Русские в легионе

Русские в легионе

Легион начинает говорить по-русски, когда дела в России идут совсем плохо. За прошедшее столетие такое успело случиться трижды: в 1914,1920 и 1993 годах.

Читая воспоминания ветеранов и разговаривая с сегодняшними легионерами, понимаешь, что отношение русского человека к легиону — это не отношение к армии, а отношение к Франции и французам. От восторженного почитания, как у генерала Пешкова, до резкого неприятия, как у рядового Николая Матина, служившего в Северной Африке в одно время с ним.

Понять разницу в восприятии этой парой антиподов Иностранного легиона как символа Франции легко: один — бесправный в Российской империи еврей, добровольно покинувший страну, а Франция признала в нем героя и дала ему все, а другой — казак, офицер русской армии, белогвардейский «доброволец», оказавшийся на французской службе не по своей воле, а по крайней финансовой нужде, да и из России он ушел на последнем пароходе из Крыма.

Русскому человеку, пока он имеет возможность жить у себя дома в привычной обстановке, трудно понять эмигранта — того, кто не по своей воле оказался в чужой стране с малопонятным тебе народом, даже если ты знаешь его язык и психологию. А хуже всего — когда нет никакой возможности вернуться обратно: там ждет расстрел или лагерь.

Удачливый искатель приключений Пешков и служака-офицер Матин. Космополит и русский патриот. В старой России они постарались бы не встречаться из-за взаимной неприязни, но судьба свела их в одном легионе. Оба они одновременно лишились отчизны. Ни у того, ни у другого пути назад нет: одна дорога: Иностранный легион. Но прошли они по этой дороге совсем по-разному.

У Матина и его единомышленников оставалась очень слабая надежда вернуться в Россию, чтобы поквитаться с новой властью за все, что она сделала с ними и их страной. Пешков, похоже, не особенно переживал от того, что происходит в России, и умел извлекать выгоду из своего положения.

Различное восприятие мира, и в частности Франции, старой и новой русской эмиграцией связано не только с разницей в происхождении и воспитании людей, но и с силой национального характера, привычкой к «черно-белому» восприятию действительности, где нет места полутонам и недоговоренностям, когда вокруг только друзья или враги.

Что же касается «милой Франции» («douce la France»), как французы любят называть свою отчизну, то французский образ жизни и способ мыслить уже больше двух столетий почему-то не оставляют равнодушными просвещенные слои русского общества. Больше, чем любая другая нация. Русский человек становится либо франкофилом, либо франкофобом. Еще со времен грибоедовского «Горя от ума» сложилось диаметрально противоположное мнение: все французское либо не приемлется и при первом же удобном случае громко обругивается (отдавая должное другим европейским нациям), либо, наоборот, все «галльское» боготворится и выражается стремление обратить в свою веру всех компатриотов. А если не получается, то человек глубоко расстраивается и, по французской манере, искренне ужасается варварству тех, кто в отличие от него не находит прелести в гусиной печенке и вине, а упорно продолжает придерживаться привычки к водке и селедке с картошкой.

Правда, в наше время появился и третий вариант: потребительское отношение. Он — самый обидный для французов, но наиболее правильный для русских.

В «милой Франции» русским, как и всем эмигрантам, сегодня жить легче, чем дома. Тут «у них» можно пользоваться всем «их» социалистическим, а вот любить «аборигенов» вовсе не обязательно. И платить кровью за приют теперь никто не требует. Потребительский подход иногда проскальзывает и в словах некоторых легионеров, но в отличие от «гражданских» не все они рвутся остаться во Франции навсегда.

Прагматизм отношения к Франции проявляется у всех без разбора «колбасных эмигрантов», включая русских — служащих, работяг, нянь или уборщиц, живущих в съемных квартирках, и у нуворишей, обитающих в престижнейшем 16-м округе Парижа или на Лазурном Берегу. При всей разнице в доходах и положении, национальности, вероисповедании, идеалах и устремлениях их объединяет одно: стойкое нежелание возвращаться домой. В этом их главное отличие от «старых» русских, живших лишь одной надеждой: увидеть родной дом.

Жертвы воспитания

По законам Французской Республики иностранцам запрещено служить в ее армии, кроме Иностранного легиона. Писатель Моисей Кислинг в 1914 году на это отреагировал так: «Не хочу я в Легион! Франция — моя вторая родина. Я желаю помочь ей, но только во время войны». С 21 августа по 14 декабря 1914 года в легион вступили 28 266 человек — это были представители 51 нации. Русских — 3393 человека. Идеалистов и политических эмигрантов. Призывные пункты легиона были открыты в Париже, Руане, Блуа, Орлеане, Тулузе, Авиньоне и Байоне. «Вступившими на время войны в подразделения иностранцами» ведало не только Министерство по делам войны, но и Министерство иностранных дел.

По идейным соображениям в Иностранный легион в 1914 году вступали в основном студенты, социалисты и прочие «неблагонадежные» политические эмигранты, живущие под негласным присмотром французской полиции. Русская художественная молодежь, приехавшая в Париж «брать уроки», первым из которых стал образ жизни монпарнасской богемы. Поляки и евреи — тихие, скромные и нищие люди. Были и просто работяги, приехавшие из России во Францию в поисках заработка. И профессиональные революционеры.

«Нас, студентов, было человек пять, — молодых юристов, философов, химиков. Подхваченные волной наивного идеализма, мы сменили перья на штыки и диссертации на подсумки», — пишет один из волонтеров той поры. Его французский коллега — студент Рене шутит над ним: «Вам так шел длиннополый черный сюртук. И вот вы носите куцую пехотную весту и колониальный шарф. Вы не вылезали из библиотек, а теперь вас знают только в кабаках. В ранце у вас лежит томик стихов Альфреда де Мюссе и в сторожевом охранении вы читаете «Майскую ночь». Как вы думаете, коллега, почему ушел на войну наш досточтимый и ученый друг? Не растерялся ли он в выборе между ручками мадемуазель Эсперанс и сумасбродным очарованием этой рыжей русской аристократки, как ее… мадам Ксэния?»

В легионе служил малоизвестный в России художник Александр Зверев — «певец Бретани». Сын известного московского дирижера получил классическое образование, частью которого стала любовь к французской культуре. Желание стать живописцем привело девятнадцатилетнего юношу в Париж. Он поселился на Монпарнасе и окунулся с головой в «богемную жизнь» парижских «модернистов». Общался с испанцем Пикассо, дружил с мексиканцем Диего де Ривера. Начал выставляться в Париже, Москве и Санкт-Петербурге уже в 1909 году: портреты, композиции и фантастические пейзажи. Первая же поездка в Бретань открыла ему иной мир света. Он начал работать в манере эстампа и офорта, а в 1911 году выставил свои работы вместе с фовистами. И вот война. Он уходит на фронт легионером, но и в окопах продолжает рисовать. Однако окопы сделали из него реалиста в живописи на всю жизнь…

Что же заставило этих мальчиков отложить свои книжки, забыть про девочек и сменить аудитории Сорбонны на сырые окопы? Они не нуждались во французском гражданстве, их не заела нищета. Глупость? Наивность? Увы, всего лишь неопытность и исконная русская восприимчивость к слову. А слов в те дни было предостаточно. И про демократию. И про спасение цивилизации. И про Веру, Царя и Отечество, пусть и далекое. И тогда они отправились на чужую для них войну, в то единственное место, где иностранцу позволялось сложить голову за Францию, — в легион.

Но там не было ни романтики, ни красивых мундиров. На них напялили голубые шинели «пуалю», а голову увенчали каской «адриан» с характерным покатым шишаком. Только теперь им стало ясно, что здесь они и погибнут: французы только не назвали день и час их смерти. На той войне не было ни лихих стычек с горцами, как в стихах Лермонтова, ни искренних слез над могилой товарища… Вместо арабских девушек, пахнущих амброй и мускусом — вонь неубранных трупов на «ничейной земле». Вместо отца-командира — тупое начальство, кладущее несколько тысяч своих солдат ради сотни метров отбитой у немцев израненной земли. Вместо нежных пальцев, умело расстегивающих китель, и черных манящих глаз — вши. Вместо веселых вечеринок-«попотов» — ободранная кружка с дрянным вином в углу блиндажа при огарке свечи. Там даже перестали замечать смерть: в ней не было больше ничего красивого или возвышенного.

На той войне не было того, «настоящего», легиона. Были лишь батальоны Маршевого полка в пехотных шинелях.

В Иностранный легион вступило немало русских анархистов, социал-революционеров и представителей других «левых» политических партий, нашедших во Франции приют после разгрома революции 1905 года — они бежали сюда от «охранки». За ними неусыпно наблюдала французская полиция, как за «сомнительными» элементами. Разумеется, на фронте они не изменили ни своим убеждениям, ни привычкам. Большевики в чужих окопах замечены не были. Несколько сот меньшевиков, бундовцев, эсеров еще до войны сняли в Париже помещение пустовавшего кинотеатра на улице Тольбиак и стали готовиться к следующей революции: упражнялись в стрельбе, учились работать штыком, маршировать и строиться. А на французскую войну русские нигилисты отправились для того, чтобы приблизить русскую революцию. Французские газеты захлебывались от их отчаянной смелости в бою: «Кто бы подумал, что эти люди, гонимые, преследуемые, всю жизнь боровшиеся с правительством своего царя, окажутся столь горячими патриотами! Вот что значит, когда война ведется за право и справедливость». Один из легионеров был в России членом боевой организации эсеров, врач по образованию. Узнав о его профессии, командование Маршевого полка предложило ему место батальонного лекаря, подальше от передовой. Он отказался. Отказал и товарищам, которые стали его уговаривать. Даже пригрозил, что покончит с собой, если его назначат врачом: он должен быть «ближе к народу в годину его бедствия». Вскоре во время одного из артналетов ему оторвало голову. Голову доктора Попова так и не нашли.

В одной траншее с идейными интеллигентами в те годы сидели и умирали совершенно случайные для легиона люди. Бывший легионер Виктор Финк рассказывает о судьбах сослуживцев. Уфимский татарин Низаметдинов приехал во Францию на заработки накануне войны. В первые же дни конфликта город, где он искал работу, попал в зону боевых действий. Он бежал в Париж. Начал голодать, и 21 августа, когда начался прием в армию иностранных добровольцев, вступил в Иностранный легион. Был у него и приятель. Когда эшелон отправили в Блуа на учебу, приятель татарина забрался на крышу, отплясывал там камаринского и все время кричал: «Воюем! А Берлан! На Берлин!» Французы были в полном восторге и поили его вином. Кончилось все тем, что он размозжил себе голову о железнодорожный мост, который по пьяни не заметил… Низаметдинова расстреляли в конце войны за «попытку к мятежу» — ему надоело воевать и было слишком одиноко — ведь он был один татарин на весь легион.

Другой герой — легионер Петроград. Так его записал писарь во всех метриках, потому что рекрут ни слова не понимал по-французски. Из всего того, что тот произносил, служака разобрал только одно слово — «Петроград»! Так Антон Иванович Балонист стал столицей империи.

Пастух из села Малые Овражки Саратовской губернии. Перед самой войной отслужил в армии где-то под Пермью. Вернулся домой, а его место пастуха уже занято. За душой — ни копейки, ни кола ни двора. Отправился на юг и устроился грузчиком в порту. Однажды спрятался в трюме парохода среди мешков, которые сам туда же грузил. Отправился куда-то… Когда его нашли итальянские матросы, то просто вышвырнули на пристань. Потом попал в полицию. Били, а он даже не знал, в какой стране его бьют. Отвели в российское консульство, где от него отказались, а потом полицейские посадили на поезд и «сдали» в посольство России, где он тоже был никому не нужен. Однако барин — посол в Париже — был добр к нему и отправил по заветному адресочку… Антошка думал, что на работу, оказалось, в легион — на войну. Но он так и не знал, в какой стране находится. Воевал хорошо и погиб «на поле чести» в одной из бездарных атак в Шампани…

В том же романе Финка есть занятный персонаж — мадам Зюльма — «не очень молодая, но крепкая и еще свежая женщина». Мужа ее уже три года носит по фронтам. Огород пришел в полный упадок. К ней теперь часто наведываются легионеры: мадам приторговывает вином. А однажды невольно она подводит итог всей романтической эпопеи со вступлением русских в легион в 1914 году. Эти слова стоят томов военных историков:

 — Вы, в легионе, большие дураки, чем все прочие. Даже французу незачем было соваться на эту проклятую войну. Но чтоб иностранцы, да еще добровольцами поперли — этого я себе совсем не представляю! Вот вы, мсье Самовар! Вы русский и студент! Неужели вы полезли в огонь добровольцем? Ваша мама могла бы зарабатывать большие деньги, если бы показывала такого дурака в цирке!..

А уж тем более мадам Зюльма было не понять, что Самовар не русский, а еврей и «своим поступком хотел протестовать против дурацких антисемитских законов России».

Трудно точно подсчитать — до 1934-го точный учет рекрутов в легионе не велся, — но ряд сравнений различных источников показывает, что на 32 тысячи добровольцев-иностранцев, вступивших в легион в Первую мировую войну, около четырех тысяч были русские, точнее, подданные Российской империи, то есть десять процентов от общего числа волонтеров.

Многие, как Зиновий Пешков, отказывались служить в русской армии, но еще не созрели до большевистского желания поражения царизму. Как пишет В. Лебедев в своих воспоминаниях на французском языке о службе в легионе, вышедших в Париже в 1917 году: «…у русских не возникали близкие отношения с другими легионерами: у тех не было души. К тому же многие русские были противниками царского режима и не желали победы России над Германией».

Напряжение между «кадровыми» легионерами и добровольцами военного времени достигло предела к 1915 году, во время ожесточенных боев в Шампани и Артуа. Из рапортов командиров рот Маршевого батальона, сохранившихся в архиве легиона в Обане, ясно, что русские «левые» на фронте держались сплоченной группой. Порой доходило до неповиновения: 24 июня 1915 года два батальона Второго пехотного полка должны были сменить на позиции зуавов, но русские отказались идти «на убой». В результате опоздали на полчаса и выступили только после того, как прибыл младший лейтенант русского происхождения Ефронов. Дела на фронте были так плохи, что их даже не стали отдавать под трибунал по стандартному обвинению в «попытке мятежа». К тому же слава русских боевиков-эсеров бежала впереди них… Кому из «комманданов» хотелось бы однажды не проснуться, как не проснулся один из начальников Бутырской тюрьмы, нарушавший «режим» в подведомственном заведении? Его изрешетили из трех «наганов» в собственной постели, но ни одной из 21 пули — в супругу.

В одном из своих рапортов, который сохранился в архиве легиона, полковник Бушес сетует: «Никаких попыток к бегству не замечено, но русскими нужно командовать жестко. Во время артобстрела русские забились в воронку и прятались в ней весь день, оставив соседей без прикрытия. Их товарищи — старые легионеры сильно обозлились на них за это. Русским нельзя доверить автоматическое оружие — они не приучены беречь патроны. Их нельзя сделать связными или телефонистами — они плохо понимают французский язык. Увеличение их числа в подразделениях может привести к катастрофическим последствиям в связи с их готовностью сдаться. Это не только мое мнение, так же думают командиры батальонов и рот». Командование легиона даже было вынуждено принять решение: все иностранцы-добровольцы могут покинуть Иностранный легион, но с тем условием, что они вступят в свою национальную армию или иной полк французской армии. В результате 334 русских изъявили желание вступить в русскую армию, а 375 — во французскую. Сто пятнадцать русских к тому времени было уже убито. Все остальные остались в легионе.

Революционная ситуация в России не могла не отразиться на русских легионерах, не говоря уж о «бравых ребятушках» из Русского батальона. Русским расхотелось воевать. И французам тоже. Как говорила все та же мадам Зюльма: «Солдатам и огородникам война не нужна! Я всю жизнь мечтала иметь сережки с голубыми камушками и не имела, и обходилась. Обойдусь без Эльзас-Лотарингии!»

Французское командование чутко уловило русское настроение. Это был уже не «кафар», а кое-что похуже… После ожесточенных боев на реке Сомме французы предложили перевести солдат из Русского батальона на строительные работы в Алжир или на службу в легион, на что получили ответ генерала Лощицкого, «как последнего командующего русской армией», что этого не будет! Война до победного конца и верность союзническому долгу и т. д. и т. п., как говорят в таких случаях французы, «патати-патата», то есть «болтовня».

Интересно, что когда зрел бунт в лагере Ля-Куртин, где были расквартированы части Русского батальона, который просто хотел домой, главный инспектор легиона подполковник Ролле обращается в ноябре 1917 года к генералу Игнатьеву с предложением расформировать Русский батальон и отправить желающих в экспедиционный корпус Иностранного легиона. Предложение так и осталось без ответа, а восставшие солдаты были жестоко наказаны. Представителю царского, а затем и Временного правительства в Париже, господину Игнатьеву, было уже не до устройства судеб своих соотечественников: он метил в «товарищи». Вскоре и переметнулся на сторону советского правительства, внеся как вступительный взнос средства, выделенные на военные поставки, которыми ведал.

В России — большевистская революция, а в Европе — мир. Тридцать процентов мужского населения Франции лежит в земле, а стране нужны солдаты и строители. В 1918 году по сообщению полковника Бушеса из Маршевого полка, из 694 русских 265 отказались служить. Тогда в том же году появляется новое правило: в легион могут вновь поступить те, кто находился в его рядах только в период войны, то есть те самые, что пережили войну и оказались нищими эмигрантами без России. При вступлении им сразу выдают по 500 франков. Служба предлагается в Марокко или в Алжире. Полковник в своем рапорте продолжает: «Есть две категории русских — одни готовы сражаться, а другие — только строить, однако они не знают, что работы в Алжире крайне тяжелые в наше время». С марта по июль 1918 года 664 человека вступают в легион. Их распределили на шесть групп и разбросали по ротам.

Заграница нам поможет

Французы очень любят русских, когда у них есть деньги, а свое прошлое они оставляют на стойке паспортного контроля. И уж точно не выносят тех, кто появляется без приглашения, да еще просит взаймы, к тому же неизвестно, когда вернет долг.

После эвакуации Вооруженных сил Юга России под командованием генерал-лейтенанта Деникина из Новороссийска в феврале 1929-го, а в ноябре того же года — Русской армии под началом генерал-лейтенанта барона Врангеля из Ялты и Севастополя во Франции оказалось 400 тысяч беженцев, из них военных — 100 тысяч. Спустя полгода, подсчитав в Министерстве по делам войны, во сколько же обходится содержание вчерашних союзников, а теперь нищих, — французы ужаснулись. Целых 40 миллионов франков в месяц! Под гарантии русского командования в залог было предоставлено имущество в виде кораблей и других материальных ценностей, но французами было потрачено еще 200 миллионов франков из собственного кармана…

В архивах легиона я натолкнулся на любопытный документ командования французской армии от 1920 года. Он начинается так: «Без французской помощи беженцы из Крыма в ноябре 1920 года были бы обречены на смерть от голода и болезней. Без всякой политической подоплеки, только с точки зрения человечности, в течение пяти месяцев Франция предоставляет кров русским беженцам».

Французы больше не могут содержать русских. Им придется зарабатывать на жизнь своим трудом. На выбор предоставляются варианты:

 — они могут жить во Франции, но будут предоставлены сами себе. Им разрешается покинуть лагеря, где они находятся, им будут оформлены паспорта («нансеновские», разумеется. — В. Ж.) или «разрешения на проживание»;

 — они могут вернуться в Россию. Будут организованы пароходные рейсы до Одессы и Новороссийска. По заверениям большевиков казакам, рабочим и крестьянам, которых заставили сражаться с Советами, не воспрещается вернуться домой. Их не будут преследовать со стороны властей;

 — они вправе принять предложения, которые последуют от правительства страны их пребывания. Принять русских беженцев готовы Бразилия, Перу, Мадагаскар и Франция.

Одним из предложений правительства Франции было вступление в Иностранный легион. Так началось «второе пришествие» русских в легион, и в тот период в нем отслужило не менее 10 тысяч наших соотечественников. Призывные пункты работали в Константинополе и в Софии, что было отклонением от правил, но в послевоенной ситуации стало позволительным (также открыли пункты набора в легион в западной зоне оккупации в Германии после победы над нацизмом).

Немало русских беженцев вступило в легион уже в Константинополе — 93 процента от числа служивших в 1920-е годы в легионе русских, а именно — 835 человек. В Софии — вербовщики приняли 43 человека. Вот как этот момент описывает Николай Матин: «В конце декабря 1920 г. наша партия в количестве 62 человек, преимущественно казаков, погрузилась на один из коммерческих французских пароходов в Константинополе и, не задерживаясь, отправилась к будущему месту службы — в Африку. Не буду описывать наше душевное состояние: мы покидали родные края на долгое время. Одно успокаивало: едем в Африку, где будем иметь возможность видеть на свободе диких зверей и даже охотиться на них. Иначе нам и не представлялась служба в Иностранном легионе».

Его карьера довольно типична для легионеров того призыва: «И в эти две с лишним тысячи дней — карьера до бригадира, бои (после каждого — несколько свежих русских могил), дезертирство, каторжные работы в свинцовых рудниках, снова легион, наконец, после тяжелого ранения, — освобождение и… 44 франка пенсии».

В основном в легион вступили казаки. В метриках их записывали как «крестьян». На втором месте была все та же «гнилая интеллигенция», что сражалась в Добровольческой армии: студенты, инженеры и учителя — около сотни человек. И всего 12 кадровых офицеров, большинство оставались с «галлиполийцами» и истово верили в близящийся «крестовый» поход в Россию. Извечная иллюзия эмигрантов… Из рабочих и мастеровых набраны всего 91 человек. А 267 человек вообще не смогли точно назвать свою профессию… Большинство рекрутов местом своего рождения назвали Дон и только 17 — Москву. Остальные были со всех концов России. Средний возраст русских призывников был почти таким же, как и сегодня, — 24 года. Самому молодому было 15, а самому старому — 40.

Суровую службу в Иностранном легионе многие константинопольские рекруты смогли выдержать только от четырех до восьми месяцев, но большинство — 65 процентов — все же продержалось все пять лет. Четверть, то есть 25 процентов, уволились, так и не завершив свой первый срок службы — «прервали контракт». Продлили службу в легионе еще на пять лет всего 11 процентов добровольцев.

«Константинопольцы» несли службу в Алжире, Тунисе и Марокко. Большинство завершило службу в звании рядового, но было и 50 сержантов, и четыре офицера. 618 человек, то есть 69 процентов, получили хорошую характеристику, а четверо даже были награждены медалями. Восемь человек подали в отставку, 91 — дезертировал, 20 — умерло в госпиталях, а 37 — погибло в сражениях.

В те же 1920-е годы в легион вступает донской казак Николай Туроверов. С четвертым эскадроном Первого полка он отправляется в Сирию: теперь восстали друзы. Он — хороший легионер. Исполнителен, точен, отважен… правда, по-французски изъясняется с неохотой. Рядом — русский генерал, такой же легионер. И вчерашние дезертиры — беглецы с оружием. Донцы, которым французская «либерте» уж слишком тесновата в плечах. Что общего между ним и его соотечественниками? Русская Вандея — Дон. Вот что всех зашвырнуло в Сирию. Но французскому капитану в это вникать вовсе необязательно. Легионер отлично стреляет, без жалости рубит сплеча… А то что-то пишет в блокнот? «Ва, et alors?» И что с того? В легионе вне службы все свободны!

Во Франции Туроверов не по своей воле — это же его пронзительные строки о казачьем коне, что плывет за кормой последнего парохода из Крыма. Первый сборник стихов легионера выйдет только перед самой войной… Служба будет уже позади и он, легионер навсегда, превратится в незаметного банковского служащего. Для тех, кто не читает по-русски… Поэма «Легион» — одна из лучших об этом странном мужском Братстве. Эпиграфом Туроверов поставит строфу другого поэта-легионера — Артюра Николе. Они не знакомы. Один плохо говорит на языке другого, другой и вовсе не знает русского. Но изъясняются они одним языком. Оба — легионеры!

Конским потом пропахла попона.

О, как крепок над нею мой сон.

Говорят, что теперь вне закона

Иностранный наш легион.

К 1939 году в Иностранном легионе осталась лишь сотня русских. Похоже, для русского человека того времени не «барское это дело» — служить в легионе! Трудно ему сделать это даже в состоянии крайней потерянности, полного отчаяния и материальной нужды. Пусть служба эта и «государева», что русскому привычно, да государь-то чужой… Тем более ради каких-то идей, с которыми он, по сути, и воевал с «красными», а потом его выкинули из России…

Близкое, а не на уроках в гимназии, общение с французской культурой убедило наших соотечественников лишь в одном: все идеи русской революции — отражение французских, пусть и на почве нашей тундры, пусть и на 126 лет позже.

Легион так и не стал для них «второй Родиной». Ведь для русского человека — Родина, как мама: какая бы она ни была, но одна, а другой не будет.

Одним из самых ярких «персонажей» того времени считался легионер с порядковым номером 62 556 — лейтенант Первого пехотного полка, он же генерал-лейтенант Российской Императорской армии Борис Хрещатицкий. О Борисе Ростиславовиче в легионе известно немного, но когда речь заходит о национальности легионера и его второй Родине, в пример приводят именно его «бон мо» — удачно сказанное однажды «словцо».

Он родился 11 июля 1885 года в Таганроге в семье офицера — потомственного дворянина. Окончил Александровский кадетский корпус. Участвовал в Русско-японской войне. В 1910 году прошел обучение в Пажеском корпусе по 1-му разряду, откуда вышел в лейб-гвардии Казачий полк в звании есаула.

Война способствует росту в чинах: с 1914 по 1916-й Хрещатицкий был уже командиром 52-го Донского казачьего полка, в 1916-м становится командиром 2-й бригады 1-й Донской казачьей дивизии. В том же году ему присваивают звание генерал-майора, а год спустя, в июле 1917-го, награждают Георгиевским оружием. С октября того же года он — начальник Уссурийской казачьей дивизии. С 1918 года — в Харбине в распоряжении генерала Хорвата. В Китае он представляет интересы своего соратника — атамана Семенова, впоследствии захваченного НКВД в Корее в 1945 году и повешенного год спустя в Москве.

В Харбине удача изменяет молодому генералу: Белое дело разгромлено, вся семья гибнет во время землетрясения. Его больше ничего не удерживает в чужом городе, куда его занесла очередная русская смута. Да и вообще теперь мало что держит его на этом свете… Жизнь нужно начинать с самого начала. Но где же найти в себе силы для этого на пятом десятке?.. Генерал несуществующей армии исчезнувшей страны отправляется во Францию. Сорокалетний мужчина 11 июля 1925 года приходит к главному интенданту города Парижа для того, чтобы вступить в Иностранный легион. Этот русский говорит на таком прекрасном французском языке, что поражает больше, чем его генеральский чин: французы уже навидались их за последние пять лет в избытке! Удивляет и его скромность. Разумеется, его берут в легион в чине… рядового второго класса Первого кавалерийского полка. В это время многие русские беженцы — армейские профессионалы вступают в легион. Большинство из них — отличные наездники. Их всех отправляют в Первый кавалерийский, который в это время формируется в Тунисе. Бывший начальник оказывается вновь среди своих подчиненных, но уже на равных с ними правах.

Он не ропщет и не клянет судьбу — это его добровольный выбор. В прощальном письме другу, написанном при отправке из Марселя в Африку, говорит о том, что его решение вступить в легион вызвано отнюдь не нуждой и лихолетьем и не тем, что ему больше некуда податься, как большинству соотечественников, — он хочет вновь заработать офицерские погоны, а сделать это можно только в легионе. «Военная косточка», с которой он родился, помогает ему и в новой жизни. Вчерашний генерал вскоре становится бригадиром — командиром 4-го эскадрона и направляется в Левант, в Сирию. Отличается в деле в Джебель-Друзе. Серьезно ранен в бою около Месфира, но быстро поправляется и снова в строю. Его мужество и умение отмечены в приказе по армии и комэск награжден «Военной медалью». 26 апреля 1928 года генерал-лейтенант Борис Хрещатицкий становится младшим лейтенантом легиона. Прошло всего три года, а он вернул себе офицерские погоны! Правда, уже в чужой армии. В 1932-м офицер вновь женится. В 1933 году полк возвращается из Леванта в свое расположение, в тунисский Сус.

Лейтенанту Хрещатицкому уже 48. Спустя два года, 8 апреля 1935-го, он «натурализовался», то есть получил французское гражданство как премию за ранение в руку в 1926 году. Тот самый случай, когда французом становишься не по рождению, а по пролитой крови. А 14 июля 1938 года Республика делает его кавалером ордена Почетного легиона.

Список именного оружия, орденов и медалей этого самого старого лейтенанта легиона — русских, французских и левантийских — займет целую страницу… Но возраст… возраст — вот помеха! Он больше не позволяет служить ему в звании мальчишки-лейтенанта.

После 15 лет самоотверженной службы 11 июля 1940 года Хрещатицкий выходит в отставку. И остается в Сусе, где умирает спустя год — 22 июля 1941 года, через месяц после нападения фашистов на его родину. Похоронен он в Сусе, но по другим данным — его прах покоится в «каре» легиона на кладбище в Сиди-Бель-Аббесе…

Врагу ворот

Еще один эмигрантский «заход в легион» произошел в 1940 году. Как и в Первую мировую, в легион пошли массово. Те, кто вчера и не думал о военной службе, знать не знали и слышать не хотели про «какой-то там легион», сегодня уже толкались в очереди на медкомиссию в одном из рекрутских пунктов.

С началом войны, которая обещала быть победоносной, а оказалась «странной», в легион вступило рекордное количество людей за всю его историю — 50 тысяч человек. Потери (с учетом боев во Франции в мае 1940 года и высадки в норвежском Нарвике в июне) за период с 1939 по 1945 год составили: 118 офицеров, 821 унтер-офицер и 8078 легионеров.

«Странная война» почти не нанесла урона, самое страшное и самые тяжелые потери начались уже после того, как де Голль убедил Черчилля в том, что солдаты «Свободной Франции» — сила, на которую можно рассчитывать. И тогда легионеров начали отправлять туда, где шансов выжить не было. На соблюдение Женевской конвенции рассчитывать тоже не приходилось: станут ли немцы щадить своего соотечественника, воюющего против них по «идейным соображениям»? Для солдат вермахта немец в легионе такой же предатель, как для советских — «власовец». Та же судьба ждала австрийцев, испанцев-республиканцев и евреев… Поэтому легионерам и не стоило сдаваться. Русским в этом смысле было немного легче: так же как поляки и чехи, они были «неполноценной нацией», но их не обязательно было ликвидировать немедленно. Впрочем, русские эмигранты не сыграли большой роли в легионе во время Второй мировой войны, кроме подполковника Амилахвари, которого в легионе чтят по сей день.

Французы были уверены в том, что их надежно защищает построенная вдоль границы линия Мажино — цепь мощных крепостей, блиндажей и дотов. В то время популярностью пользовался патриотический значок «Они не пройдут!» — с изображением дула пушки, торчащего из амбразуры одного из укреплений на линии Мажино. Подобная успокаивающая вера в собственную мощь роднит французов с нами, хотя и не раз уже подводила. Но тогда парижские «пикейные жилеты», так же как стратеги французского Генерального штаба, не понимали, что в Берлине теперь — совсем другие люди. И думают они совсем иначе. Кому могло прийти в голову, что можно, оказывается, молниеносно захватить Бельгию и Нидерланды, а несокрушимая линия Мажино окажется в банальном «котле» в тылу наступающего вермахта?

Среди огромного числа иностранцев, вступивших в Иностранный легион в 1940 году, когда «враг был уже у ворот», было много русских. К этому времени во Франции скопилось уже пять миллионов русских — подтянулись из нацистского Берлина, оккупированной Праги, чужого Харбина и бесперспективного Белграда.

Помимо декларации высоких идеалов защиты «второй Родины», русские эмигранты преследовали и свои цели: офицерство было уже в «критическом» для вступления в легион возрасте, но хотело поучаствовать в разгроме Гитлера — верного союзника Сталина. Они истово верили в мощь англо-французской коалиции, которая вскоре прогонит гитлеровские полчища и с триумфом войдет в Берлин, затем освободит Польшу и Чехословакию, а там, глядишь, и до Москвы недалеко, где засел «дружок нацистов Сталин». Тут большевикам и конец! Многие «штатские» надеялись с помощью легиона выправить свои документы — «папье» (то, о чем сегодня мечтают африканские, арабские и азиатские полулегальные эмигранты. — В. Ж). Большинство русских тогда не имели французского гражданства, в лучшем случае — «вид на жительство», в худшем — «паспорт Нансена», полученный еще в Константинополе. Легкое ранение (а какое же еще!) позволит автоматически стать гражданином Франции. К тому же, после того как эмигрант Павел Горгулов расстрелял в упор французского президента, французы стали относиться к русским с неприязнью. Настроение обывателей выразил на суде обвинитель, сказав: «Впечатление безумного, производимое обвиняемым, объясняется его «национальностью»», — когда адвокаты пытались спасти «стрелка» от смертной казни, представив его сумасшедшим.

Русским эмигрантам ужесточили режим пребывания во Франции — так, по воспоминаниям эмигранта Вадима Андреева (автор книги «Дикое Поле». — В. Ж.), для того чтобы покинуть Париж, русскому перед войной нужно было отметиться в полиции и сообщить маршрут и цель поездки. Разумеется, «натурализация» в обмен на пролитую за Францию кровь решала многие проблемы пребывания в стране и делала эмигранта человеком «первого сорта». А третья категория добровольцев — это дети эмигрантов, родившиеся во Франции. Для них Франция действительно стала родиной, хотя они и воспитывались в семьях в традициях русской культуры.

Но совсем немногие русские эмигранты вернулись с триумфом в Париж в 1945 году, разделив с легионом томительные дни поражения и минуты славы «Свободной Франции». После разгрома большинство из них вернулось по домам к своим привычным занятиям.

Символом «русскости» в легионе во время Второй мировой войны стал грузинский князь, подполковник Дмитрий Георгиевич Амилахвари.

Он происходил из знатного рода Зедгуинидзе, родился 31 октября 1906 года в семейном поместье Базорка возле Гори, где отец будущего героя-легионера Георгий Отариевич Амилахвари владел землей и фамильным «замком». Его брат Отари был расстрелян по личному приказу другого уроженца этих мест — Сосо Джугашвили, более известного как Сталин.

После революции 1917 года одиннадцатилетний Дмитрий вместе с матерью отправлен в Стамбул, где шесть лет учится в английской школе. К этому времени семья уже начинает испытывать большие материальные трудности. После того как Красная армия входит в Грузию, семья в 1922 году перебирается во Францию.

В 1924-м знатный, но бедный князь как «курсант-иностранец» поступает в военное училище в Сен-Сире, а через два года уже служит в Первом пехотном полку в Алжире в звании младшего лейтенанта. Жалованье вполне позволяет улучшить положение семьи… На собственные расходы остается совсем мало. В 1929 году он уже лейтенант и его переводят в первый батальон Четвертого пехотного полка в Марракеше. В это время еще не до конца подавлено восстание берберов, в Марокко неспокойно. Постреливают… В мае 1932 года батальон Дмитрия отправляется на плато Изураем, где замечено скопление противника. 30 мая князь-легионер впервые попадает под огонь — это день его боевого крещения. А затем он вместе со своими солдатами участвует во всех боях на юге Марокко. Бесконечные переходы под палящим солнцем, однообразная жизнь фортов в Сахаре, которые лишь разнообразят редкие перестрелки и погони, строительство дорог и охрана конвоев в горах Верхнего Атласа — вот будни Амилахвари тех дней. Но именно они постепенно превращают молодого лейтенанта в одного из самых талантливых офицеров легиона того времени. Позже генерал Гатро, вспоминая о службе Амилахвари в Марокко, напишет: «Эти кампании в Марокко закалили Амилахвари, стали тем местом, где он смог проявить свои незаурядные моральные качества и командирские способности».

Об Амилахвари после Марокко говорят как об одном из самых опытных и самоотверженных офицеров полка. Ему присваивают звание капитана, и он возвращается в Первый полк. На параде 14 июля 1939 года в Париже капитан идет во главе своего подразделения. Это самый молодой командир корпуса во всей армии, к тому же — иностранец. Французское гражданство он может получить, лишь «пролив кровь», а такой возможности судьба ему пока не предоставила.

С объявлением войны Германии, как и в прошлую войну, в Сиди-Бель-Аббесе срочно формируется Маршевой батальон для отправки в Европу, а второй такой же — в Фезе в Марокко. Оба они входят в подчинение 13-й полубригады, которая должна сражаться в Финляндии на стороне финнов против «советских агрессоров». Но советско-финская война кончится быстрее, чем легионеры соберутся в далекий путь. И все же — Север. Амилахвари со своими легионерами и британской пехотой отправляется в Норвегию. 13 мая экспедиционный франко-британский корпус начинает высадку в норвежском порту. Наступающие колонны попадают под шквальный огонь немцев, которые отчаянно защищают позицию. Амилахвари ранен, но не выходит из боя, а на следующий день, после наскоро сделанной перевязки, штурмует во главе своего отряда Нарвик.

За мужество в боях король Норвегии Хокон VII лично награждает его норвежским военным крестом, а дома его ждет орден Почетного легиона. В это время грузинский князь, наконец, становится «французом» — он получает гражданство.

Французы и англичане покидают Норвегию… 900 легионеров сразу же отправляются с «томми» в Англию, а Амилахвари — во Францию. Она еще сражается!

После капитуляции вместе с группой единомышленников во главе с генералом Кенигом Амилахвари отказывается сдаваться немцам. «Комбатанты» переодеваются в гражданскую одежду и отправляются в Бретань — оттуда легче всего улизнуть в Англию, а для начала — тайно добраться до Нормандских островов. Им помогает деревенский доктор Косерей: они находят шхуну. В глубокой тайне, ночью, как роялисты в революцию, офицеры покидают побережье Бретани — теперь это оккупированная страна! Они отправляются тем же маршрутом, что и враги революции в прошлом: на остров Джерси, а оттуда — в Лондон. Но теперь там не приближенные короля, а будущий король-президент — полковник-изгнанник де Голль.

Амилахвари был одним из первых офицеров французской армии, кто принял решение присоединиться кде Голлю. Схватка в Сирии летом 1941 года, когда 13-я полубригада вынуждена была сражаться со своими же — французами под командованием генерала Де-нца, присягнувшим Петену, продемонстрировала ему и многим, что происходит вокруг. И чего хотят лучшие из французов: когда Сирия и Ливан перешли в руки британцев, а генерал Денц подписал перемирие, то 692 легионера и 962 североафриканца отказались возвращаться во Францию и присоединились к «Свободной Франции». Тогда, под Дамаском, легионеры впервые стреляли друг в друга…

В 1941 году он становится командиром 13-й полубригады Иностранного легиона. Его позиция — Бир-Хакейм, южный фланг британских войск в Великой западной пустыне в Ливии. Позиция — голая каменистая пустыня с редкими камнями: идеальное место для танковой атаки. Помня о «странной войне» и Дюнкерке, Монтгомери, как и все британцы, не особенно рассчитывает на французов в предстоящей схватке. Но французы выдержали бешеные танковые атаки, потеряв сотни в бою. «Монти» (прозвище маршала Монтгомери в войсках. — В. Ж.) был удивлен и восхищен таким поведением «исправившихся» лягушатников. Де Голль приезжает к спасшимся и награждает всех легионеров без исключения.

В благодарность за отвагу Амилахвари с немногими оставшимися в живых легионерами перебрасывают на восток — на плато Эль-Химеймат, это южный фланг линии наступления на Эль-Аламейн. Задача — провести отвлекающий маневр. Позиция — еще хуже, чем прошлая. Противотанковые орудия невозможно затащить в гору — они стоят в чистом поле. Подполковник Амилахвари назначил контратаку на пять утра, но немцы атаковали еще раньше. Разгорается ожесточенный встречный бой. За один час погибают 30 легионеров и все командиры подразделений. Орудия разбиты, танки наседают… в ход идут гранаты. Легионеры отбиваются из винтовок и пулеметов. Подполковника умоляют снять кепи и надеть каску, но он отказывается: солдаты должны видеть, что их командир жив и рядом с ними.

Амилахвари понимает, что удержать позицию невозможно, и дает приказ отступить под укрытие гор… И в это момент ложится серия из четырех мин… Один из осколков впивается в его голову. Он хватается за горло и падает замертво.

Во Франции говорят: «погиб на поле чести», то есть «смертью храбрых». Портрет Дмитрия Амилахвари украшает сегодня галерею портретов командиров, погибших, как говорят в легионе, «на глазах своих людей», в Музее Иностранного легиона. Его жизнь считается одним из примеров служения Франции. Он был легионером, в котором удивительным образом сочетались качества человека и солдата.

Выпуск курсантов военной школы в Сен-Сире 1954–1956 годов с гордостью носил имя грузинского князя Амилахвари.

И всё же самый яркий русский «персонаж» в истории легиона минувшего века — это генерал Пешков. Вся его судьба — это выражение святой веры легионера в удачу. Он был удачлив, этот еврейский мальчик из Нижнего Новгорода…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.