ПРОВОКАЦИИ, УГРОЗЫ, ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА

ПРОВОКАЦИИ, УГРОЗЫ, ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА

Давно сказано в народе: «Утопающий за соломинку хватается». В полном отчаянии от сознания своей абсолютной беспомощности, беззащитности, безнадежности многие подследственные готовы были поверить любому болотному огоньку. Следователи НКВД оказались неплохими психологами и нередко играли и на этой струне. Тем более что у них в качестве «мудрого учителя» был безусловно выдающийся фарисей XX века. Известно, что в случае признания Зиновьевым и Каменевым «своей вины», Сталин от имени Политбюро ЦК ВКП(б) летом 1936 г. обещал сохранить им жизнь. Но он помнил об этом только до получения «признаний».

Смею полагать, что всем следователям НКВД было сказано: обещай что угодно, делай что хочешь, но «признательные» показания обеспечь. И больше всего, конечно, следователи спекулировали обещанием сохранить жизнь. Причем делалось это не всегда прямо, а иногда лишь туманными намеками. Во всяком случае именно так обстояло дело с участниками «восьмерки» во главе с Тухачевским. Бывший начальник отделения Особого отдела ГУГБ НКВД СССР А.А. Авсеевич на допросе 5 июля 1956 г. (во время дополнительной проверки) показал, что его подследственным был комкор В.М. Примаков и что он находился вместе с ним до самого начала суда 11 июня 1937 г.: «Я спрашивал ПРИМАКОВА, как он думает вести себя в суде, последний сказал, что подтвердит свои показания. Причем по указанию руководства я еще раз напомнил ПРИМАКОВУ, что признание его в суде обеспечит его участь (курсив мой. – О. С.). Так говорить было дано указание и другим сотрудникам отдела, выделенным для сопровождения арестованных на суд…»²¹⁴

Следователи НКВД цинично обманывали, нагло надували обезволенных людей, стоявших у своей раскрытой могилы… Но другие-то подследственные не знали об этом, и следователи продолжали отрабатывать этот испытанный ими прием.

Для получения «признательных» показаний в ходе предварительного следствия следователи НКВД широко применяли различного рода провокации. Вообще-то говоря, поскольку версия о «военно-фашистском заговоре в РККА» была с самого начала гигантской провокацией, то и весь процесс предварительного следствия, по сути, должен был быть и не мог быть ничем иным, как сплошной провокацией.

Систематическое применение в ходе следствия различного рода провокационных методов подтверждается показаниями немалого количества самих бывших следователей НКВД, данными ими в ходе дополнительной проверки в середине 50-х годов. Так, при проверке дела бывшего начальника штаба и врид командующего Приморской группой ОКДВА комдива А.Ф. Балакирева было установлено, что сотрудники органов НКВД по ДВК и Особого отдела НКВД ОКДВА Хорошилкин, Булатов, Вышковский и другие, будучи тесно связаны с Арнольдовым, Люшковым и другими лицами из бывшего руководства органами НКВД на ДВК, по заданию последних сознательно проводили в 1937–1938 гг. преступную работу, направленную на уничтожение советских, партийных работников и кадров Красной Армии. Широко используя в следственной работе преступные методы угроз, шантажа и обмана арестованных, провокации, а также применение мер физического воздействия, они вымогали у арестованных «признания» в несовершенных ими преступлениях, а также создавали мнимые контрреволюционные организации²¹⁵. Особого внимания заслуживают показания осужденного в 1939 г. за фальсификацию дел бывшего начальника Особого отдела НКВД 1-й Отдельной Краснознаменной армии Ю.А. Пешкова. Он признал, что им была искусственно создана контрреволюционная организация под названием РОВС (Российский общевоинский союз), в которую якобы входили Радишевский, Соммер, Саббелле и другие, в связях с которыми по мифическому РОВС обвинили и комдива Балакирева²¹⁶.

А вот собственноручно написанные Хорошилкиным 23 августа 1937 г. служебные указания о том, как именно надо организовывать (фабриковать) следственные дела на арестованных командиров ОКДВА: «Т. Фельдману… 4. Допросить о Деревцове всех, кто его знает. В допросах о Штрале отразить, что быв. начальник РО ОКДВА Балин договорился с Деревцовым, Штралем и Песляком о том, что на случай войны японских агентов Балин будет перебрасывать в танках на сторону противника…»²¹⁷

Допрошенный в качестве обвиняемого по своему делу бывший сотрудник органов НКВД Либерман (осужден за фальсификацию дел) заявил, что показания о наличии контрреволюционного заговора, якобы действовавшего в Амурской военной флотилии, были получены от арестованных провокационными методами ведения следствия²¹⁸.

В ходе дополнительной проверки в середине 50-х годов было установлено, что арест бывшего начальника ПВО РККА комбрига М.Е. Медведева тогдашним руководством НКВД СССР был произведен в явно провокационных целях. Бывший заместитель начальника УНКВД по Московской области старший майор госбезопасности А.П. Радзивиловский на допросе 28 мая 1939 г. показал по этому поводу: «МЕДВЕДЕВ был арестован по распоряжению ЕЖОВА без каких-либо компрометирующих материалов, с расчетом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА»²¹⁹.

Привлеченный к уголовной ответственности бывший начальник отделения Особого отдела НКВД ПриВО А.Н. Павловский на одном из допросов показал: «Я знаю один разительный пример явной фальсификации одного крупного группового дела в 4-м отделе… Когда к нам в особый отдел прибыл арестованный в Москве КУТЯКОВ и когда мне в Москве указали, чтобы я от КУТЯКОВА добился признания о наличии на Волге большой повстанческой организации из числа бывших чапаевцев, я об этом доложил ЖУРАВЛЕВУ. От КУТЯКОВА я этих показаний не взял, и его отправили обратно, но после моей информации о том, какое задание я получил в Москве, ЖУРАВЛЕВ нажал на 4-й отдел и там от арестованных по линии троцкистской краевой организации… были получены «признания», что КУТЯКОВ входил в штаб краевой троцкистской организации, развернул большую работу по вербовке чапаевцев, с которыми готовил взрыв ж. д. моста через Волгу у г. Сызрани»²²⁰.

На бывшего заместителя начальника артиллерии РККА комдива Л.П. Андрияшева нажали так, что он «признался» в контрреволюционной деятельности с 1917 г., когда во главе артиллерийского взвода якобы участвовал в подавлении вооруженного восстания московского пролетариата, а в 1919 г. руководил кулацким восстанием в местечке Юрьево Тамбовской губернии²²¹. Все это было типичным самооговором. На суде комдив от всех подобных показаний отказался. Но судебное заседание длилось лишь несколько минут. 25 августа 1938 г. комдива Андрияшева приговорили к ВМН и в тот же день расстреляли. Реабилитирован посмертно в 1956 г.

В архивно-следственных делах сохранились и заявления некоторых безвинно арестованных военнослужащих о применении к ним провокационных методов следствия. Бывший заместитель командующего войсками КВО комкор Д.С. Фесенко на допросе 13 августа 1937 г. отказался от ранее данных им «признательных» показаний и утверждал, что он оклеветал себя и лучших своих товарищей потому, что он был поставлен в безвыходное положение участвовавшими в расследовании по его делу сотрудниками НКВД УССР, которые самыми различными путями провоцировали его на признание в несовершенных преступлениях²²².

Имеются довольно авторитетные свидетельства того, что о провокационно-фальсифицированном характере докладов руководства НКВД СССР о вскрытии различного рода контрреволюционных организаций знало и Политбюро ЦК ВКП(б) (по крайней мере, весной 1938 г.). В принятом Политбюро постановлении от 14 апреля 1938 г. «О т. Заковском», по которому он был освобожден от обязанностей заместителя наркома внутренних дел СССР, ему, в частности, инкриминировалось «создание ряда дутых дел»²²³.

Своеобразной вершиной провокационных методов в процессе предварительного следствия было использование секретных сотрудников НКВД – сексотов, или, как говорят в народе, стукачей. Главная опасность была не в том, что эти сотрудники были секретные (до сих пор не было и, наверное, никогда не будет тайной политической полиции без секретных сотрудников), а в провокационном характере «работы» многих сексотов НКВД. Немалое количество источников убеждает в том, что перед сексотами ставилась задача во что бы то ни стало «вскрыть» различного рода заговоры в РККА. И если этого не удалось сделать – значит, «плохо работает», надо найти, т. е. спровоцировать.

Деятельность сексотов в стране, и особенно в РККА, до сих пор покрыта глубочайшей тайной. До недавнего времени о ней даже упомянуть было нельзя. И первым таким значительным прорывом явилась публикация уже упоминавшейся справки комиссии под руководством Н.М. Шверника, в которой содержится специальный раздел «Агентурная разработка органами ОГПУ – НКВД Тухачевского, Каменева С.С. и других советских военачальников»²²⁴.

Здесь сообщается, что впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы ОГПУ от агента Овсянникова еще в декабре 1925 г. Особенно «потрудилась» на этом позорном поприще некая Зайончковская. Дочь бывшего генерала царской армии А.М. Зайончковского (был секретным агентом ВЧК – ОГПУ с 1921 г.), она то ли по наследству, то ли по нежеланию заниматься общественно полезным трудом, с 1922 по 1937 г. была секретным сотрудником ОГПУ – НКВД ССР и за приличную мзду систематически снабжала руководство информацией о якобы имевшихся заговорщических и террористических настроениях в среде комсостава РККА и особенно среди бывших офицеров царской армии. Многие ее донесения были настолько неправдоподобными, явно надуманными, фантастическими, что на одном из таких донесений тогдашний начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай написал 13 декабря 1934 г.: «Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума…»²²⁵ Но, как говорят, капля камень точит. Несмотря на бредовый характер, подобные донесения агентов-провокаторов накапливались и оседали в НКВД, пока на определенном этапе их количество не превращалось в смертоносное новое качество…

Все документы о подборе, расстановке и функционировании секретных сотрудников (сексотов) в РККА до сих пор самым тщательным образом укрываются от исследователей. Мне удалось выявить пока лишь два документа, касающихся этой проблемы. 10 ноября 1936 г. старший инспектор ПУРККА бригадный комиссар А.В. Круглов обращается со специальной докладной запиской к заместителю начальника ПУР армейскому комиссару 2-го ранга Г.А. Осепяну. В ней он докладывает, что слушателя Военно-воздушной академии Пуховского (член ВКП(б) с 1926 г.) еще в 1933 г. вызвали в особый отдел академии и предложили «работать» под руководством слушателя Терциева. Пуховскому поручили наблюдение за слушателем Садовым и другими. Причем метод этой «работы» иначе как провокационным оценить нельзя. Терциев дал такую установку: «Надо ставить антипартийные и антисоветские вопросы с тем, чтобы таким образом выявлять врагов, но свидетелей не должно быть, иначе тебя самого трудно будет выручать»²²⁶. Это уже в 1933 году!

Бригадный комиссар Круглов решительно выступил против такой практики. «Считаю, – писал он, – что в условиях РККА мы не можем допустить такие методы работы, которые применялись членом партии Пуховским якобы по указанию Терциева и особого отдела. Учитывая, что отдельные факты подобного рода имели место и в других частях и соединениях, о чем в свое время вам докладывалось, считал бы необходимым поставить этот вопрос перед НКВД»²²⁷. Осепян доложил об этом Гамарнику, а тот сделал вид, как будто впервые об этом слышит, и его резолюция гласила: «Т. Осепяну. Выясните этот вопрос с т. Гаем. Гамарник. 17.XI.36»²²⁸. Каких-либо дальнейших следов решения этой проблемы мне пока обнаружить не удалось. Но из некоторых документов явствует, что и в ноябре 1940 г. в Военной академии механизации и моторизации имелось немало «источников» («Тихий», «Саратовский», «Ильин» и т. п.)²²⁹.

Несколько документальных свидетельств об использовании агентов-провокаторов в ходе предварительного следствия мне удалось выявить в ходе работы в Архиве Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Подобные методы практиковались и в работе с партийно-советскими кадрами. Считавшийся коммунистом с 1917 г. Я.Р. Елькович в 1925–1927 гг. работал заместителем заведующего агитпропотделом Ленинградского губкома ВКП(б), редактором «Красной газеты» и т. п. За оппозиционную деятельность решением XV партсъезда был исключен из членов ВКП(б). В 1928 г. восстановлен, но в 1934 г. снова исключен. Однако вплоть до своего ареста продолжал работать ответственным редактором «Уральской советской энциклопедии» и ответственным редактором свердловской областной газеты «Колхозный путь». Как тогда могло быть такое? А все объяснялось совсем просто – с 1936 г. Елькович был секретным (камерным) сотрудником органов НКВД. Как видно из материалов его архивно-следственного дела, в процессе предварительного следствия (в период 1935–1938 гг.) Елькович дал показания «об антисоветской деятельности» более чем на 140 человек из числа партийно-советских работников, в том числе и на маршала В.К. Блюхера. Как сексот органов НКВД Елькович получил за указанную провокаторскую работу денежную оплату в сумме более 16 тыс. рублей.²³⁰

Из материалов дела арестованного 10 октября 1937 г. бывшего члена ЦК ВКП(б), первого секретаря Дальневосточного крайкома партии, члена Военного совета ОКДВА И.М. Варейкиса усматривается, что вместе с ним в камеру был помещен арестованный Г.Б. Либерман, который инструктировал Варейкиса, как следует писать так называемые признательные показания, требуемые от него следователями, и набросал ему схему этих показаний. Из донесения Либермана в органы НКВД видно, что при первых допросах Варейкиса имел место «крупный разговор» с ним следователей и что он сейчас боится «одиночки». Лишь после этого последовали многочисленные собственноручные показания Варейкиса о признании им своей вины, и о 68 других партийно-советских работниках. Им были оговорены, в частности, П.П. Постышев, В.Я. Чубарь, С.В. Косиор, А.С. Бубнов, М.С. Чудов, И.Д. Кабаков, С.С. Лобов, Е.Д. Стасова, Л.И. Лаврентьев, Р.И. Эйхе, Я.Б. Гамарник, писатели Ф.И. Панферов и А.С. Серафимович, историк А.М. Панкратова, директор автозавода И.А. Лихачев и др.²³¹

Секретный осведомитель НКВД И.В. Черняков по принуждению бывших сотрудников НКВД Гачкаева и Ручкина написал ряд вымышленных сообщений о существовании в оборонной промышленности СССР антисоветской организации. На допросе 14 октября 1939 г. Черняков показал: «Так как написать донесение о вербовке Кулика чехами я отказался, он (Гачкаев) перешел на вредительскую организацию… Намекая на ряд работников НКОП, как-то: Равича, Осиева, Бондаря… После ругани и соответствующей трепки нервов… я написал выдуманную мною вредительскую организацию… но так как себя в эту организацию я не записал… то Гачкаев и Ручкин решили повести меня в НКВД… В результате я был доведен до полуобморочного состояния и начал писать, что состою во вредительской организации в составе Бондаря, Кулика, Перекатова и др.»²³². Чтобы придать «делу» большую достоверность, посадили самого сексота-провокатора. А судьба других умышленно оклеветанных им лиц, закончилась трагически. Так, заместитель наркома оборонной промышленности комкор Г.И. Бондарь 25 августа 1938 г. был арестован, а 10 марта 1939 г. осужден Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. Реабилитирован посмертно 25 июня 1955 г.²³³

Уже в 1939–1940 гг. в процессе предварительного следствия и суда по делу бывшего заместителя начальника Особого отдела НКВД ОКДВА капитана госбезопасности Хорошилкина и других фальсификаторов дел спецподсудности было установлено, что полковник И.Л. Карпель и бывший начальник СКО ОКДВА военинженер 1-го ранга М.И. Кащеев использовались ими как провокаторы и в связи с этим находились на особом положении. «Сам» Хорошилкин показал: «Арестованного Кащеева я считал провокатором. Допрашивать его я считал необходимым, хотя знал, что ни одному его показанию верить нельзя… Самые гнуснейшие мои преступления связаны с личностью… Кащеева. Он назвал большое количество работников СКО ОКДВА (в числе участников к.-р. организации Кащеев назвал 198 человек), которые были арестованы. Кащеев был окончательно разложен, сидел в привилегированных условиях, получал обеды из столовой и деньги от Арнольдова и Костюка»²³⁴.

На очной ставке с Хорошилкиным свидетель Царьков показал: «Хорошилкину как руководителю следствия ОО армии хорошо было известно, что арестованные Кащеев и Карпель дают любые показания, какие от них спросит следователь… Кащеева водили по Управлению, как «цепную собаку». Только стоит ей «гавкнуть», и человека взяли»²³⁵. Допрошенная по делу Хорошилкина в качестве свидетеля машинистка особого отдела ОКДВА Переюмова показала о том, что Кащеев подписывал протоколы его допросов в готовом виде, заранее составленные следователем²³⁶.

Николай Петрович Вишневецкий вступил в большевистскую партию в мае 1917 г., 20-летним. В 1917–1920 гг. принимал активное участие в Октябрьской революции и в борьбе с контрреволюцией. Награжден орденом Красного Знамени. Затем окончил Военную академию им. Фрунзе и восточный факультет. Ни в каких оппозициях и антипартийных группировках не участвовал. Занимал в РККА ряд ответственных постов. За период службы в армии характеризовался только с положительной стороны, как честный и добросовестный командир. И вот 1 августа 1937 г. без санкции прокурора особисты ОКДВА арестовывают заместителя начальника разведотдела ОКДВА полковника Н.П. Вишневецкого. Следствие по его делу вели опытные мастера фальсификации. Хорошилкин, Вышковский, Адамович, Либерман, Фельдман, Костюк. Что они делали с полковником, сейчас определить точно трудно. В ходе дополнительной проверки было установлено, что использовались провокаторы – «подсадные утки» из арестованных (Кащеев, Дубовик и др.), уговаривавшие не желающих давать признательные показания. В конце концов Вишневецкий и на предварительном следствии и в суде «признался» и во вредительстве и в шпионаже и т. п., да оговорил еще два десятка других лиц (в том числе и Рихарда Зорге («Рамзая») и 16 апреля 1938 г. судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР (Никитченко, Каравайков, Климин) приговорило его к расстрелу. Реабилитирован посмертно 1 октября 1957 г.²³⁷

К делу по обвинению бывшего члена Военного совета Тихоокеанского флота корпусного комиссара Я.В. Волкова приобщена заверенная сотрудником НКВД СССР З.М. Ушаковым копия заявления заключенного И.М. Когана. В этом заявлении Коган указывает, что будучи в камере, ему Волков якобы рассказал о своей принадлежности к заговору. Дополнительной проверкой в 1954 г. было установлено, что Коган в 1938 г. использовался в качестве камерного агента, а в 1941 г. осужден к расстрелу²³⁸.

Некая Бок-Бураковская была негласным сотрудником органов НКВД с 1938 по 1950 г. В 1941 г. она вела «разработку» начальника кафедры тактики Военной электротехнической академии комдива Ф.П. Кауфельдта и его жены. Выступила в качестве «свидетеля» якобы имевших место антисоветских разговоров супругов Кауфельдт. Они были арестованы и осуждены Особым совещанием при НКВД СССР в ноябре 1942 г. Реабилитированы в декабре 1953 г.²³⁹.

Допрошенные в качестве обвиняемых по своим делам бывшие следователи Корпулев и Сойфер заявили, что по указанию руководства УНКВД по Новосибирской области в течение ряда лет в тюрьме содержался осужденный Франконтель, который «специализировался» на уговаривании других арестованных давать вымышленные показания²⁴⁰. В заключении Главной военной прокуратуры от 7 июля 1956 г. зафиксировано, что сам арестованный Франконтель подтвердил на допросах, что дивизионный комиссар Н.И. Подарин, полковой комиссар А.И. Ильин и другие были уговорены им дать показания о якобы совершенных ими преступлениях²⁴¹.

Особисты зорко следили за тем, чтобы их агенты-провокаторы старательно отрабатывали свой дополнительный хлеб. И в случае попыток своеобразного отлынивания сексотов от исполнения своего «патриотического долга», немедленно организовывали их осуждение и отправляли в кутузку, а то и к стенке. Арестованный 10 апреля 1938 г. начальник отделения 1 отдела АБТУ РККА полковник Л.А. Книжников был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. В приговоре от 17 сентября 1938 г. Книжников обвинялся в том, что он якобы входил в террористическую группу и принимал непосредственное участие в разработке мероприятий по подготовке террористических актов «в отношении отдельных руководителей партии и Советского правительства». Кроме того, Книжников, как указано в приговоре, «являясь секретным сотрудником органов НКВД, передавал им незначительные сведения и скрывал существование военно-фашистского заговора, участником которого он являлся сам»²⁴². Книжников реабилитирован посмертно 24 ноября 1956 г.²⁴³ Аналогичное обвинение было выдвинуто и против бывшего секретным сотрудником НКВД преподавателя философии Военно-политической академии полкового комиссара А.Р. Медведева²⁴⁴.

В целях предупреждения возможности расконспирирования методов агентурной работы органов НКВД, совместным приказом НКВД, НКЮ и прокурора СССР № 00649/0090сс/100/64с от 26 мая 1940 г. приказ НКВД и Прокуратуры СССР № 00932 от 11 августа 1939 г. отменялся и впредь, во всех случаях возбуждения уголовного преследования в отношении секретных сотрудников органов НКВД устанавливался следующий порядок: «1. Следствие по делам секретных сотрудников органов НКВД о преступлениях, связанных с их секретной работой или совершенных при выполнении оперативных поручений органов НКВД, могут вести только органы НКВД.

2. Дача санкций на арест секретных сотрудников и прокурорский надзор за следствием по этим делам осуществляются Военной Прокуратурой пограничных и внутренних войск НКВД.

3. Законченные следствием дела о секретных сотрудниках рассматриваются, как правило, Особым совещанием НКВД СССР, а при особо отягчающих обстоятельствах Военными Трибуналами пограничных и внутренних войск НКВД в закрытых заседаниях в составе заседателей из числа оперативных сотрудников органов НКВД»²⁴⁵.

Постоянно и систематически применявшимся методом быстрейшего получения «признательных» показаний были непрерывные изощренные угрозы следователей НКВД. Они были самыми разнообразными, варьировались в зависимости от воображения, вкуса и наклонностей следователей, но в основном они (если брать по большому счету) сводились к трем вариантам.

Во-первых, пытались застращать угрозой применения физических методов воздействия, а попросту избиения, обещанием покалечить. Уже упоминавшийся военюрист 1-го ранга М.М. Ишов вспоминает: «Следователь Рожавский и начальник отделения продолжали твердить: «Будете давать нужные показания – закончим дело, и вам будет лучше. Не будете давать показания – переведем в Лефортовскую тюрьму, а там будем бить до тех пор, пока не подпишете все, что требуется и что нужно»²⁴⁶. В следующем разделе главы я постараюсь показать и доказать, что это не были пустые угрозы. И все подследственные четко и ясно представляли свою мрачную перспективу. А в одном из районных отделений НКВД Белорусской ССР для полного убеждения подследственных им демонстрировали даже своеобразное наглядное пособие – на некотором возвышении было размещено полуживое тело бывшего председателя районного совета депутатов трудящихся. За отказ дать «признательные» показания руководитель советской власти района был зверски искалечен – там, где от природы должны были быть мужские первичные половые признаки, виднелась лишь одна кровавая дыра²⁴⁷.

Вторая разновидность – угроза расстрелять. И опять-таки каждый следователь грозил по-своему. Кто говорил, дадим 11 лет (до сентября 1937 г. максимальный срок тюремного заключения ограничивался 10-ю годами), кто грозил «сменить череп», кто просто заверял: «шлепнем», «кокнем», «к стенке поставим», «в расход отправим», «в распыл пустим» и т. д. и т. п. И надо заметить, что большинство тех, кому грозили расстрелом, в конечном счете действительно были расстреляны. И ничего нам сказать уже не смогут. Поэтому крайне ценны свидетельства тех, кто испытал эти угрозы, но кому удалось все же каким-то чудом уцелеть.

Батальонный комиссар Г.И. Кривошапко, просидевший 8 месяцев в тюрьме при Хабаровском управлении НКВД, сумел-таки вырваться из нее, был восстановлен в рядах ВКП(б) и РККА. Приехав за новым назначением, он написал письмо, в котором рассказал о методах следствия в тюрьме. Работники НКВД всеми средствами, в том числе и угрозой расстрела требовали от него, чтобы он оговаривал честных политработников, обещая ему за это орден²⁴⁸. Он вспоминал, как во время допросов «все эти следователи называли конкретно фамилии, на кого я должен показывать – на Шатова (бывший инспектор ПУ ОКДВА), на инструктора ПУ ОКДВА Озерникова, Липилина, Шутова и др. О всех они заявляли, что уже арестованы, на самом деле у них был арестован один Липилин и тот сейчас реабилитирован полностью»²⁴⁹.

Сумевший вырваться на свободу бывший главный инженер УВСР-24 Воробьев на допросе 17 сентября 1955 г. показал о том, что бывший начальник 6-го отделения 5-го отдела УНКВД по Московской области Безбородов в «в разговоре со мной он мне говорил, что признаюсь я или не признаюсь, я все равно буду расстрелян. Он требовал от меня, чтобы я признался в своей контрреволюционной деятельности и дал бы такие показания на Бодрова и Попова»²⁵⁰.

А вот как сам Безбородов на допросе 19 августа 1955 г. объяснял причины необоснованного привлечения к уголовной ответственности бригинтенданта Бодрова и других: «Я могу это объяснить только следующим: во-первых, у всех них какие-то недостатки в работе имелись, которые в ходе следствия после их ареста нами квалифицировались как вредительство; во-вторых, БОДРОВ, ПОПОВ, МЛОДЗЕЕВСКИЙ были в близких личных взаимоотношениях с крупными работниками, которые к этому времени были арестованы, и мы располагали их протоколами, где они признавали о своей принадлежности к военно-фашистскому заговору, в существовании которого мы тогда не сомневались, поэтому при наличии каких-то показаний на этих лиц, у нас лично и у меня не вызывалось сомнение в их достоверности… Под этим впечатлением и психическим воздействием на обвиняемых БОДРОВА, МЛОДЗЕЕВСКОГО, ПОПОВА, АНДРЕЕВА я и полагаю, что от них были получены «признательные» показания о их контрреволюционной деятельности»²⁵¹.

Уверенные в своем праве грозить подследственным чем угодно, следователи НКВД иногда прибегали к инсценировкам расстрела. Так, в октябре 1937 г. они предупредили арестованного ранее командира дивизиона 41-го артполка (СКВО) капитана Д.Н. Нешина, что ночью он будет расстрелян с составлением протокола «при попытке к бегству»²⁵². Известные публицисты В. Соловьев и Е. Клепикова сообщают (правда, без указания источника), что бывшего командира 5-го кавкорпуса комдива К.К. Рокоссовского даже дважды выводили на расстрел: «Один раз, ночью, он был с другими приговоренными приведен в лес, поставлен на краю вырытой могилы и взвод солдат по команде выпалил из своих ружей. Стоявшие справа и слева от Рокоссовского генералы замертво упали в яму. По самому Рокоссовскому был дан холостой залп»²⁵³.

И, наконец, может быть, самые страшные и почти всегда действенные угрозы расправиться с родными и близкими отказывающегося «признаться» подследственного. К угрозам преследования, а то и истребления близких родственников того или иного «военспеца» советское военное руководство во главе с Л.Д. Троцким не стеснялось прибегать с первых дней создания РККА. В годы Гражданской войны эти угрозы реализовались в виде позорного для любого мало-мальски цивилизованного государства института заложничества.

И вновь, в 1937–1938 гг., в ходе предварительного следствия в мирное время следователи НКВД нередко грозились превратить родственников «строптивых» арестантов в своеобразных заложников, а то и вовсе уничтожить их. Мой фронтовой друг Ю.Д. Тесленко уже после XX съезда доверительно сообщил мне, как, будучи полковником и работая в Главном политуправлении Советской армии и Военно-Морского флота, своими ушами слышал рассказ дочери маршала Тухачевского – Светланы. Она вспоминала, как в мае – июне 1937 г. ее, тогда 13-летнюю девочку, привели в тюремную камеру к отцу. И следователи НКВД заявили Маршалу Советского Союза: если вы не подпишете нужных показаний, мы на ваших глазах будем истязать вашу дочь. По словам дочери, отец сказал: «Уведите ее. Я все подпишу». У меня нет никаких оснований не доверять словам ныне покойных фронтового товарища и дочери маршала[38].

Приведу некоторые документальные подтверждения. Председатель военного трибунала Забайкальского военного округа бригвоенюрист А.Г. Сенкевич на основе показаний арестованных ранее начальника пуокра В.Н. Шестакова, его заместителя Г.Ф. Невраева и военного прокурора ЗабВО Г.Г. Суслова в августе 1938 г. был исключен из ВКП(б), а 20 сентября этого же года арестован окружным Особым отделом НКВД. Оказавшись в Бутырской тюрьме, Сенкевич 3 октября 1939 г. обращается с письмом к председателю Военной коллегии Верховного суда СССР. В нем он расценивает показания Шестакова и Суслова как клеветнические («что касается Невраева – то он клевету как Суслова так и Шестакова не подтвердил»²⁵⁴), объясняет их существовавшими ранее неприязненными личными отношениями с ним. «Единственная моя вина в том, что не выдержал конвейера издевательств, угроз позора и смерти. Я не мог перенести пристрастных допросов в соседнем кабинете своей 14-летней дочери и жены. Я слышал, как жену били, – ее стоны и плач – толкнули меня на самопожертвование – и я себя оклеветал. Через день я пришел в себя и отказался от лжи»²⁵⁵. И далее он требует очных ставок, вызова свидетелей и т. п.

А вот другие человеческие документы. 16 октября 1939 г. из Бутырок пишет Ворошилову бывший член Военного совета Тихоокеанского флота корпусной комиссар Я.В. Волков. Он пишет о том, что с первого дня ареста (1 июля 1938 г.) был подвергнут «исключительно особым методам допроса и следствия, смертного избиения, неслыханного насилия, надругательства, шантажа и провокации». Все это применялось для того, «чтобы я показал на себя, что я был и состоял членом всеармейского центра, членом краевого центра на Дальнем Востоке, руководителем повстанческих отрядов Приморья, старым провокатором и шпионом, продавшим Тихоокеанский флот японцам, троцкистом и правым двурушником»²⁵⁶. Одним из решающих условий, пишет далее корпусной комиссар, – следствием было поставлено, «что если я не буду писать показаний, будет арестована жена, к ней в моем присутствии будут применены те же методы следствия, дети будут уничтожены (дочь 16 лет, сын 12 лет), с запиской проклятия отцу, как не желающему разоружиться врагу и изменнику народа, в отношении братьев, сестер и матери последуют репрессии»²⁵⁷.

В письме к Ворошилову от 3 ноября 1939 г. вырвавшийся из тюрьмы бывший начальник Бакинского военного училища комбриг М. И Запорожченко описывает все свои мучения, страдания, избиения и как он, несмотря на все это, держался. «Но когда мне сказал следователь Дудкин (и показал ордер на арест жены и сына), что арестуют жену, сына, будут бить их в моем присутствии и меня в их, – я не выдержал и при помощи провокатора Бобровского Я.М., которого ко мне подсаживали два раза, – я оговорил себя и уже беспокоился о том, чтобы следователь Дудкин не проверил того, что я говорил»²⁵⁸.

Одной из важных причин массовых «признаний» в участии в несуще-ствовавшем военно-фашистском заговоре в РККА было все более нараставшее чувство полной своей обреченности, абсолютной беспомощности арестованных, тотальной вседозволенности любых действий следователей НКВД, их ничем не ограниченной власти над жизнью и смертью подследственных. Особенно зримо это проявлялось в стремлении следователей всемерно унизить подследственных, убить у них последние остатки чувства собственного достоинства, превратить вчера еще гордых, властных и самолюбивых командиров и политработников РККА в тварь дрожащую…

Объективно оценивая нравственную обстановку в советском обществе в 20—30-е годы, надо признать, что своей известной статьей «Грядущий хам» Д.С. Мережковский кое-что мрачно напророчил. Грубость, вульгарность, а нередко самое настоящее хамство в обращении с людьми (особенно «сверху-вниз») почитались нормальным явлением в различных сферах гражданского общества. Российскую интеллигенцию, считавшуюся некогда совестью человечества, стали по-хулигански, по-площадному поносить со всех углов и перекрестков. Да что там говорить о всякого рода недоучках и круглых невеждах, занявших командные высоты в коридорах большевистской власти, если сам почитавшийся светочем мудрости В.И. Ленин, интеллигент по рождению, 15 сентября 1919 г. в письме А.М. Горькому, считавшему, вслед за В.Г. Короленко, что интеллигенция – это мозг нации, не постеснялся написать на бумаге и отослать: «На деле это не мозг, а говно»²⁵⁹.

Подобные идеи падали в хорошо унавоженную почву. И как же живуче оказалось именно это наследие вождя, как прочно оно было воплощено в жизнь его преемниками, учениками и воспевателями. До боли сердечной становится стыдно, когда читаешь, что через 20 с лишним лет после злополучного письма Ленина, человек, составлявший гордость не только российской, но и мировой науки, представлялся своим сокамерникам в Саратовской тюрьме: «Перед вами, если говорить о прошлом, член Академии Наук Николай Вавилов, теперь же, по мнению моих следователей, говно и больше ничего»²⁶⁰. Есть чем гордиться: и академиков заставили говорить «ленинским языком».

Чтобы уж более не возвращаться к этому пахучему термину, замечу лишь, что он был взят довольно прочно на вооружение следователями НКВД в процессе предварительного следствия по делу участников «военно-фашистского заговора». Побывавший в застенках комиссар 84-й стрелковой дивизии полковой комиссар П.П. Любцев писал Ворошилову о действиях особистов: «Стремились окончательно убить морально и выбить всякое человеческое достоинство. Когда я пытался говорить, почему они так поступают, разве это следствие, ведь я военный комиссар, то Мерцалов[39] отвечал: «А как же с тобой поступать, ты теперь не комиссар, а г…, если захочу, будешь у меня ж… целовать, держась за штаны следователя, от нас все зависит»²⁶¹. Можно сказать наверняка, что особист Мерцалов выше цитированного ленинского письма Горькому не читал, но дух его усвоил намертво.

Органически присущие большевизму нелюбовь, опаска и даже презрение к интеллигенции вообще в полной мере проявились и в отношении к военной интеллигенции. И особенно, когда ее значительная часть оказалась за тюремными запорами. Я прочитал тысячи различного рода документов об обращении следователей НКВД – нередко лейтенантов, а то и сержантов государственной безопасности – со вчерашними полковниками, комбригами, комдивами, комкорами, командармами РККА, а то и Маршалами Советского Союза и невольно прихожу к выводу, что многие из этих следователей испытывали какое-то своеобразное сладострастие от сознания своего всемогущества: вот ты командарм или даже маршал, а я всего лишь лейтенант или капитан госбезопасности, но я могу сделать с тобой что угодно. Невольно вспоминаются провидческие строки Н.А. Некрасова:

Люди холопского званья

Сущие псы иногда…

Я полагаю, что своеобразным эпиграфом к рассмотрению этих сюжетов можно было бы поместить опубликованные Р.А. Медведевым слова следователя Сухановской тюрьмы попавшему сюда микробиологу П. Здрадовскому: «Имейте в виду, у нас здесь позволено все»²⁶².

Уже с первых минут пребывания военнослужащих под арестом персонал НКВД целой системой мер давал ясно понять всем сюда попавшим полную мизерабельность их личности. Вот как, например, следователь НКВД капитан госбезопасности З.М. Ушаков (Ушимирский) описывает вид приведенного к нему на допрос арестованного Маршала Советского Союза М.Н. Тухачевского: «В гимнастерке без ремня, с оборванными петлицами, на которых совсем недавно были маршальские звезды. А на гимнастерке зияли следы от вырванных с нее знаков – орденов Боевого Красного Знамени»²⁶³. (Кстати, Тухачевский одним из первых был награжден и орденом Ленина.)

В марте 1939 г. из тюрьмы пишет Сталину старший лейтенант С.Б. Торговский: «Когда меня арестовали, то в Областной комендатуре НКВД с меня посрывали знаки различия и пуговицы как с какого-либо зверя шкуру, да еще хуже, ибо шкуру у зверя снимают осторожно, чтобы не повредить шкуру, а у меня вырывали все с мясом, а затем бросили как не человека, а как отброс в камеру при комендатуре, которую нельзя считать камерой, а в полном смысле можно считать застенком, где творится полный произвол со стороны сотрудников НКВД… Камера была маленькая, в которой сидело по расчетам устройства только 12 человек, а нас согнали как баранов 90 человек, повернуться было трудно, люди падали в обморок, теряли зрение, цинга разрушала организм, зубы выпадали». Летом «в камере люди сидели в чем мать родила, ибо невозможно сидеть одевши, ибо люди рады были содрать с себя кожу лишь бы легче было бы, а зимой спали одевшись»²⁶⁴.

Вообще все условия содержания подследственных были рассчитаны на то, чтобы как можно скорее сломить их волю к сопротивлению. Кормили хуже, чем самый захудалый хозяин свою скотину. Вдоволь отведавший тюремной похлебки бывший заместитель военного прокурора пограничных и сухопутных войск НКВД Западно-Сибирского округа военюрист 1-го ранга М.М. Ишов вспоминал: «В Лефортовской тюрьме пища была отвратительной. Утром приносили кусочек черного хлеба, ложечку сахара и кипяток. В обед давали черпак «баланды». В ней плавал синий капустный лист, а две ложки каши были жидки и невкусны. К ужину опять каша и кипяток. Калорийность и количество пищи были крайне незначительны. Посуда, в которой разносилась пища, вызывала отвращение. Капустные кислые щи наливались в ржавую железную миску и имели отвратительный запах и вкус. Принимать эту пищу было почти невозможно»²⁶⁵.

Судя по некоторым документам, даже этого донельзя скудного пайка иногда пытались лишить, дабы вынудить подследственного к «признательным» показаниям. Согласно протоколам допросов бывшего заместителя начальника политотдела 73 сд СибВО полкового комиссара А.И. Ильина, его якобы завербовал и руководил заговором в СибВО Н.Н. Кузьмин. Однако, в судебном заседании Кузьмин, член партии с 1903 г., в 20-е годы – крупный военно-политический работник, виновным себя не признал, показания, данные им на предварительном следствии, не подтвердил и заявил, что никакого заговора в войсках округа не существовало, что он всегда был верен партии и что показания с «признаниями» своей вины он дал по принуждению следователя, так как пять дней содержался без пищи²⁶⁶.

В народе метко говорят: «Голод – не тетка». Серьезно страдал от недостатка пищи и такой крупный деятель, как X.Г. Раковский. Он не только сам «сознался», но и пытался уговаривать сделать это и других. На очной ставке с К.К. Юреневым он, например, заявил: «Вы меня не узнали, тюремный режим имеет одно свойство, что режим питания умеренный, прибавить в весе не дают. Это действовало на мою болезнь, но потом мне стали давать некоторые льготы в смысле продуктов, но я не из-за этого сознался. Я получил продукты на третьем месяце, а стал давать показания на пятом месяце, а о японских делах я стал говорить на девятом месяце»²⁶⁷.

Понятно, что все эти издевательства следователями тогда нигде не фиксировались. Если же какой-либо жертве удавалось вырваться из лап НКВД, то у нее брали суровую подписку о неразглашении. И первые сведения о полном попрании человеческого достоинства в ходе предварительного следствия стали появляться только через два десятилетия – в ходе дополнительной проверки дел 1937–1941 гг. И до сих пор они надежно хранятся в архивах Главной военной прокуратуры и Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Но кое-что все же удалось найти и даже опубликовать.

Формы издевательства были многообразны, но в основном примитивны, грубы, злы, отвратительны. Вот 31 мая 1937 г. арестовали командира 1-й дивизии ПВО гор. Москвы комдива Н.В. Щеглова. Следствие по его «делу» вели сотрудники Особого отдела этой же дивизии Круглов, Рейтер, Толкачев и другие. Судя по результату, «поработали» успешно – комдив «признался в участии в заговоре» и на предварительном следствии, и в заседании Военной коллегии и 28 октября 1937 г. расстрелян. Казалось бы, вопрос исчерпан. Но проведенная в 1956 г. дополнительная проверка доказала, что следствие по делу комдива было проведено необъективно. Свидетель Броневой-Шерман показал, что на следствии к комдиву Щеглову, которого по службе характеризовали как «выдающегося артиллериста Красной армии», применялись всевозможные издевательства: «Щеглов был доставлен в Особый отдел округа, где он должен был стоять в коридоре со шваброй в руках и брать на караул всем проходящим. Этого издевательства Щеглов не выдержал и подписал клеветнические протоколы»²⁶⁸.

Арестованный 7 октября 1937 г. бывший начальник политуправления ОКДВА дивизионный комиссар И.Д. Вайнерос как «неразоружившийся враг народа» 28 суток сидел в наручниках²⁶⁹.

Чтобы сломить последние остатки воли у подследственных, многие следователи и другие сотрудники НКВД, зверея от запаха крови, применяли самые изощренные издевательства, стремясь тем самым превратить вчерашнего боевого красного командира в беспомощное, скулящее от уничижения существо. В письме к Сталину уже упоминавшийся старший лейтенант С.Б. Торговский свидетельствует: «Сидя весь май месяц (1938 г. – О.С.), я видел, как во время оправки часовые и конвоиры били людей прикладами, толкали людей прямо в испражненные места и люди пачкались, иначе говоря, с людьми обращались очень зверски, чего я не ожидал и никогда не думал». Бывший начальник школы партактива старший политрук А.Я. Крумин в апреле 1939 г. обращается к «старшим партийным товарищам» Сталину и Мехлису: «38 дней я находился в камере пыток. Раз в день давали суп без ложек, два раза пускали в уборную… оправлялись в кальсоны, портянки, шапки, галоши… В баню не пускали месяцами»²⁷⁰.

По свидетельству майора Е.Б. Кулика (в письме Ворошилову от 20 декабря 1939 г.), некоторые следователи НКВД для демонстрации абсолютной своей власти над подследственным практиковали «плевки в рот» несчастных жертв^271–272. Это уже похоже на Кафку.

Судя по некоторым свидетельствам, одним из излюбленных «развлечений» и доказательств всемогущества следователей была возможность помочиться на голову подследственного. Не щадили никого. Несколько лет назад сестра замечательной поэтессы и Великой ленинградки Ольги Федоровны Берггольц опубликовала записи ее бесед с бывшими сослуживцами Маршала Советского Союза К.А. Мерецкова. Один из них вспоминал, как зимой 1941 г. около командующего армией на Волховском фронте Мерецкова постоянно находился особист, следивший за тем, чтобы генерал армии не перебежал к противнику. Опасались потому, что за особистами были изрядные грешки. В конце концов разозлившийся Мерецков заявил: перестань ходить за мною. Мне жить не хочется. Ты знаешь, что делали со мною в НКВД. Ставили на колени, а потом какой-нибудь особист под всеобщий гогот мочился на мою плешивую голову.

В специальном разделе своей известной книги, названном «Обработка», Роберт Конквест на основе анализа значительного материала утверждает: «В основной своей массе офицеры НКВД вели себя как привередливые, самодовольные, безжалостные бюрократы. Они обращались с заключенными, как со скотом – о сочувствии не могло быть и речи»²⁷³. Со всем в этой характеристике можно согласиться. Кроме, пожалуй, одного. Многие следователи обращались с подследственными военнослужащими РККА хуже, чем со скотом. Ведь ни одному, даже самому темному человеку не придет в голову мочиться на барана или какую-либо живность. А вот на генерала армии, еще не лишенного этого одного из самых высоких воинских званий, оказывается, можно было…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.