При сочинении романа о гибели Симона де Монфора наименее внятным для меня персонажем оставалась сама Дама Тулуза. Ни карты, ни толкового описания города я, естественно, не имела.
В общем, в один прекрасный день я отправилась в Лангедок — в одиночку, имея только маленькую сумку через плечо, не зная французского языка. Правда, к тому времени я добыла карту города.
***
…И из прохлады Питера ввалилась в ласковую влажную жару вечерней Тулузы. Аэропорт Бланьяк — в сорока километрах от города, я по-французски ни бум-бум, где остановка автобусов — да кто ж их, лангедокцев, разберет, куда они ее спрятали…
В туалете стянула с ног колготки, причесалась, взвалила на плечо сумку и пустилась в странствия по аэропорту.
Каменная скамья, на скамье — мужчина лет сорока. Плюхаюсь рядом, достаю карту и начинаю на своем бурном немецком объяснять, что вот, приехала, вот, хорошо бы в город как-то выбраться…
При этом я для ясности тыкала пальцем в карту Тулузы.
Мужчина ответил по-немецки, что он из Страсбурга и тоже едет в город. Его зовут Жак, он — координатор библиотек; в Тулузу приехал по работе на два дня.
«А я — писатель Лена Хаецкая, приехала в Тулузу писать роман о Монфоре».
Жак поначалу дивился на меня, а после стал стращать тем, что дешевого отеля я в центре Тулузы не найду. Мы выбрались на Страсбургском бульваре, Жак мгновенно снял номер за 175 франков и предложил мне две ночи спать с ним — совершенно бесплатно. Я отказалась, сказав, что привыкла к полной самостоятельности.
Жак объяснил портье, скучавшему в холле под пальмой, что вон та мадемуазель, которая с потерянным видом утопает в черном кожаном кресле, упираясь коленками в стеклянный журнальный столик, — она «не парль па не франсе, не англез», но хочет снять в центре Тулузы дешевый отель.
Портье цепко посмотрел на меня и что-то нацарапал на схеме Тулузы — эти схемы во множестве лежали у него на столе. Жак ухватил бумажку и потащил меня на улицу.
— Нам нужно найти отель с одной звездочкой, — объяснил он.
— Лучше вообще без звездочек, — сказала я.
Через полчаса мы, к величайшему изумлению Жака, действительно нашли отель без всяких звездочек. Он назывался «Университет» и выходил окнами на собор Сан-Сернен. Тяжелая стеклянная дверь отеля была открыта, в глубине коридора (холла не было) горела лампа под абажуром, скрипучая деревянная лесенка вела наверх. И никого — ни портье с телефонами, ни холеных приезжих дам с сумками… Побродив по совершенно пустому отелю, Жак сообразил постучать в наглухо закрытую дверь у самого входа.
За дверью закопошились и отворили. На пороге нарисовался негр и сонно посмотрел на нас.
Жак взял на себя все переговоры. Он объяснил негру всё насчет мадемуазель: она совершенно не парль па, но желает снять номер в этом прекрасном отеле. Негр поведал, что нумера стоят 105 франков, а если с душем — то 125. Можно еще телевизор притащить, это еще 35 франков дополнительно.
Обсудив условия с негром, я добавила, что у меня только доллары. С этим проблем не было: отель был готов ждать с оплатой до завтра. Мне вручили совершенно несерьезный ключ и показали идти на второй этаж.
Старая деревянная лесенка заскрежетала под ногами. Жак остался ждать меня внизу, а я побежала смотреть свою шамбр, где мне предстоит провести эти шесть дней.
Шамбр оказалась сущими «нумерами». Туалета там, естественно, не было (удобство находилось под лестницей, у самого выхода из отеля). Имелось окно, забранное решетчатыми ставнями, огромная кровать, пахнущая чьими-то чужими духами, маленький стол, коленкоровый стул и многоуважаемый шкап с зеркалом. И то, за что я платила дополнительно 20 франков в день, — душ за пластмассовой загородкой.
Я бросила сумку на пол, умыла лицо и раскрыла ставни. Внизу, на мостовой, стоял Жак и разговаривал с какой-то женщиной.
Я высунулась из своего окна и сказала: «Бонсуар!» Они подняли головы и помахали мне.
Так я поселилась в Тулузе.
***
Теплый душистый вечер. Я выглядываю из окна своей комнаты, раскрыв ставни, и желаю доброго вечера Жаку, который ждет меня внизу, чтобы пойти вместе ужинать.
Essere in Toulouse.
Это ощущение началось именно с того мгновения, когда я раскрыла ставни в своей комнате и произнесла это «бонсуар» с таким видом, будто привыкла проделывать нечто подобное каждый день.
Женщина оказалась какой-то мимолетной знакомой Жака, сама она приехала из Аделаиды (Австралия) и к тому же превосходно говорила по-русски — может быть, из русских эмигрантов. Обменявшись несколькими замечаниями, мы с ней расстались, и больше я ее не видела. Но само ее явление было чем-то фантастическим в тот фантастический вечер.
Мы прошли мимо собора, вокруг которого цвели душно и сладостно пахнущие ночные цветы. В кафе на площади перед собором густо сидели студенты.
Жак привел меня в большой ресторан на площади Капитолия (это местная Дворцовая площадь), взял вина и рыбы с овощами. Ужин был превосходный, я подметала со своей тарелки, являя «русское чудо». Меня подогревала мысль о том, что завтра мне есть уже не придется. С такими ценами придется переходить на хлеб и воду, иначе я не доживу до отъезда.
***
Спала я плохо — от перевозбуждения, от незнакомых звуков, от того, что одеяло сильно пахло чужими духами, от того, что кровать слишком мягкая, а подушка слишком низкая. В окно то и дело слышался щедрый звон с Святого Сатурнина.
***
В семь утра Тулуза уже просыпается. Машины, жующие мусор, с ревом медленно ездили вокруг собора и исчезали в узеньких улицах. В кафе выносили на улицу пачки пластмассовых стульев. Из пикапов грузили ящики, доверху наваленные овощами. Студенты, собираясь стайками, рассыпались по школам и университетам (мой отель стоял в студенческом квартале).
Медленно, медленно я шла по Тулузе, впитывая кожей ее влажный душноватый пыльный воздух, втягивая ее запах — цветов, пыли, удушливого смога, готовящихся блюд и выхлопных газов. В утренней прохладе было разлито обещание полуденной жары.
Розовато-золотистый кирпич зданий, булыжная и плиточная мостовая, узкие улицы с множеством тумб и решеток для парковки велосипедов, белые решетчатые ставни на окнах, пропускающие воздух, но останавливающие — преломляющие — слишком яркий солнечный свет.
Дама Тулуза. Своенравная, прекрасная, открытая, веселая, рабочая, студенческая, приветливая — кого полюбит, того уж полюбит, а кого не полюбила — того не полюбила, и попробуй тут что пойми.
Разве Монфору можно было, увидев, не влюбиться в эту женщину, разве можно было не пожелать ее себе!
***
ТУЛУЗСКИЕ КНИГИ. — Самые замечательные книжные магазины находились возле того места, где я жила, — на улице де Тор, отходящей от Сен-Сернена (собора св.Сатурнина), и чуть подальше, на улице Гамбетта. Я по нескольку раз в день бродила по улице де Тор — с ее высокой, запертой в тесноте, темно-серой, похожей на донжон, церковью Нотр-Дам-де-Тор; с кафе «Армагеддон», где постоянно играют в какую-то азартную игру с фишками; с постоянными студенческими стайками в любое время суток; с множеством магазинчиков, торгующих статуэтками, веерами, негритянскими феньками, сумками из грубого полотна с множеством кисточек, катанами и кинжалами, экзотическими духами и резными трубками для курения; с множеством книжных лавочек, из которых самая замечательная — «Окситания»…
Я заходила туда просто для того, чтобы оказаться среди завалов толстых и тонких книг в бумажных переплетах — все они посвящены языкам Лангедока, Окситании, Прованса, Гаскони, разным оттенкам диалектов, — словарей, книг по истории края, сводов и отчетов университета, каких-то совершенно древних (в России бы сказала — «дореволюционных») и неудобочитаемых песенников типа «Любимые песни Окситании»…
Постояв немного и привыкнув к тусклому освещению, жду. Откуда-то de profundis бесконечных книжных гор выныривает дедушка-букинист. Приблизив к моим очкам свое широкое, какое-то вечно удивленное лицо, произносит тихо, вкрадчиво, как бы обещая скорое волшебство: «B-o-n-j-o-u-r, m-lle…»
Книги безбожно дорогие. Бумажное плохонькое издание «Песни альбигойского похода» — книжка из тех, которые обычно разрезают ножом, с разлохмаченными краями, — 350 франков.
Разделы «истуар» очень обширны. Чего много, хоть жопой ешь, — так это книг о катарах. «Тайна катаров», «Обряды катаров», «Катары», «Малый словарь катаров», «Женщины катаров», «Судьба катаров», «История одной религии», «Тайна Монсегюра», «Падение Монсегюра» — и так далее, и так далее… Все эти книги, претендующие на «разгадку», преимущественно толкут воду в ступе, что вообще свойственно французской научной мысли.
Много устрашающе толстых книг по истории Тулузы, по истории Лангедока, по истории какого-нибудь маленького диоцеза.
Вторая по популярности тема (однако уступающая катаром с очень большим отрывом) — это крещение Хлодвига. «Хловис и крещение», «Крещение и Хловис»…
Несколько книг посвящено жизнеописаниям графов Тулузских. Купила тоненькую книжицу о Раймоне Шестом, называется — «Раймон VI, незнакомец».
В книжных лавках на меня смотрят, как на ненормальную. Особенно — в магазине, где я, блестяще демонстрируя полное незнание французского языка, потребовала роман Жана Кокто «Ужасные дети» (для франкочитающих друзей).
На улице Гамбетта есть магазин «Эзотерическая литература», типичное нью-эйджевское заведение, пропахшее восточными благовониями. Единственное, кстати, заведение такого рода, которое я там видела. Продают эти самые благовония, колоды Таро, магические кристаллы, книги о буддизме, о дзене, о гаданиях — рунических, карточных и проч. — немного книг по христианству в разделе «ortodox», монументальный труд «Тулуза — столица мистики»… и, конечно же, самый обширный раздел касается катаров и немного — тамплиеров. Катары — это местная экзотика.
Вообще же в больших книжных магазинах книги о катарах стоят либо в разделе «Тайные Искусства», либо — «Все для туристов», а чаще — и там, и там.
Петра Сернейского не видела вообще, а «Песнь альбигойского похода» — в четырех местах. Имя Монфора встретила один раз, имени святого Доминика не видела вовсе. Не любит дама Тулуза святого Доминика. Святого Франциска — чтит, Антония Падуанского — весьма чтит, а вот Доминика в упор не видит, хотя доминиканский монастырь стоит почти в самом центре города.
***
ТУЛУЗСКИЕ СОБАКИ. Средняя тулузская собака — это умопомрачительная шавка, иногда раскормленная, которую обычно симпатичная и хорошо одетая женщина ведет на веревке. Шавки исключительно мелкие, иногда с бородатой мордой, иногда желтые, с выпученными глазами. В России такие собаки обычно во множестве трутся возле какого-нибудь сельского магазина, между собственно магазином, пунктом привоза газовых баллонов и автобусной остановкой, составляя естественное дополнение теткам, ожидающим автобуса, привоза баллонов или привоза хлеба, и дочерна загорелым засаленным мужикам, ожидающим привоза и начала торговли водкой.
Породистая тулузская собака — это чаще всего карликовый пудель. Один раз видела далматина, один раз — афгана, один раз — боксера, один раз — дога и один раз — невероятно раскормленную суку бассета, тяжко переваливавшуюся рядом с невероятно толстой черной женщиной.
Выгуливают собачек на узеньких тротуарах, где и свершается действо погадки. Вместе с тем Тулуза не производит впечатление города, засранного собаками, видимо, потому, что периодически служащие кафе и магазинов по-матросски выплесивают на мостовую перед своим заведением ведро мыльной воды и растирают лужу шваброй. Лужа стекает в желобок и утекает вдоль по мостовой. Желобки для воды точно такие же, как желобки для стока крови в камере пыток.
Любимое место выгула собак — набережная Гаронны. Это место похоже на Петропавловскую крепость — красной кирпичной стеной, стремительно выгорающей за лето травой, близостью мутной городской воды, панорамой города на противоположном берегу, а главное — ослепительной жарой, пляжностью, какой-то расхристанностью: по городу в трусах не пойдешь, а по набережной Гаронны — запросто.
Особая разновидность собак — собаки бомжей. Как правило, это довольно крупная овчарко-лайко-образная дворняга, исключительно грустное и добродушное создание, которое повсюду таскается за тулузским бомжом, спит с ним в обнимку и, развалившись рядом с ним на мостовой, задумчиво просит милостыню.
«div align="center"»***«/div»
ТРУЩОБЫ И БОМЖИ. Тулузский бомж — это такое явление городской жизни, которое ужасно старается быть асоциальным. Встреть тулузский бомж бомжа российского разлива — он бежал бы в панике. Добродушные, ленивые, пьяноватые, грязноватые создания, которые, тем не менее, не мочатся под себя и прилюдно и не делают многого другого, что делают их коллеги в далекой России.
В первый же день своего пребывания в Тулузе я сделала именно то, что делать решительно не рекомендовалось, а именно: заблудилась на ночь глядя в местных трущобах.
Впрочем, трущобами это назвать трудно. На первый взгляд они таковыми не выглядят. Однако это места, облюбованные бомжами.
В Тулузе есть улица Бертрана де Борна. Она располагается неподалеку от ул. Байярд, ведущей к вокзалу Матабью, и делает угол с улицей Сталинграда.
Обе улицы стекают к каналу du Midi. Именно там и гнездятся тулузские асоциальные элементы. Их лежбища разбросаны по густо обсиженному ими каналу du Midi (предмету гордости тулузцев), под мостами и лестницами, а также на портале базилики St.Aubin.
Базилика, тяжеловесное, «византийское» сооружение с огромным куполом, стоящая в окружении немногочисленных деревьев, привлекла меня в качестве памятника архитектуры, когда я романтическим южным вечером бродила по городу в первый день своей жизни в Тулузе.
Я забралась по ступеням под купол и обнаружила там груду скомканных пестрых одеял, из которых во множестве торчали грязные человечьи пятки и собачьи хвосты. Сколько людей и псов храпело там вповалку — сказать трудно. Еще несколько бомжей, то и дело присасываясь к бутылке, любовались каналом. Они отпустили мне вслед замечание, которое пропало втуне, ибо я его не поняла, и засмеялись.
Лежки бомжей я находила и потом во время своих прогулок по каналу. Беспечно бросив под мостом одеяло и бутыль с водой, бомж уходил бродить по улицам Тулузы в поисках денег и выпивки.
Днем они растекались по всему центру. Я видела одних и тех же в определенных местах, где они сидели на мостовой, выставив перед собой кружку.
Тулузский бомж просит милостыню следующим образом: когда мимо проходит человек достаточно приятной наружности, бомж вежливо здоровается. Человек (чаще всего девушка) останавливается, отвечает на приветствие. Бомж призывно встряхивает кружкой. В кружку подают некоторое количество франков. Завязывается дружеская беседа, причем цивил стоит, глядя на бомжа сверху вниз с приветливой улыбкой, а бомж сидит, задрав к цивилу голову. Беседа длится в среднем минуты три, иногда меньше, редко — дольше, после чего цивил и бомж чрезвычайно вежливо прощаются друг с другом. Цивил уходит, сохраняя на лице мечтательно-умиленную улыбку, бомж вновь погружается в созерцание прохожих.
К вечеру они собираются в стайки. На моей улице де Тур околачивалась своя такая стайка из пяти человек. Один из них был заводилой — небольшого роста полуголый человек, который спал на этой улице и к которому в гости приходили пить другие бомжи, в том числе и другой мой «знакомый» — седой длинноволосый долговязый бородач в американской мягкой шляпе с полями.
Заводила, пошатываясь, входит в местный универсам, вываливая на прилавок у кассы всю собранную в кружку мелочь. Затем, приветственно и лениво махнув кассирше, устремляется в недрища винных полок. Возвращается оттуда вскоре, держа за горла три стройных бутылки с красным вином, будто мародер — убиенных куриц за свернутые шеи. Кассирша невозмутимо отсчитывает нужную сумму, сдачу сгребает бомжу обратно в кружку, аккуратно запаковывает бутылки в фирменный пакет от магазина и с «мерси-и» вручает покупочку бомжу. Бомж вываливается из универсама и устремляется к коллегам, ждущим на противоположной стороне улицы. Поставив кружку со сдачей на край мостовой, они раскупоривают бутылки и присасываюся к горлышку. Собаки лежат рядом, вывалив языки и шевеля боками — жарко. Тут же скомканные пестрые одеяла.
***
АЛЖИРЦЫ. Алжирцев в Тулузе я видела немного, однако есть несколько арабских кафе (Petit Pacha и др.), на одном из которых я с трудом разобрала до боли знакомое по питерским ларям слово «шаверма». Стоит эта радость у нас 5 тысяч, а в Тулузе — 25 франков (!) В сквере на площади Вильсона, недалеко от Капитолия, алжирские старики подолгу сидят на лавочке, переговариваясь между собой.
Алжирцы практически не смешиваются с местным населением. Во всяком случае, я не видела арабских парней с французскими девушками, арабских девушек с французскими парнями. Арабские женщины, как и у нас, ходят, до глаз закутанные в платки.
***
ЦВЕТНЫЕ. То, чего мне не хватает в России, — многоцветье лиц. В отличие от арабов, негры смешиваются со здешними белыми в любых пропорциях и соотношениях, порождая исключительно красивых людей. Даже не берусь описывать красоту цветных девушек в Тулузе. На них можно смотреть без конца. Чем и занимаются французы, сидящие в кафе и глазеющие на улицу, а также алжирские дедушки, обсевшие сквер Вильсона.
Вьетнамцы тоже есть и тоже довольно легко растворяются среди аборигенов.
На Страсбургском бульваре, среди выплеснувшегося на улицу торжища, имеются несколько прилавков, где очень черные негры продают связки поясов, погремушек, звонких индейских барабанов и странные струнные инструменты, сделанные из чего-то вроде высушенной тыквы.
***
ДВЕ ТВЕРДЫНИ. — Жак уехал в Страсбург, объяснив, что в Монсегюр попасть невозможно.
Что в Монсегюр попасть невозможно — это мне объяснили в четырех местах на всех возможных языках и с помощью наглядных пособий (географических карт, расписаний движения поездов и автобусов). Во-первых, в «офис де туризм». Там действительно организуют поездки по местам боевой славы катаров. Одна экскурсия уехала 15-го июня, следующая намечается только на 12 июля, а всего их четыре за лето. Да и дорого это, m-lle. Во-вторых, об этом сказал Жак. В-третьих, то же самое твердили в справочном на железнодорожном и автобусном вокзалах. Да, до Фуа ходит поезд. И автобус. Но дальше — только если у вас есть автомобиль… Пешком? Нет, пешком дойти невозможно, очень далеко. Автостопом? M-lle, одинокая женщина не должна путешествовать автостопом, особенно такой бель-жён-фий-рюс (хорошенькая русская девочка), как вы…
Так что с идеей попасть в Монсегюр придется расстаться, моя дорогая, сказал мне Жак, целуя меня на прощание.
И бель-жён-фий-рюс остался один, зажав в кулаке расписание движения поездов от Тулузы в разные направления. Уныло приняв решение съездить наутро в Монтабан, где (как сулит путеводитель) есть какие-то памятники XII века, я легла спать на свою неудобную, слишком мягкую кровать.
Наутро мысль о Монтабане показалась мне невыносимо противной. Я стиснула зубы, сунула в сумочку деньги и отправилась на вокзал по улице св.Бернарда. «Сказано — в Монтабан, значит — в Монтабан!»
И чем ближе я была к вокзалу, тем явственнее я ощущала зов — неодолимое притяжение — ТОГО, ради чего я, собственно, приехала в эту страну. Оно ждало. Оно не желало ждать дольше.
Жак сказал мне как-то раз: «Просто не верится, что в этой стране тебя никто не ждет…»
Если бы он знал, КАК меня здесь ждали!
Это место влекло с такой страшной силой, что я не могла больше противиться. Я вступила в странное состояние, когда время и пространство стали вдруг для меня прозрачными на несколько часов и десяток километров вперед, когда некая сила, взяв меня в кольцо охраняющих рук, чутко и вместе с тем непреклонно, повлекла туда, куда я должна была идти. Любой шаг в сторону, любое отклонение от правильной цели вызывало соприкосновение с этим оберегающим кольцом.
Началось это на подходах к вокзалу. Я встала в очередь, чтобы взять билет до Монтабана и, когда подошло время, неожиданно для самой себя сказала: «Фуа!»
Мне дали билет. Я взяла его, прочитала — Foix — и сразу успокоилась. Я делала то, что нужно. Я поступила правильно.
Та часть меня, которая продолжала мыслить разумно, боялась. Она боялась ехать так далеко от Тулузы, она боялась, что по дороге меня ограбят, отберут деньги, изнасилуют, убьют. Она боялась идти по дороге. Я сказала ей: «В конце концов, посмотрю Фуа. Это ведь тоже кое-чего стоит». И та "я", которая мыслила разумом, попритихла: довод был разумный.
Но та часть меня, которая мыслила вовсе не рассудком, слышала зов Силы.
Поезд пришел и быстро помчался по рельсам. За окном мелькали желтые поля пшеницы и зеленые — кукурузы. Сперва горы маячили где-то очень далеко, волнились на горизонте, но чем дальше от Тулузы на юго-запад уходил поезд, тем ближе подступали они к дороге, чтобы наконец стиснуть ее с двух сторон.
Фуа. Foix.
Я вышла на платформу. Поезд умчался. Духота обступила меня. Со всех сторон на меня смотрели горы.
Я подошла к молодой девушке, которую встречал симпатичный мужчина, и на всех известных и неизвестных мне языках спросила, как добраться до Монсегюра. Мужчина и девушка довели меня до «офис де туризм», который имелся в Фуа, и осведомились там насчет Монсегюра. Как, может эта одинокая русская дурочка туда добраться?
Из окошка высунулось лицо служащей. Она явно сочувствовала моим родителям, породившим столь безумную дочь. Нет, до Монсегюра сейчас добраться нельзя. Туда не ходит транспорт. Туда вообще ничего не ходит.
— А пешком? — спросила я и похлопала себя по теннискам. — А пьё?
— А пьё? — переспросила служащая, и все засмеялись. Потом она сказала: — Вообще-то вы можете на автобусе добраться до Лавеланета. Автобус ходит туда два раза в сутки. Переночуете где-нибудь в Монсегюре, а наутро вернетесь в Фуа.
Ночи теплые, подумала я, летом не сдохну. Но это подумала та я, которая боялась.
А та я, которая была сгустком силы, спросила:
— А от Лавеланета до Монсегюра сколько километров?
— Двенадцать.
Я расхохоталась. Я расцеловала мужчину, который привез меня в «офис де туризм». Я помахала служащей. Двенадцать километров! Господи, всего двенадцать!
Поняв, что эта сумасшедшая услышала все, что ей нужно, мужчина с облегчением ушел к своей девушке. А я отправилась бродить по Фуа. У меня было 400 франков, в душе все дрожало и пело.
Фуа — небольшой город, 10 тысяч жителей. Узкие улицы вьются у подножия высокой горы, увенчанной трехбашенным замком графов Фуа. Из-за окна, забранного решетчатыми ставнями, доносилась музыка: кто-то играл на гармонике песню Эдит Пиаф.
Я поднялась к замку. Золотые и красные полосы и четыре коровы — графский герб над воротами — как, должно быть, ненавидел Симон эти полосы!
Суровая и благодатная земля вокруг, камни и трава, камни и вода, камни и дерево. Эту землю можно любить исступленно, можно любить лениво, по ней можно растекаться, за нее можно умереть.
Солнце плавило меня. Пахло пылью и травой. Кругом, сдвинувшись над узкой долиной реки Арьеж, нависали горы. Река убегала куда-то вдаль, в мутную от жары долину. Кое-где склоны гор были возделаны под огороды, но в основном здесь пасут коз и овец.
С замка видно все вокруг. Издалека виден только замок. Городишка жмется к его ногам. Там можно жить спокойно, зная над собой твердую и благодатную руку замка. Замок не угрожает, не властвует, он охраняет, защищает — до мозга костей крепость, твердыня, цитадель. И — свет.
Я нашла автобусную остановку, выпила стакан вина в кафе по соседству, дождалась автобуса и загрузилась туда вместе с говорливыми лангедокскими старухами и очаровательными девочками. Вся эта публика галдела, смеялась, переговаривалась.
Автобус тронулся, и — толчком — где-то в самой глубине моего существа раскрылся огромный цветок восторга. Первый венчик, второй. Я еду в Монсегюр.
Дорога уходила в горы. Муть висела над дорогой. Лангедокские старухи переговаривались и смеялись, девушки выпевали что-то свое, сидя на задних сиденьях, загорелый старик с жилистой шеей и седой щетиной на подбородке уткнулся в окно.
Лавеланет. Правильно — «Лавеланэ», но в Лангедоке почти всегда произносят немые "е" и "т" (Авиньонет, Лавеланет, Тулюза — вместо правильного «Тюлюз»).
Городок вроде нашего райцентра, еще меньше Фуа (Фуа все-таки «префектура»), одна длинная улица, застроенная скучными жилыми домами. Зашла в магазин, купила панамку. Остановила молодых людей, парня с девушкой, спросила — правильно ли иду в Монсегюр.
— Монсегюр? Но это очень далеко!
— Далеко — ничего, я дойду.
— Иди в горы, в горы, вон туда, туда… (la, la).
И я пошла одна по раскаленной и пустой улице Лавеланета, совсем как какой-нибудь маркесовский персонаж, одиноко и безумно бредущий в часы сьесты по вымершему от жары городку — бродяга, у которого невесть что на уме…
На мне рубашка без рукавов, шорты, тенниски, на голове панамка, на боку сумка, в сумке — ключ от тулузской комнаты, серпастый-молоткастый и страховка с твердым обещанием репатриации трупа. И еще деньги.
Та часть меня, которая взяла с собой в Монсегюр страховку и паспорт, в Лавеланете почти совсем замолчала. Стало совсем тихо — там, внутри меня. Остался только сгусток силы.
И почти тотчас же, стоило лишь миновать городскую черту, я услышала ЗОВ — настолько явственно, будто меня позвали словами. Ошибки быть не могло. Этот же зов, еле слышный, настиг меня еще в Тулузе.
Я свернула на боковое шоссе, по которому не ходит транспорт (кроме редких личных автомобилей) и принялась отмахивать свои километры.
Отмахивать! — Господи, я еле тащила ноги. Страшная духота, прижимающая к земле, вонючий асфальт, постоянно уходящая в горы дорога. В этот день я почти ничего не ела и не пила, если не считать глотка вина и куска хлеба утром, в Тулузе. На полный желудок такой дороги не осилить.
Когда я ступила на шоссе с указателем «Монсегюр — 10 км», по горам глухо прокатился гром. Дышать было почти невозможно, такая стояла тяжесть. Монсегюр был совсем близко. Он одновременно и тянул, и не пускал к себе. Я ощущала его близость каждой клеткой тела. И тащилась нога за ногу по шоссе.
Горы надвигались все ближе. Я увидела бензоколонку и зашла туда. Там сидел гасконский дедушка, корявый, в длинных морщинах. Когда я спросила, правильно ли иду к Монсегюру (потому что на дорожном щитке это название было замазано и читалось с трудом — замок, что ли, перекочевал в другое место?), дедушка вместо ответа повернулся на стуле и закричал куда-то в глубины дома: «Жанн, Жанн!» Вышла гасконская бабушка, такая же морщинистая и корявая.
— Представляешь, Жанн, эта девочка пешком топает до Монсегюра. Кроха, откуда ты топаешь-то?
— От Лавеланета, дедусь.
— И что, все этими маленькими ножками?
— Ага.
— А выбираться как будешь?
— Как Бог поможет.
— Не пришлось бы тебе раздвигать эти ножки перед каким-нибудь автолюбителем, хе-хе… — изящно пошутил дедушка, и они с Жанн затряслись от смеха.
Диалог происходил на несуществующем в природе языке. Дедушка говорил на своем варианте гасконского наречия, а я отвечала по-русски, выговаривая только ключевые слова так, чтобы их понимали — «а пьё», «Монсегюр», «Дьё»…
И я пошла дальше, оставив этих милых стариков качать головами.
Гроза приближалась. Теперь кругом были только горы, поросшие лесом, темные тучи, низко наползающие на вершины гор. Наверное, похоже чувствовал бы себя в горах маленький хоббит, совсем один, без спутников-верзил.
Наконец я решила, что пора отдохнуть. Сошла с дороги, легла на траву и некоторое время чувствовала спиной влажное тепло земли. Теперь уже видно было сверкание молний, пока что далеко.
Провалявшись минут десять, я встала и снова выбралась на дорогу. Машина, идущая к Лавеланету, остановилась, оттуда выглянула молодая женщина, тревожно посмотрела на меня — не подвезти ли тебя до города, девочка, там ты нашла бы себе крышу на эту ночь? Нет, мадам, спасибо, я должна дойти до Монсегюра. Это уже близко. Я всей кожей чувствую, что Монсегюр уже близко. Машина уехала.
Я постояла немного на дороге, потом побрела дальше.
С каждым шагом меня будто все ниже пригибало к земле. Я поняла, что пора бы выпить воды. Впереди показался «виль», его нет даже на моей очень подробной карте, — Монферье. Перед грозой все окна были закрыты, все заборы казались глухими. Оглушительно пахли цветы. Розы свисали с серых ворот домов. Дорога провела меня сквозь Монферье. Вот это название, перечеркнутое черной полосой наискось.
Монферье. Последнее селение перед Монсегюром.
***
За чертой селения стоял еще один домик. Я постучала в ставни. Ставни тихонько раскрылись, и передо мной распахнулась картинка в мирок, живущий на полотнах Шардена: буфетик, столик, скатерка, корзина с яблоками, старушка с рукодельем в руках.
— Мадам, — сказала я, устроив короткую, по возможности выразительную пантомиму, означающую: «умоляю простить вторжение», — я правильно ли иду к шато де Монсегюр?
Качая головой, старушка отложила рукоделие и приблизилась к окну.
— Вон туда и туда, все в горы и в горы, — сказала она. — Бедная девочка, ведь надвигается гроза. У тебя есть хотя бы крыша над головой, чтобы укрыться от дождя?
— Нет, — сказала я, — да это ерунда. Тут много деревьев. Не сахарные, не растаем.
И попросила стакан воды. Она подбежала к буфетику, достала стакан. Потом вынула откуда-то пластмассовую бутылку.
— Хочешь, я дам тебе с собой воды?
— Спасибо, мадам, — сказала я.
Добрая женщина дала мне воды. Я взяла бутылку и потащилась дальше в горы.
Гроза нависала над горами. Молнии сверкали среди черных туч. Гремело устрашающе. Теперь я уже твердо знала, что попаду под грозу, но знала также и то, что бояться мне нечего и что я даже не промокну. Это знание исходило от той меня, которая слушала только одно: медленное приближение Монсегюра.
А та я, которая еще продолжала размышлять насчет того, как бы укрыть от потоков воды серпастый и страховку, дабы они не промокли, суетно тревожилась. Но вторая я почти не слышала этой тревоги, заглушенной иным: медленным, торжественным приближением Монсегюра.
***
А вот, наконец, и объяснение тому, почему надпись «Монсегюр» на дорожном указателе замазана: впереди велись дорожные работы. Рабочие нарочно замазали указатель, чтобы из машины, пролетающей на скорости по шоссе, не заметили надписи «Шато де Монсегюр» и чтобы поток автомобилей по этому шоссе по возможности сократился.
Рабочие помахали мне рукой. «Бонжур, маленькая мадемуазель!» — «Бонжур, ребята!»
Дальше — как в сказке:
— Здравствуй, маленькая девочка! Что ты делаешь здесь, в горах?
— Здравствуйте, добрые люди! Я иду в Монсегюр.
— Опомнись, девочка! Куда ты пойдешь, совсем одна, в горы? Ведь надвигается гроза! Останься с нами.
— Ах нет, я не могу остаться с вами, я должна дойти до Монсегюра.
— Разве тебе не страшно? Ты пропадешь, если будешь такая глупая.
— Ах нет, нет, я должна, я обязательно должна дойти до Монсегюра…
— Промокнешь!
— Значит, буду мокрая, — сказала я по-русски.
Они переглянулись. До этого я говорила на смеси немецкого, английского и французского.
— Полонез? — недоуменно спросил один рабочий у другого.
— Огинского, — проворчала я себе под нос.
Они помахали мне рукой, и я пошла дальше.
***
Из— за грозы стало довольно темно, все горы казались одинаково огромными, хотя каждая была своего цвета -все оттенки синего и фиолетового.
И все же когда из-за поворота неожиданно показалась ТА САМАЯ гора, я сразу ее узнала.
Она выросла передо мной, как живое существо. Темно-серая, почти черная скала, по плечи утонувшая в черно-зеленых потоках листвы.
Я пришла. Там, на вершине, — замок. Его почти не видно, но я угадываю его скупые очертания. Там — ТО, что так настойчиво звало меня — звало с той самой минуты, как я вышла из самолета и погрузилась во влажный и теплый воздух Тулузы.
Хмурый замок, утонувший в черноте туч, окруженный молниями.
Дорога увела меня в сторону, огибая скалу, гора скрылась за поворотом, но потом снова я увидела Монсегюр. И, наконец, вот — я стою, упираясь в подножие.
Гроза приближалась. Гром гремел теперь почти над самой головой, сперва в пяти километрах, потом в трех, в двух…
Я полезла на скалу. Не успела я пройти нескольких метров по тропинке, вырубленной для туристов, как хлынул ливень. Я забралась под куст, съежилась под густой листвой. Ливень хлестал гору так, что воздух казался белым и непрозрачным. Над головой беспрестанно рвали прочное полотно, молнии вспыхивали одна за другой. Мне было страшно и в то же время я была твердо уверена в том, что для меня наступит завтра. Более того, я знала, что выберусь отсюда — и не в Лавеланет, куда мне совершенно не хотелось, а в Фуа. Кто гнул время и пространство — я не знаю, но Сила, заточенная в этом месте, огромна.
Гроза прошла минут через двадцать. Еще немного влага сыпалась с неба, но на это можно было не обращать внимания. Я полезла дальше.
Разумная "я" понимала, что в следующий раз люди (если не принимать в расчет случайных туристов, но таких очень мало) появятся на этой горе 12 июля, как мне сказали в «офис де туризм» в Тулузе. Разумная "я" вообще много что понимала насчет сломанных на мокрых скалах ног.
Но здесь, в Монсегюре, у нее, этой разумницы, почти не было голоса.
***
Стены, источающие тепло. Стены, которые здешнее солнце раскалило за день настолько, что после дождя они почти мгновенно высохли и все еще остались горячими.
Двойная стена, проход, рухнувшая башня — и дальше обрыв, а внизу разливанное море леса, невидимая под листвой речка Арьеж, и снова горы, застилающие горизонт до самого неба.
Господи, да как же они это штурмовали?!…
Я стою, прислонившись к стене.
Я — пришла.
Меня трясет от смеха, у меня текут слезы, я задыхаюсь, стоя у этой теплой стены. Я пришла. Я дошла до Монсегюра. Весь мир там, внизу, — мой, потому что я стою у стены Монсегюра.
Со стороны: маленькая одинокая девочка, не знающая местного наречия, почти раздетая (шорты и маечка), вечером — в восьмом часу — одна, совершенно одна, в горах, в Пиренеях, без всякой надежды выбраться, без всякой надежды найти ночлег.
Но это я только потом сообразила.
Монсегюр, который звал. Монсегюр, который не пускал. Который испытывал: не сверну ли с дороги, не испугаюсь ли, не отступлюсь ли.
Монсегюр — место чудовищной Силы.
Она почти осязаемо чувствуется в этих стенах, в этой скале. Перекрестье каких-то неведомых меридианов. Есть более красивые замки, более пригодные для посещения туристами, более живописные и куда менее разрушенные. Но Сила — здесь.
Монсегюр молчит. Таится и молчит. Он ждет, что я произнесу какое-то слово, сделаю какой-то жест, совершу некое деяние, поступок, который высвободит эту Силу, выпустит ее на волю.
А слова здесь тонут и вязнут, будто в вате. Но когда я заканчиваю Ave, из долины, из Монферье или из поселка Монсегюр, который теряется под горами где-то впереди, по дороге, до меня доносится тихий колокольный звон.
Вдруг у окна звонко прозвучал мой голос. Я повторила, и голос опять увяз. Монсегюр то вздрагивал от моего живого присутствия, готовясь воскреснуть, то снова замирал. Ибо у меня не было ключа.
Я забралась на стену, пролезла под цепь, которой перетянули опасный подъем (чтобы туристы руки-ноги не ломали), взобралась на самый верх. Долина пала перед глазами, горы выросли до небес. И Сила захлестывала меня. Казалось — сделаю шаг и взлечу над этими горами.
Темная, преображающая Сила.
Насколько Фуа — Свет, настолько Монсегюр — Тьма.
***
Стоять у теплой стены, в окружении синеватых и фиолетовых гор, под неохватным небом, уходящим в Наварру и Испанию, и ЗНАТЬ — теперь уже рассудком, СЛОВАМИ — что путь пройден.
Ведь на самом деле дорога на Монсегюр означает: дойти туда и вернуться обратно. Однако в этом месте Силы важно было дойти ТУДА; обратно — выведет некто или нечто, призванное этой Силой тебя оберегать.
Как в сказке. Дойти до заколдованного замка — вот самое главное, а выйти оттуда не составит никакого труда.
***
Я стояла и длила эту минуту. Одну из немногих в жизни, ради которых я и живу.
***
Все не могла уйти, оторваться от этих камней. Они бесконечно кормили меня истекающей из них Силой. Они давали и давали, щедро, безоглядно — давали все, что я в состоянии взять (ничтожно мало, ибо у меня не было ключа, но и этой малости было много).
И вот у своих ног я заметила что-то черное. Я наклонилась, чтобы рассмотреть получше — что там. Не фантик ли от сникерса, брошенный туристами?
По молчащим монсегюрским камням — как не ранили об осколки нежное брюшко? — медленно-медленно ползли две огромных черных виноградных улитки. Обнаженные, неспешные. Со свойственной всем примитивным организмам уверенностью они двигались куда-то, куда им было нужно. Они не ведали никаких сомнений. Им не нужен был ключ, им не нужна была тайна. Они жили здесь, у них были здесь свои дела. Здесь они питались и размножались, вот так-то.
Я смотрела, как важно, как убежденно, как спокойно, с достоинством, передвигаются они среди камней и травы. Господи, что я должна была понять, когда смотрела на улиток?
***
Когда я спустилась со скалы, в то же самое мгновение из-за туч вырвалось солнце. Оно пронзило лучами фиолетовое небо, раскинув руки в обе стороны, и залило Монсегюр мрачноватым, но ярким, торжествующим светом. Замок расколдован, пусть на мгновение.
Я стояла на дороге и смотрела, стараясь навеки впечатать в свои смертные глаза эту картину: хмурый замок на скале, обласканный неласковым солнцем, под низкими тучами, среди высоких гор.
Я повернулась и зашагала по шоссе. Навстречу проехала одна-единственная машина. Я даже не стала ее останавливать — я шла ОТ Монсегюра. Я не хотела в поселок с таким названием, не хотела в местный музей, где (как обещает путеводитель) «экспонируются предметы, найденные при раскопках в крепости — ядра, оружие, предметы повседневного обихода».
Что значит — «не хотела»? Те же руки, сомкнувшие вокруг меня оберегающее кольцо, не пустили меня вперед. Ты была там, где должна была побывать; теперь твоя дорога — назад, к Свету, к людям, в Фуа.
Откуда пришло это знание, что ночевать я буду в Фуа? Я шла по совершенно пустынному шоссе и твердо знала, где сегодня заночую. В тридцати километрах отсюда.
«Не хотела»! НЕ МОГЛА — вот правильное слово.
…Встречная машина остановилась у подножия скалы, развернулась и поехала в мою сторону. Я подняла руку. Машина остановилась. Там сидел давешний дорожный рабочий (я так и не узнала его имени).
— Ты! — изумился он. — Неужели ты дошла досюда?
— Как видишь.
— Садись.
Я забралась в машину. Он поехал в сторону Монферье («последнего приюта»), не переставая вертеть головой в изумлении.
— Надо же! Ты сделала это! Ты действительно сделала это!
Быстрый взгляд на мои ноги (знал бы, что оборвала в кровь подошвы — дурацкие тенниски с мягкой подметкой!):
— Да, с моей машиной это было бы просто, но эти маленькие ножки…
Мы ехали по шоссе. Я сказала, что мне надо в Фуа. Это было ему по дороге. То и дело он останавливался, поправлял упавшие дорожные знаки, отмечавшие то место, где они чинил шоссе. Всю дорогу он разговаривал со мной, бранил свое начальство, ругал маленькую зарплату, жаловался на то, что работа тяжелая и каждый день приходится по три часа добираться до места. Досталось и горам, где расстояния скрадываются, а воздух ненормальный.
Рассказал мне о президентских выборах в России: кто кого побеждает.
Спросил: христианка ли я — заметил крест на шее. «Ортодокс», поведала я, ухмыляясь. «А мне все равно, — сказал он. — Я знаю, что я — есть я, а всего остального я руками не щупал».
На каком языке мы разговаривали? Как ухитрялись понимать друг друга?
***
В Фуа он подвез меня к кафе, вышел, спросил — где здесь «ouberge de jeunesse» (общага), затем подвез к общежитию, разъяснил дежурному: «Вот эта маленькая русская девочка пешком дошла до Монсегюра, а теперь ей надо переночевать».
«Она пешком дошла до Монсегюра!»
Меня встречали чуть ли не устиланием дороги пальмовыми ветками. Надо было сделать это, надо было сбить ноги, надо было пройти весь путь пешком — протащить свое бренное тело — чтобы вечером тебя ждал добрый прием, ужин, теплая постель…
Дежурный знал несколько слов по-русски. Это невысокий человечек с растерянным немного лицом, чернявый, в шортах, которые сидели на нем как короткие штанишки на мальчике — один из тех, кого можно безошибочно охарактеризовать как «маленького человека».
Дорожный рабочий сжал на прощание мне плечо, сказал, крутя головой: «Когда-нибудь тебя убьют на дороге» — и ушел. Он очень устал после рабочего дня.
Дежурный вытащил откуда-то альбом с поблекшими фотографиями — виды Москвы. Много лет назад он был там и держал почему-то свои альбомы на работе. В этом тоже проскользнула нотка бесприютности.
Я забросила свои вещи в комнату (панамку и сумку с ключом от тулузской гостиницы и страховкой), взяла пятьдесят франков и вместе с дежурным вышла на улицу. В общежитии, в холле на первом этаже, студенты в мою честь наяривали на аккордеоне вальс «На сопках Манчжурии». Я знала, что в мою честь, потому что эту мелодию они играли плохо — видимо, нечасто — и когда я появилась в холле, дружески захохотали.
— Ты правда была в Монсегюре?
— Да.
— Как же ты добралась?
Хлопок по щиколотке.
— А пье, а как же еще!
Одна девушка — широкое лицо, длинные вьющиеся каштановые волосы — с силой сказала — не сказала, а жарко вытолкнула из себя:
— Монсегюр!…
Мгновенный взгляд зрачки в зрачки: в ее глазах я увидела то отражение Монсегюра, которое впечатала в свои. Она тоже была там. Она тоже прикасалась к этой Силе. Ощущение родства: сестра.
И — расстались навсегда.
***
Я сидела в кафе (дежурный показал мне неподалеку от общежития дешевое и хорошее), согнувшись над тарелкой черепахового супа, слушала радио «Ностальжи» (только французское, а позывные те же) и ела. Если не считать куска хлеба утром, это была моя первая трапеза за весь день. С полным желудком я бы эту дорогу не прошла.
Хорошо было набить брюхо и расслабиться, осознавая, что «подвиг» позади.
Но неизмеримо лучше было плестись по дороге к Монсегюру, сгибаясь под тяжестью собственной малости и надвигающейся грозы…
Может быть, впервые в жизни я прочувствовала до самого позвоночника: наслаждения духа несоизмеримо сильнее наслаждений плоти. Только это должны быть настоящие наслаждения духа, когда плоть находится в услужении, как раба, как исполнительница его воли. Плоть, которой НА САМОМ ДЕЛЕ нет. Которая не мерзнет, не голодает, не боится боли, не боится бездомности, злых людей — вообще не ведает страха. Есть один только дух, всемогущий дух человеческий.
***
Наевшись, блаженно потащилась обратно в общежитие. Маленький портье хотел поговорить со мной, ведь я рассказала ему (конечно же!), что я — русская писательница, что я сочиняю роман о тулузских еретиках и желаю увидеть место действия своими глазами. Но я слишком устала для разговоров. Мне хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о сегодняшнем дне.
В конторку заглянул крупный человек с стальной шевелюрой, стальной бородой, крупными руками, крепким брюхом. «Это мой директор», — сказал портье.
Директор воззрился на меня с насмешливым и добрым любопытством.
— Это ты — русская девочка, которая пешком дошла до Монсегюра? Ну-ну… Еще и писательница, ха-ха! Славная ты девчонка… Ну, отдыхай, давай.
И под его добродушное рокотание я ушла.
***
Моя комната в Фуа, на втором этаже общежития. Три кровати, две — пустуют. Моя у самого окна. Раскрываю окно и буквально утыкаюсь взглядом в крыши, скалу и замок графов Фуа, возвышающийся надо всем. Замок занимает как раз всю раму моего раскрытого окна. Над розовато-золотистыми башнями блекнет голубое небо.
Внизу кто-то начинает наигрывать на дудочке средневековую мелодию. Вечер постепенно наливается синевой, появляются звезды, под стенами и башнями медленно включается подсветка. Теперь замок золотой, а небо — темно-синее. И дудочка внизу.
Моя душа сыта.
Светлый замок графов Фуа в окне, дудочка внизу, теплая, добрая ночь — покой, тишина, любовь. Сколько света в Фуа, какая человеческая, защищающая красота. Фуа — одно из лучших, одно из самых светлых и легких мест на земле.
***
Наутро открываю глаза, чтобы сразу встретиться взглядом с замком Фуа. Подсветка погасла еще в середине ночи. Уже занялось утро, радостно-голубое. Здравствуй, Фуа.
Я открываю глаза, чтобы переполниться счастьем воспоминания о вчерашнем. Я сделала это. Это случилось со мной. Как угодно: я была одновременно и активным действующим лицом и игрушкой в чьих-то любящих руках.
На ноги не ступить. На ступни страшно смотреть — вздулись пузыри, один лопнул и прилип, там красно-бурое пятно. Гм, интересно — смогу ли я ходить?
Полежала еще немного на кровати, не в силах оторваться от замка Фуа — будто гость в моей скромной тесной комнатке. Порастирала ноги. Обулась, ступила на пол — вроде бы, ничего, жива.
В последний раз оглянулась на окно, взяла панамку, сумку и ушла.
Вчера портье взял у меня 15 франков — плата за завтрак. Маленький портье немного говорил по-немецки, что значительно облегчило нам взаимопонимание. Я спустилась в столовую, съела булочку с кофе, попрощалась со служащими, и тут явился директор. Он по-хозяйски расцеловал всех кухарок и консьержек, после подошел ко мне.
— Уходишь?
— Да, месье.
— Пожила бы тут…
— У меня отель в Тулузе. Я должна вернуться.
— Жаль. Но ты приезжай еще…
Он дал мне рекламную листовку общежития, проводил до дверей и там, уже на пороге, обхватил своими лапами за плечи, прижал мою голову к своему животу, сильно потрепал по затылку:
— Счастливого пути, маленькая русская!
И расцеловал в обе щеки.
***
Я отправилась бродить по Фуа. Времени до поезда было еще много. Я купила еще одну фотопленку и бесконечно фотографировала узкие улицы, восходящие к скале или сбегающие к реке Арьеж, лавочки, кафе, фонтаны. И всегда, так или иначе, в просвете мелькал замок графов Фуа — заботливый, чуткий, любящий страж этого небольшого и светлого городка.