«За что?!»

«За что?!»

Мне не дает покоя история с няней. Она случилась только что. И виноват во всем только я один.

Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.

Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека и понимаешь, что не сможешь находиться вместе с ним в одной квартире. Никак не получится. Пускай ты в этой квартире нечасто и сам-то бываешь (она будет бывать чаще), это не имеет никакого значения: ты все равно будешь знать, что она была здесь, трогала твои вещи, переставляла твою обувь… – и одна только эта мысль абсолютно невыносима.

И тогда я… Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.

Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:

– Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке. Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:

– Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.

Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.

– А почему? – спокойно спросила она. – Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?

– Потому что я сам левша, – сказал я.

– Ну, пишете же вы правой, – произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.

– Да нет, левой, – взял я себя в руки (в обе).

– Да? – переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре… Все только правой.

Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.

На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.

Через два дня я выходил из квартиры, и Маша побежала прощаться со мной. Дверь была уже открыта.

– Маша, стой! – отчаянно крикнула Виолетта Аркадьевна. Маша в испуге замерла. – Сквозняк! – крикнула гувернантка.

Прозвучало как «ложись!».

Маша испуганно прижалась ко мне, потом повернулась к ней и вдруг спокойно и отчетливо произнесла:

– Да погодите вы.

И она аккуратно и, я бы сказал, демонстративно не торопясь, поцеловала меня в щеку.

Прошли еще два дня. Сцена прощания повторилась. Маша, стоя у порога, повторяла одно и то же:

– Папа, я знаешь чего хочу?.. Я хочу… Я знаю, чего я хочу…

И я знал, чего она хочет. Она хотела, чтобы я принес ей жвачки «Хубба-бубба». Это было очевидно. И она не решалась произнести контрольное слово «Хубба-бубба», потому что остерегалась наткнуться на отказ. Она понимала, что ее шансы – 50 на 50. Ну, 70 на 30. Ну хорошо, 80 на 20. Но эти 20 процентов она все-таки учитывала.

– Папа, я знаешь чего хочу… – начала она опять, и тут Виолетта Аркадьевна перебила ее:

– Ну скажи, скажи мне, чего ты хочешь!

Маша повернулась к ней и так же неторопливо, как два дня назад, произнесла (не сказала, а именно произнесла):

– Я хочу, чтобы вы больше к нам ни-ког-да не приходили!

Она с таким наслаждением произнесла это «ни-ког-да!», что я понял: моя девочка настрадалась.

– Почему? – оторопела Виолетта Аркадьевна.

– Маша, принести тебе жвачки? – как можно быстрее спросил я.

– Спасибо, папа! – уткнулась дочь в мой живот. По виду Виолетты Аркадьевны я видел, что она тоже с удовольствием бы это сделала. Только еще бы разрыдалась.

Глубокой ночью я отвозил эту бедную женщину домой. Дорогой она рассказывала, что лет 20 тому назад у нее уже был личный водитель. Но и этот рассказ не мог убить жалости, которую я испытывал к ней. Мою жалость к ней убила одна ее фраза.

– Вы знаете, – сказала она, – Ванечка – очень добрый мальчик!

Она демонстративно хвалила Ваню. То есть она до сих пор находилась под впечатлением этого Машиного «ни-ког-да!». Отомстить она решила мне. И я не был уверен, что она не попытается отомстить Маше.

Еще через день я услышал, как Ваня поет гувернантке песню. Это была следующая песня:

К нам пришла бабуля,

Розовая бабуля,

С детками играет,

Громко-громко лает: «Ав, ав!»

– Разве я так разговариваю, Ваня? – с болью в голосе переспрашивала Виолетта Аркадьевна.

– Да-да, – отвечал мальчик, и мне кажется, я слышал, как доверчиво он хлопает своими длинными ресницами.

Как-то няня встретила меня уже со слезами на глазах.

– Почему меня Ванечка все время грозит убить? – спросила Виолетта Аркадьевна.

– Он шутит, – пробормотал я.

– Нет, он, по-моему, серьезно. Губы ее дрожали.

Я пообещал поговорить с Ваней. Надо было, наверное, и правда поговорить. Тогда бы он, может, хотя бы реже пел ей эту песню. А так – я как-то услышал из детской комнаты отчаянное:

– Ваня, я не хочу больше слышать эту песню! Я так больше не могу! Ты что, других песен не знаешь?! – молила Виолетта Аркадьевна.

И он тут же спел ей другую. Это была песня следующего содержания:

Вот пришел я на базар

И бабульку вам продам.

Налетайте, покупайте,

Очень дешево отдам! Вам!

Я думал, она сама попросит ее рассчитать. Но она молчала и делала свое дело. Она пыталась готовить еду не только детям, но и нам, а я под благовидным предлогом отказывался. Я не мог заставить себя есть еду, приготовленную ее руками. Это было выше моих сил. Я не понимал, как мои дети-то питались этими сырниками.

– Папа, мне неприятно видеть ее и неприятно ее слышать, – сказала мне наконец Маша.

– И мне, и мне! – обрадованно закричал Ваня. Хорошо, что у них хватило ума сказать это не ей. Это сказал ей я. Другими словами, конечно.

– За что? – спросила она.

Я молчал.

– За что?! – переспросила она.

Так переспрашивают близкого друга, с которым вместе вырос, потом 20 лет не виделся, потом как-то встретил его, босого, на улице и через два дня поделился с ним своим бизнесом, а еще через год он лишил тебя опциона. Так переспрашивают предателя.

Я молчал. Я знал, что во всем виноват я.

А почему я-то во всем виноват?

Ну, не Маша же с Ваней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.