, маслянистая, с тусклым отсветом. Я знал, что никакой реки мне переезжать не надо, и так испугался, что проехал еще две лишние остановки. Мимо бежали низенькие, слепые дома с черными подворотнями, редкие тусклые фонари, вывески, на которых ничего нельзя было разобрать. Наконец я очнулся и вышел из трамвая. Вокруг был темный, пустынный и, как мне казалось, бесконечно враждебный мир. Другой монетки у меня не было, пришлось идти пешком. Куда идти, я не знал и просто побежал назад вдоль трамвайной линии.

Так началось одно из самых значительных путешествий моей жизни. Потом я объезжу чуть не весь свет, но ничто так не врежется в память, как недальний путь от Заяузья к Армянскому переулку.

А началось все довольно-таки позорно. Я бежал по улице и плакал. Прямо-таки ревел от страха и тоски по дому. И образ бесстрашного барабанщика не витал передо мной. А потом, миновав мост, я натолкнулся на будто возникшую из-под земли женщину.

— Ты чего тут? — удивленно спросила она.

— Я заблудился. Мне в Армянский надо.

— Это где ж такое?.. Что-то не слыхала.

— Покровка… Маросейка…

— Мать честная!.. Куда ж тебя занесло?

— Я трамвай спутал.

Женщина рассмеялась и пошла со мной рядом. И как ни напуган, ни растерян я был, все же заметил, что лицо ее мокро от слез.

— Вы плакали?

— Еще чего! Луку надышалась. Эх, малый, ничто в мире слезиночки не стоит. Давай петь. «Ах, Коля, грудь больно, любила довольно…» Чего же ты? Подпевай.

— Не могу. Слуха нет.

— Беда! Не люблю, кто не поет. А ты бы хоть сам с собой пел.

— Я пою. С собой я всегда пою.

— Ну и правильно!.. — Она опять запела: — «Сире-ень цвете-от, не пла-ачь — приде-от!..» — и вдруг оступилась, сломала каблук.

Она пошла дальше, хромая, но тут нам повстречался пожилой человек в прорезиненном плаще, сапогах и суконной фуражке. Под плащом виднелась военная гимнастерка.

— Эй, дядя! — окликнула женщина. — Проводи мальца. Он заблудился, а я, вишь, охромела.

Бывший военный поворчал, но все же согласился.

— Прощай, — сказала мне женщина. — А смешно, сколько-то лет пройдет, ты вырастешь, станешь большим и никогда больше меня не увидишь. И я тебя не увижу. Понимаешь? Мы никогда-никогда с тобой не увидимся. И ты даже не вспомнишь обо мне…

И что же, почти минула жизнь, и, седой, старый, я хочу сказать той женщине: «Вы ошиблись, я никогда не забывал вас, вы всегда были во мне с вашим смехом, вашими слезами, вашей добротой».

Бывший военный повел меня куда-то вкось от улицы, плетением переулков, проходными дворами, он хорошо ориентировался на местности. Только шел он трудно, то и дело останавливался и прижимал руку к груди. Наверное, у него было плохое сердце. Он спросил меня, кто мне эта женщина.

— Никто, — растерянно ответил я.

— Это что еще такое? — загремел он. — Никто! Каждый есть кто-нибудь! Никто! Ишь, фендрик!

И я запомнил его слова на всю жизнь. В виду Ивановского монастыря дорога круто пошла в гору, и военный человек остановился.

— Мотор не тянет, — сказал он.

И хотя я еще боялся, все же нашел в себе мужество сказать:

— Дальше не надо. Я сам дойду.

— Молодец! — Голос его потеплел. — Терпеть не люблю трусов.

Я недолго оставался один. Теперь меня подхватил… немец. Да, да, настоящий немец, инженер, что-то строивший на Волге и проездом оказавшийся в Москве. Он бродил по Кулижкам, восхищаясь «таинственной Азией». Меня учили немецкому, и мы быстро нашли общий язык. Он тоже был хорошим человеком и довел меня по Старосадскому переулку до Покровки. А сам повернул назад, в «geheimnisvoll Asien».

Шефство надо мной взял новоиспеченный милиционер в форме с иголочки и хрустящих ремнях. Полный сознания своего величия, он свистком остановил воображаемое движение на пустой ночной улице и, взяв меня за руку, перевел на другую сторону.

— Переход у Сверчкова осилите или проводить?

— Осилю, — сказал я.

— Поглядите налево и начинайте движение. Достигнув осевой, поглядите направо и, если нет транспорта, продолжайте путь. — Он счастливо козырнул, и через несколько минут я был дома.

Прежде чем лечь в постель, я немного постоял у окна, глядя в лицо ночи, переставшей быть страшной. Почему я так боялся ее? В тихой темной пустынности бродят странные добрые люди, которые не дадут тебе пропасть. Я мысленно пожелал им спокойной ночи — гордой молодой женщине, бывшему военному, которому не спится в мирной тиши, очарованному Москвой немцу и новоиспеченному стражу столичных улиц.

Церковь Трех Святителей (Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста) на Кулижках, близ Хитрова рынка. 1670–1674 гг.; перстроена в 1770-х гг. Фото 1980-х гг.

Храм возвели возле царских конюшен. Вблизи располагался загородный дом митрополитов.

Я знал, что уж никогда не усомнюсь в своем городе. И научился я этому у чёрта на Кулижках…

Замечательная характеристика сложной, необычной и крайне привлекательной структуры Кулижек содержится в отличной книге М. Миловой и В. Резвина: «Если говорить о московском своеобразии, когда рельеф как бы сам задает тон, то это район уникальный настолько же, как Швивая горка или Труба у выхода Рождественки. Впрочем, пожалуй, тут структура еще сложнее. С одного и того же перекрестка, буквально через несколько шагов, как, скажем, в верхней точке Малого Ивановского, раскрывается целый веер захватывающих перспектив. Один переулок сбегает под гору с лихим поворотом, другой не менее круто уходит вверх, третий далеко внизу переходит в живописную улицу, а там глаз уже угадывает далекие очертания Зарядья. Среди небольших, лестницей уходящих вниз домиков вкраплены интересные памятники архитектуры. Неравнозначные по художественной ценности, они в совокупности создают среду, уникальную даже по московским представлениям. Тут встретишь все. В одном из переулков смотрят друг на друга храм XVII века, невесть как взгромоздившийся на самую крутизну холма, куда ведет каменная лестница, и не то французский замок, не то итальянский монастырь. Оказывается, что эти мощные фланкирующие башни, решительно выдвинутые прямо на тротуар, и вписанный между ними купол на заднем плане, так напоминающий купол знаменитой Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции, — не более чем стилистическое увлечение своего времени: новые постройки старого Ивановского монастыря были возведены в 1861–1878 годах по проекту архитектора М. Быковского. Впрочем, в подобных случаях существенна даже не историческая подлинность отдельных зданий, а то, как живописно, романтично слилось все это в некое старомосковское целое. Да, район поистине уникальный, и, любуясь им, заранее представляешь, как он выиграет после реставрации. Жаль только, что в преддверии этих работ утрачивается немало интересных деталей, которые потом уж не восстановить, если они не обмерены».

С грустью должен добавить: жалеть приходится не детали, а целое, ибо реставрационные работы ведутся столь вяло, бессильно, спустя рукава, что в обозримое время мы едва ли увидим преображенные Кулижки.

Нынешний Ивановский монастырь стоит на месте старого, заложенного согласно преданию, в 1533 году в память о рождении Ивана Грозного. От этого кровоядца легла на монастырь зловещая тень. Здесь содержались две знаменитые узницы, одна в келье, другая в подвале: княжна Тараканова, дочь императрицы Елизаветы Петровны от морганатического брака с графом Алексеем Разумовским (о нем уже была речь), и страшная Салтычиха — помещица-садистка Дарья Николаевна Салтыкова, истязавшая своих крепостных.

Сначала о Таракановой. Все знают картину Константина Флавицкого в Третьяковской галерее «Княжна Тараканова». Сквозь узкое зарешеченное окно хлещет вода. Наводнение. Молодая женщина, стоя на постели, прижалась спиной к каменной стене. На постель лезут обезумевшие от ужаса крысы.

Так вот, здесь изображена другая Тараканова. Авантюристка, выдававшая себя за дочь Елизаветы и предъявлявшая права на русский престол. Нечто вроде Лжедмитрия в юбке. То было во дни Екатерины II. Ее фаворит Алексей Орлов заманил мнимую Тараканову в ловушку, и несчастную претендентку бросили в Алексеевский равелин. Там она умерла от чахотки за два года до большого петербургского наводнения.

М. Быковский. Собор Иоанна Предтечи Ивановского монастыря. 1861–1878 гг. Фрагмент. Фото 1980-х гг.

Монастырь существовал уже в XVI в. В 1786 г. по секретному повелению Екатерины II сюда была прислана «неизвестная, нареченная в монашестве Досифеей». Есть предположение, что это княжна Тараканова.

Настоящая княжна Тараканова была заточена в Ивановский монастырь. Вся вина бедной девушки состояла в том, что в ней текла царская кровь и, следовательно, прав на русский престол у нее было больше, чем у Екатерины, свергшей законного государя — своего мужа Петра III. Тараканова зачахла в келье и похоронена в Ново-Спасском монастыре. До недавнего времени в ее усыпальнице дворники хранили свой инвентарь. Газеты много, гневно и тщетно писали об этом кощунстве — кажется, сейчас подыскали другое помещение для метел, скребков и совков.

Салтычиха злодействовала над дворовыми людьми в своем огромном доме по Кузнецкому мосту на пересечении с Большой Лубянкой, то есть совсем рядом с местом будущего заключения. Заводилась Салтычиха, как правило, во время мытья полов и стирки белья. Бывали вспышки и по другому поводу, но куда реже. Вот как об этом говорилось в брошюрке о следствии над Салтычихой: «С мучительным однообразием рассказывали бесчисленные свидетели все одну и ту же историю о мытье полов и мытье белья, и впечатление от этих рассказов было таково, как будто это салтычихино белье и полы мылись не водой, а горячей человеческой кровью». Салтычихе не всегда удавалось прикончить свою жертву, хотя в ход шли скалки, поленья, утюги. Окровавленное тело выбрасывали на двор, и остервеневшая барыня кричала гайдукам: «Бейте до смерти! Я одна в ответе!» В чем тут дело, почему стирка и мытье полов так страшно возбуждали ее, превращая в сущего дьявола? Интересная проблема для психиатра, но, к сожалению, такой науки не существовало в салтычихинские дни.

Александр Шамаро сообщает: «По данным судебного следствия в течение шести-семи лет Дарья Салтыкова „умертвила разными муками 139 человек, главным образом женщин (среди погибших было только трое мужчин), в том числе и девочек десяти — двенадцати лет… На самом же деле число жертв еще больше“». Для сравнения напомним: Нерон, вошедший в скорбную историю человечества как самый отъявленный злодей, числил за собой сто сорок шесть убиенных.

Мера ее злодеяний превысила всю снисходительность самодержавной власти к «шалостям» помещиков.

Вид на здание Опекунского совета на улице Солянка. Литография Бишбуа. Сер. XIX в.

Опекунский совет — государственное учреждение, ведавшее делами Воспитательного дома и его кредитными учреждениями. Основан в 1763 г. Название улицы происходит от Соляного двора, где в XVII–XIX вв. хранилась соль.

Салтычиху отдали под суд. Свои черные дни она кончила в подвале Ивановского монастыря. На нее приходили смотреть, она рычала, ревела и кидалась на прутья решетки. Преступницу похоронили с честью на кладбище Донского монастыря в фамильной усыпальнице Салтыковых.

Неподалеку от моего подмосковного жилья есть старая текстильная Троицкая фабрика. Старожилы уверяют, что она находилась во владении Салтычихи, у которой в соседнем селе Красном была вотчина.

Главная, разумеется неофициально, улица Кулижек, Солянка, начинающаяся от Варварской площади и крюком поворачивающая к Яузе, получила свое название по находившемуся между Большим Ивановским и Подколокольным переулками казенному Соляному двору, превращенному в XVIII веке в Соляной рыбный двор. Торговля солью была монополией государства, и те, кто добывал соль, должны были сдавать ее государству по существующим расценкам. Она поступала в амбары Соляного двора, а оттуда уже ее получали торговцы и продавали по установленной цене. Отменили монополию на соль в тридцатых годах XVIII века, и продажа этой необходимой приправы к пище стала вестись в розницу.

Д. Жилярди, А. Григорьев. Здание Опекунского совета на улице Солянка. 1823–1826 гг. Фрагмент фасада. Фото 1994 г.

Здание входило в комплекс сооружений Воспитательного дома. Состояло из главного дома и двух флигелей (в 1846 г. объединены в одно здание; арх. М. Быковский).

Первоначально Солянкой назывался Большой Ивановский переулок (ныне улица Забелина, крупнейшего историка Москвы), а знакомая нам Солянка — Яузской улицей.

Самое примечательное место на Солянке и одно из красивейших в Москве — здание бывшего Опекунского совета. Его построил знаменитый Доменико Жилярди вместе со своим учеником и постоянным помощником А. Григорьевым. Роль Жилярди в московском строительстве XIX века можно сравнить лишь с ролью Матвея Казакова в XVIII. Тот, правда, больше успел и был крупнее по масштабу дарования, но это не умаляет значения вдохновенного труда Жилярди. Им построены, кроме Опекунского совета, Екатерининский институт, усадьба Кузьминки, дома-усадьбы Луниных, Усачевых, перестроен дом Найденовых, восстановлен университет.

И. Витали. Белокаменные аллегорические скульптурные группы «Милосердие» и «Воспитание» на пилонах ворот Воспитательного дома. 1830–1835 гг. Фото 1994 г.

Эти декоративные композиции принадлежат к примечательным образцам позднего классицизма.

Жилярди смело нарушил традицию, принятую большинством тогдашних зодчих, — сосредоточивать все внимание на уличном фасаде. Красивый купол подчеркивает объем дома.

Справа от здания Опекунского совета находятся ворота, ведущие к бывшему Воспитательному дому. Ворота украшены двумя скульптурными группами работы знаменитого ваятеля Ивана Витали — «Милосердие» и «Воспитание». К нынешнему назначению гигантского здания, возведенного Карлом Бланком в 1764–1772 годах, эти скульптуры, естественно, отношения не имеют, что не уменьшает их художественной и мемориальной ценности.

Здание Воспитательного дома обескураживающе просто и по силуэту, и по всем архитектурным деталям, даже странно, что оно произвело на современников столь сильное (и преимущественно отрицательное) впечатление. Но эта работа Бланка, которому помогал в разработке флигелей молодой Матвей Казаков, имела этапное значение в московском зодчестве. На смену изысканным барочным формам пришла простота и уравновешенность архитектурных объектов классицизма, который надолго станет господствующим стилем. Когда Баженов проектировал свой невероятный Кремль, он соотносил его с массивом Воспитательного дома.

К. Бланк, при участии М. Казакова. Я. Ананьина, И. Ситникова, Д. Жилярди, Ю. Фельтена. Воспитательный дом на Москворецкой набережной. 1764–1772 гг. Фото 1970-х гг.

Императорский московский Воспитательный дом учрежден по мысли И. Бецкого манифестом Екатерины II для сирот, подкидышей и незаконнорожденных детей.

Население этой части Москвы было смешанным. Тут были представлены знатнейшие фамилии — Долгоруковы, Черкасские, Шереметевы, Колычевы, Стрешневы, — но числились среди домовладельцев и такие, как нищий Григорий, похороненный близ церкви Всех Святителей, у двери которой он побирался, некая девка Маланьица и вдова Прасковьица, тоже, видать, не из первых аристократов.

Вид на Большой Ивановский переулок. Справа — башня Ивановского монастыря (XIX в.), в глубине — церковь святого князя Владимира, что в Старых Садах (1516 г.; зодчий А. Новый: перестроена во 2-й пол. XVII в.). Фото 1980-х гг.

Урочище Старые Сады известно с 1486 и 1504 гг. — здесь находились великокняжеские сады Ивана III.

Самое интересное в Кулижках — узкие, извилистые, горбатые переулки. Многочисленные церкви соседствовали с мелкими предприятиями, в Подкопаевском нашли приют миткалевая фабрика Кучумовых и восково-медоточный заводик Усковых; в бывшем Хитровом переулке стояла фабричка мужских помочных пружин Николаева, а в Большом Ивановском — мамыкинская табачная фабрика.

Вид на Петропавловский переулок. Фото 1994 г.

Справа — церковь святых правоверных апостолов Петра и Павла на Кулижках, у Яузских ворот (1700–1702, 1731, 1882 гг.), возведенная в нарышкинском стиле. Переулок получил название от храма.

Здесь все очень густо на Кулижках, храм на храме: против громадного и причудливого Ивановского монастыря на бугор вскочила прелестная Владимирская церковь (Владимир в Старых Садах); узенький Петропавловский переулок приютил красивую церковь Петра и Павла; к церковным стенам лепились мастерские или торг. 29 августа, в день усекновения главы Иоанна Предтечи, отчего Ивановский монастырь назывался еще и Предтеченским, у его стен происходила обширная шерстяная ярмарка. Сюда свозили со всех концов необделанную и превращенную в нитки шерсть. Первыми покупателями на этой ярмарке были сами монахини Ивановского монастыря, великие искусницы вязать. Монастырь же был освящен во имя святого Иоанна, прозванного Предтечей, возвестившего о приходе в мир Спасителя — Иисуса Христа. Иоанн был обезглавлен царем Иродом в угоду его жене Иродиаде. Пророк изобличал грехи Иродиады, и его отсеченную голову подали на блюде царице.

Церковь Рождества Богородицы на Стрелке на Кулижках. После 1773 г.; трапезная с колокольней 1800–1802 гг. арх. Д. Балашова. Фото 1994 г.

Храм располагался на стрелке важных загородных дорог — в Заяузье и в село Воронцово. Все церкви строились здесь в то время на «кулижках».

А еще был на Кулижках обширный грибной торг, очевидно, в Подколокольном переулке, поскольку вытеснила дары леса трамвайная линия, а трамвай мог ходить только там, остальные переулки были слишком круты и зигзагисты.

Особняк на Яузском бульваре, принадлежавший в 1820-х гг. отставному генерал-майору Н. Хитрово, с именем которого связано название «Хитровка». Сер. XVIII в. Фото 1994 г.

Характер рядовой застройки этого времени определяли, в частности, дворянские особняки.

Тихий и серьезный, какой-то сосредоточенный в себе Подколокольный переулок с солидными зданиями и старой церковью на углу с Солянкой когда-то был связан с самым темным и гиблым местом в Москве. Даже Зарядье в худшие свои времена бледнело рядом с Хитровым рынком и его ночлежками, находившимися в расширении Подколокольного, образующем небольшую площадь. «Хитровка», «хитрованец» — имена нарицательные. Пропащее место, человек дна, городская протерь последнего пошиба.

Между тем свое имя будущему вертепу дало лицо в высшей степени респектабельное, генерал-майор в отставке флигель-адъютант Н. З. Хитрово, принадлежащий к старинному и заслуженному дворянскому роду. Этот отставной генерал отличался сильно развитой коммерческой жилкой. У него самого было большое владение — на этом месте сейчас огромный современный дом с аркой, — откупленное им у вдовы крупного чиновника Карпова. Когда-то там раскинулись аж до церкви Петра и Павла палаты княгини Щербатовой. Ныне сквозь высоченную арку виден покрашенный в темно-зеленый цвет особняк с белой колоннадой. Это остаток пышной городской усадьбы.

После 1812 года Москва энергично отстраивалась. Но никто не приценялся к погорелью на углу Подколокольного и Астаховского переулков, где когда-то стояли дома двух небогатых вдов. Хитрово откупил у них землю и получил разрешение у московского генерал-губернатора открыть здесь мясной и зеленной торги. Место было бойкое — вокруг плетение густо населенных переулков, множество монастырей и церквей.

Обитатель хитровских трущоб. Фото нач. XX в.

По данным переписи 1911 г. население ночлежек Хитровки составляло 5,5 тыс. человек (в некоторые годы доходило до 10 тыс.).

Хитрово принялся строить рынок — каменный двухэтажный корпус с лавками и подвалами. Видя усилия генерала, московские власти замостили площадь лобастым булыжником. Генерал-майор в отставке изъявил желание обсадить будущий рынок тополями — несомненно, москвичей ждало нечто пленительное.

Не исполнилось желание Хитрово: он скоропостижно скончался.

Москвичи. Фото кон. XIX в.

В 1912 г. население города насчитывало 1,6 млн человек, причем ежегодно увеличивалось на 50 тыс. человек — число жителей среднего губернского города.

Наследники генерала не были столь деятельны и хозяйственны: тополя не зацвели на новой площади и даже порядочного рынка не возникло. Просто раз в год, перед Рождеством, крестьяне подмосковных деревень привозили сюда «мороженую живность» и распродавали в течение нескольких недель прямо с возов. Вместо мясного торга — мясная рождественская ярмарка.

Батраки — работники по найму. Фото кон. XIX в.

С 1860-х гг. Хитровка стала своеобразной биржей труда сезонных рабочих. Окружающие переулки застраивались ночлежными домами, чайными, трактирами, в которых обитали представители московского «дна» — хитрованцы.

Вот что рассказывает Сытин о дальнейшей судьбе Хитровой площади, как прозвали ее в народе: «С 60-х годов Хитровская площадь стала своеобразной биржей труда, или, как тогда говорили, „стоянкой“ рабочего народа, ожидавшего нанимателей. Здесь ежедневно производился наем поденных, сезонных и постоянных рабочих. Сотни людей предлагали свой труд в качестве каменщиков, землекопов, мостовщиков, плотников, дворников, половых, поломоек, домашней прислуги и даже кормилиц.

Мальчик — продавец лимонада. Фото кон. XIX в.

Перед Первой мировой войной прирост населения Москвы происходил на 3/4 за счет иногородних, приезжавших на заработки. По числу жителей город вышел на девятое место в мире.

Некоторым удавалось через рынок получить постоянное место, чаще устраивались на поденщину, а многие вовсе оставались без всякого заработка. Категория неудачников влачила особенно жалкое существование на Хитровом рынке. В невольном бездействии они бродили или валялись летом на пыльной мостовой, осенью и в зимнюю стужу, не имея теплой одежды, днем дрожали от холода, а ночью укрывались в душных и мрачных ночлежках. Некоторые нищенством по окрестным переулкам добывали себе насущный хлеб и медный пятак на ночлег.

…Применительно к необычному населению злополучной площади здесь вырос целый комплекс особых промыслов. Торговки и съестные лавчонки продавали дешевую пищу из низкосортных продуктов. Явные и тайные кабаки, пивные, игорные притоны и прочие злачные места заманивали в свои сети обнищавших людей и вымогали добытую копейку. Площадь окружали каменные дома с ночлежками.

А. Красильников. Особняк чаеторговца И. Филиппова на Яузском бульваре. 1890-е гг. Фото 1994 г.

Бульвар возник в 1820-е гг. и ведет название от Яузских ворот стены Белого города. По другой версии — от белых земель, то есть земель, свободных от земских податей.

Ночлежных домов здесь было четыре. Самым отвратительным был дом Кулакова, занимавший угловой участок между нынешними Астаховским и Петропавловским переулками. Он состоял из нескольких каменных корпусов: в нем было 64 ночлежных квартиры на 767 мест, а ночевало ежедневно не менее 3 тысяч человек. Люди спали где только могли: под нарами, в проходах и т. д. В остальных трех ночлежных домах преобладали мелкие мастерские, торговцы вразнос и тому подобные люди с постоянным занятием. Но кулаковский дом населяли самые низшие слои Хитрова рынка. Здесь было много таких людей, которые промышляли темными делами. Обычным явлением было пьянство и открытый разврат. Можно сказать, что все занятия ночлежников имели целью добыть деньги на водку. Особенно интересна была профессия у десяти — двенадцати опустившихся интеллигентов. Сидя на нарах или стоя на коленях, они переписывали роли для актеров. „Хитровка“ тем и привлекала их, что здесь можно было оставаться и днем, тогда как городские ночлежные дома утром выставляли ночлежников для проветривания помещения. Каждый переписчик зарабатывал в день 40–50 копеек и вечером их пропивал. Никто из них не мог собрать денег на одежду, и потому все они ходили в лохмотьях. Отправляя одного за получением заказа или с переписанными ролями, они наряжали его во все лучшее, что имелось у всех, а сами сидели часто без самой необходимой одежды».

С. Воскресенский. Здание лечебницы О. Шимана на Яузском бульваре. 1898 г. Фрагмент. Фото 1994 г.

К 1913 г. в Москве насчитывалось 60 больниц на 11,1 тыс. коек. Организация больничной помощи зависела главным образом от частных лиц и благотворительных обществ.

Здесь можно было встретить порой самых неожиданных людей, например академика живописи Алексея Саврасова, автора великой песни весне «Грачи прилетели» и других чудесных, щемяще грустных и пустынных пейзажей вроде «Дороги» или «Болота», которые никак не менее значительны в русской живописи, чем пейзажи Федора Васильева и Исаака Левитана. Он подходил к прохожим в черной похожей на воронье гнездо шляпе, в жалком отрепье и тихо говорил: «Подайте опохмелиться академику живописи». Он был из тех несчастных русских талантов, которых погубил первый большой успех и внезапный достаток.

Вид на Подколокольный переулок — переулок Первой любви Ю. М. Нагибина. Фото 1994 г.

В глубине — церковь Николая Чудотворца в Подкопаях при Александрийском подворье. Название переулка происходит от словосочетания «под колоколы».

Сюда, на самое дно, спускались предводительствуемые известным журналистом Владимиром Гиляровским, которого вся Москва называла дядей Гиляем, Станиславский, Немирович-Данченко и художник Сизов. Они ставили «На дне» М. Горького, и, поскольку МХАТ тех дней стремился к максимальной жизненной правде, они хотели познакомиться с прообразами персонажей, которых им предстояло изобразить. В книге «Моя жизнь в искусстве» Константин Сергеевич рассказывает об этой отважной экскурсии, которая едва не кончилась трагически для любителей сценической правды. Лишь опыт и находчивость дяди Гиляя спасли их от серьезных неприятностей. Недавно я узнал, что на превосходном андреевском памятнике Гоголю, изгнанном с Гоголевского бульвара во двор дома № 7 на Суворовский бульвар, фигура Тараса Бульбы слеплена с Гиляровского.

Спектакль «На дне» потряс москвичей не только мощью драматургии, новизной ярких характеров, блеском актерской игры, но прежде всего открытием неведомого трагического мира, находившегося посреди Москвы, но как-то незамечаемого в суете повседневности.

Конец Хитрову рынку пришел лишь с революцией…

Подколокольный переулок, несколько узковатый и темноватый в приближении к Солянке, от бывшего Хитрова рынка расширяется и становится одним из самых приветливых мест на Кулижках. Он не богат историческими памятниками, о самом интересном мы уже говорили — это старинный особняк, зримый в пролете высокой арки.

В моей памяти этот переулок светится особым светом, куда более ярким, чем в тот солнечный морозный день нынешнего декабря, когда я приехал сюда проведать старого знакомца. Переулок в том нисколько не виноват. Мы многое видим по-разному в разные дни своей жизни. Довоенный Подколокольный переулок был для меня самым важным, самым лучшим местом в Москве. Нигде не было такой пронзительной, звенящей и ручьистой весны, как в Подколокольном, нигде не было такой свежей, крепкой и белоснежной зимы, как в Подколокольном; нигде не было такой золотой и багряной, такой медовогорчащей осени, как в Подколокольном, — переулке моей первой любви. Летом я там не бывал, летом мы встречались с моей любимой на песчаном коктебельском берегу, усеянном разноцветными камушками. В остальные времена года нам встречаться было негде, и мы находили приют в однокомнатной квартире моего отчима, жившего до старости по-холостяцки. Потом началась война, на которую меня проводила любимая, ставшая моей женой, а когда я вернулся, то у меня уже не было жены, и Подколокольный переулок исчез из моей жизни. Лишь недавно, поехав ради этого очерка к чёрту на Кулижки, я обнаружил, что переулок спокойно существует, ничуть не озабоченный нашими взаимоотношениями. Похоже, это его ничуть не занимало. В доме, где мы встречались, оказался большой продовольственный магазин, я как-то не замечал его прежде, пошивочная мастерская (и она умела быть незримой) и, наконец, отделение АПН. Вот его-то действительно не существовало в ту далекую пору. Агентство, поглотившее квартиру отчима, добило меня. И, перефразировав слова пушкинского стихотворения, но без пушкинской грусти, я сказал старому дому: «Прощай, приют любви, прощай!..»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.