Курица – не птица, двухгодичник – не офицер

Курица – не птица, двухгодичник – не офицер

Двухгодичниками называли молодых людей, окончивших вуз с военной кафедрой и призванных в армию на два года офицерами. В начале 70-х годов служили очень и очень многие. Можно сказать, большинство. Причины выдвигались самые разные, и эффект был самый разный, как для армии, так и для призванных. На так называемую срочную (от слова «срок», а не «срочно») службу призывали в солдаты также на два года, но солдат двухгодичниками не называли.

Для прохождения воинской службы прибыл

До Уссурийска Блинов добирался долго – в плацкартном вагоне (билетов в купейный вагон, в котором положено ехать офицеру, естественно, не было, о самолете и говорить не приходится), где было много маленьких детей (к детям Блинов после этого стал относиться с недоверием) и очень душно. Все два года ему казалось, что он находится где-то на краю земли.

Он вышел одним из последних (торопиться было некуда), когда перрон уже почти опустел. Первым, кого он увидел на перроне, был однокурсник с соседнего факультета, сиротливо сидящий на чемодане. Они не были хорошо знакомы, но тут обрадовались друг другу, как родные. Блинов решил, что вдвоем будет веселее, но однокурсник уже получил назначение и отбывал в свою часть в затерянный уголок этого края земли. Он объяснил, где находится штаб армии, куда идти, к кому обращаться. Через пару часов с этого же перрона Блинов отправился в другой затерянный уголок этого же края, а вечером уже застилал кровать отсыревшими от вечной сырости простынями в избушке без курьих ножек, и потому с окном на полметра ниже уровня грунтовой дороги, которую и не было видно. Вида из окна не было вообще.

Весь следующий день он готовился к службе. Полдня получал и относил обмундирование. Пришлось ходить с полным мешком три раза. Чего тут только не было: форма повседневная, полевая х/б, полевая п/ш, парадная, шинели, бронетанковый костюм, сапоги яловые и хромовые, валенки и ботинки, рубашки, всякое белье, портянки, фуражки, шапки. И портупея – «надеваю портупею, и тупею, и тупею». Оставшиеся полдня пришивал погоны без наперстка, исколов все пальцы и возненавидев эту операцию на всю жизнь.

На следующий день рано утром прибыл в батарею, скрипя сапогами. Комбат, капитан Безматерных (как быстро выяснилось, его фамилия не означала, что ее носитель не матерится), был из солдат – остался на сверхсрочную (сверх срока). Солдаты таких не любят, потому что эти знают все их уловки и увертки.

Капитан двухгодичников не любил, так как диалектические противоречия между городом и деревней, а также между физическим и умственным трудом, которые коммунисты хотели изжить, никак не изживались.

– Так, – сказал капитан, – со службой потом разберемся, а сейчас берешь батарею и на станцию, надо разгрузи т. д.а вагона с углем, батарея сегодня дежурит. Только веди батарею через КПП, а не через дырку. Все, – закончил короткий инструктаж комбат, – старшина, строй батарею.

Военные говорят: «Если вы на гражданке такие умные, почему вы строем не ходите?»

И действительно. В строю легче, безопаснее, надежнее. Тон и темп в первых рядах задают здоровые, политически грамотные оптимисты (им все нипочем), в будущем комсомольские деятели. Как раз в армии они понимают, что лучше вести строй, чем пахать. Их не так сильно терроризируют воспитанием дембели, заставляющие молодых после отбоя отжиматься, болтаться на перекладине и выполнять другие «поручения».

Нормальные люди не высовываются, но и не отстают. Идти в середине строя очень легко – как в пелотоне велосипедной многодневки. Равномерно покачиваясь, строй несет тебя (достаточно попасть в ногу), и можно даже думать о чем-нибудь своем, например о девчонке, которая осталась в деревне.

Проблема строя – отстающие. Их можно разделить на две категории. Первые отстают по природе – неуклюжие, не умеющие попасть в ногу, маленькие с коротким шагом и прочие отъявленные неудачники и разгильдяи, – они, может быть, и хотят, но не могут. Над ними издеваются по вечерам больше всего. Вторые отстают принципиально – свободолюбивые дембели, достигшие положения, при котором могут демонстрировать, что им на все плевать. Их стараются не трогать, и чаще всего они передвигаются вне строя, если вообще передвигаются. Они не будут комсомольскими вожаками, но тюрьма, как говорят, по ним плачет. Как «воры в законе» не должны работать, так и они не должны ходить строем. Они любят издеваться над первыми по вечерам.

Вести строй тяжелее, чем идти в строю, особенно по гарнизону. Гарнизон – это не английский парк, в котором дорожки делают так, чтобы и людям было удобно, и траву не вытаптывали. В гарнизоне все спланировано так, чтобы расстояние между двумя точками (например, казармой и столовой) было минимум в два раза больше кратчайшего. Диагоналей нет – только прямые углы. Это позволяет минимум шесть раз в день (три приема пищи, туда и обратно) дополнительно приучать людей к строю. Тем не менее любой нормальный человек (а солдат, когда он не в строю, тоже может быть нормальным) старается углы срезать, а поскольку по гарнизону почему-то всегда болтается много людей без строя, то и дорожки даже в гарнизоне протаптываются.

Строй всегда готов превратиться в стадо баранов. Стоит только чуть-чуть зазеваться, и стадо баранов тут же норовит срезать угол. По закону Мэрфи, в этот момент обязательно появится какой-нибудь начальник, который остановит это стадо баранов, сделает вам, несчастному двухгодичнику (курица – не птица, двухгодичник – не офицер), соответствующее внушение, отправит вас назад, может быть к самой казарме, и потребует повторить этот марш, но уже под контролем и, возможно, с песней. Так что, как только строй начинает разваливаться, вы должны, как дирижер оркестра задает ритм на три четверти, командовать под шаг левой ноги: «Раз, пауза, раз, пауза, раз, два, три!» Офицеры, даже кадровые, не любят водить строй, они любят поручать это важнейшее в армии упражнение сержантам. Сержанты залихватски добавляют перед «раз» звук «а», как форшлаг перед нотой, и получается: «А раз, а раз, а раз, два, три!». В этом «а» весь сержант – вот я какой, как здорово я командую. Армия – это очень хорошая сортировка людей.

К концу службы большинство солдат привыкают ходить строем (удобно все-таки), а также чистить сапоги, подшивать подворотнички и не задумываясь (не то чтобы беспрекословно, но именно не задумываясь) выполнять команды. Если тебя насилуют каждый день, то рано или поздно начинаешь получать от этого удовольствие («стерпится – слюбится»). Некоторые сохраняют эту привычку на всю оставшуюся жизнь, что всегда идет на пользу как конкретному (насилуемому) человеку, так и (насилующему) обществу в целом. Так что, рано или поздно, ходить нам всем строем независимо от политического строя. При тоталитарном режиме ясно, что заставят, а при демократии мы построимся добровольно и с удовольствием.

Куда вести, к кому обращаться, где вагоны – в армии лишних объяснений (а они всегда лишние) давать не принято. Например, командиру орудия дается задание побелить кирпичики или подкрасить забор. При этом, где взять известь, или краску, или такую мелочь, как кисти, никто не говорит. Сержанту может повезти, и все необходимое он получит у старшины в каптерке, но скорее всего надо будет искать по всему парку и где-то либо выклянчить, либо просто стащить. Самое интересное правило Блинов вывел довольно быстро – офицер не должен думать о том, где солдат может раздобыть необходимое. На наглый вопрос солдата: «А где взять краску?» следует послать его далеко не по уставу, сообщив, что именно там он все и найдет. Если начнешь думать или, не дай бог, помогать – задание уж точно выполнено не будет, а взыскание получишь именно ты.

Но в первый день Блинов ничего этого не знал. Не знал он также, как вести строй. Он думал, что строй сам знает, куда и как идти. Блинов и опомниться не успел, как этот самый строй (уже довольно размытый) резко, как стадо баранов, свернул к расселине в заборе. Видя его недоумение и желание остановить это безобразие, старшина сказал: «Да бросьте вы, тэщ лейтенант, так все ходят – тут в два раза быстрее». Так, стадом баранов, они дошли до самой станции. Старшина нашел коменданта, тот показал вагоны и выдал лопаты (повезло, мог и не выдать, тогда пришлось бы искать).

На станцию прибыло человек сорок. Точнее Блинов сказать не смог бы. Вполне может быть, что нескольких человек уже недосчитались.

Раздевшись до пояса, солдаты начали с прохладцей разгружать уголь. Лопат на всех не хватило, и какая-то часть солдат отошли в сторонку, как бы ожидая своей очереди. Блинов вспомнил и уборку урожая на целине, и стройотряд, разделся до пояса и взял лопату, надеясь вдохновить солдат и заработать какой-то авторитет. На него не обратили внимания. Старшина, сославшись на то, что у него дела в батарее, смылся (все старшины любят проводить и проводят время исключительно в каптерке – у них там хозяйство). Через полчаса Блинов с удивлением обнаружил, что их, разгружающих, осталось человек пятнадцать.

На его вопрос, куда все подевались, молодой воин (Блинов обнаружил, что те, которые остались возле вагонов, выглядят как-то моложе, чем тогда, когда все были вместе) махнул рукой в сторону оврага в сотне метров от железнодорожного полотна. При этом молодой успокоил его: «Да вы не волнуйтесь, никуда они не денутся».

Возмущение стукнуло Блинову в голову, он вскипел и решительно двинулся к оврагу. Перед ним предстала картина под названием «Привал». Позже она трансформировалась в «Привал дембелей», но в тот момент Блинов о дембелях знал только то, что дембель – это солдат последнего года срочной службы, готовящийся к демобилизации. Он слышал, конечно, что дембели любят издеваться над салагами (недавно призванными) и что именно этого боятся все солдатские матери, потому что в этом процессе случаются всякие ужасные вещи. Но ужасы носят единичный характер, а издевательства – это просто «тяготы и невзгоды» службы в армии, которые новобранец клянется «стойко переносить», принимая воинскую присягу. Блинов и сам присягал на студенческих сборах.

Человек двадцать пять, а может и больше (откуда-то появились недостающие), безмятежно грелись на солнышке, сняв сапоги, развесив портянки и раздевшись, кто до какой степени. Был сентябрь – золотая осень. Они мечтали о своей деревне (почему-то в линейных частях, особенно в пехоте, преобладают парни из деревни). Позже, когда Блинов делился первыми впечатлениями с другими двухгодичниками, которые уже отслужили год, то есть были тоже как бы дембелями (в среде двухгодичников дембельские отношения не поддерживались, они были скорее снисходительственно-покровительственные по отношению к только что призванным), один из них дал пояснение, типа такого: каждый из них (солдат) вполне нормальный деревенский парень, но все вместе они представляют собой трудно управляемое быдло.

Блинов сразу понял, что поднять и построить это быдло он не сможет, но уже смутно подозревал, что принимать их правила нельзя – сядут на шею. Не зная, что делать, Блинов стал стыдить их, материться и упирать на то, что они не успеют разгрузи т. д. обеда. Некоторые совестливые (а такие всегда есть) отводили взгляд. Наиболее наглые (таких меньше, но они влиятельнее) развязно предлагали Блинову расслабиться и присоединиться к привалу, а салаги вагоны разгрузят – пусть попробуют не разгрузить. Никто без обеда оставаться не собирался. Основной мотив был такой – мы в свое время наразгружались, теперь их очередь.

О неуставных отношениях и дедовщине знают все. Большинство обвиняют армию и как институт, и конкретную советскую армию (они думают, что где-то там в армии курорт), и конкретных генералов и командиров, которые вместо боевой и политической подготовки занимаются коррупцией. На самом деле, армейское бытие просто отображает гражданское с каким-то коэффициентом. В любом коллективе (и не только мужском) всегда есть лидер, «шестерки» и унижаемые. Если дело не доходит до беспредела, все остальные молча с этим соглашаются.

Так было во дворе, в котором Блинов вырос: был Жорка, которого все боялись и тихо ненавидели, у которого были шестерки на побегушках, был и объект издевательств, согласившийся с этим (а куда денешься). Жорка не перегибал, в детских играх участия не принимал (у него были уже свои дела), поэтому его власть воспринималась как данное, и детство все равно было счастливым. Жорка закончил жизнь в тюрьме с отнявшимися ногами, не дожив до сорока. (Всегда лучше подождать, когда труп врага пронесут перед твоим домом.)

Так было в пионерских лагерях, в которых Блинов провел несколько сезонов. Обычно в отряде находились несколько человек, физически более развитых, и уже приблатненных, и уже попробовавших девушку (по их словам). Среди них, естественно, выделялся лидер. Они устанавливали свои порядки и свои привилегии – лучшие куски, лучшие места (как бы в предчувствии, что рано или поздно придется спать возле параши), не участвовали в уборке, назначали объект для насмешек и т. д. Несколько шестерок вилось вокруг них. Все с этим смирялись, поэтому особых конфликтов не было. Блинов здоровым не был, драться не умел, но хорошо играл практически во все спортивные игры, особенно в футбол. Это ценилось, и его, а также таких, как он, не трогали. Смотрели косо, как всегда смотрят на выделяющихся людей, но не трогали. Оскорбленных и униженных Блинов не защищал просто по малодушию, но и защитников не встречал – разве что в кино.

Так было и в армии, так есть и в других исправительных заведениях. Мерзавцы, которые издеваются, избивают, доводят до самоубийства, есть и в армии, и эти случаи иногда попадают в прессу. Но на гражданке их несравненно больше, и большинство попадают в тюрьму еще до армии. Они – неизбежное зло, возможно, необходимое.

Блинову удалось поднять человек семь-восемь, которые встали то ли из жалости к молодому и, видимо, не злому пока лейтенанту, то ли на всякий случай. У вагонов его ждал лейтенант с красной патрульной повязкой. Он жестом пригласил Блинова следовать за ним. Они зашли за вагоны. Здесь два аккуратных патрульных солдата охраняли двух небрежно заправленных – очевидно, дембелей. Их лица показались Блинову знакомыми.

– Твои? – спросил начальник патруля.

– Похожи, – промямлил Блинов, – я еще не всех знаю, первый день в части.

– Ладно, забирать не буду, – сказал лейтенант, – поймали на станции, покупали вино. Забирай засранцев, но смотри за ними лучше.

Патруль ушел, а раздосадованная парочка, нимало не смущаясь, не обращая внимания на Блинова, двинулась прямиком в овраг. В этот момент второе Я, до поры до времени находившееся где-то внутри (бывает так: смотришь на себя со стороны и думаешь – ну что этот идиот несет и откуда он взялся), заорало голосом Блинова, неожиданно даже для него самого:

– Стоять! (Дальше шли эмоции на вполне командном языке, которым, как оказалось, Блинов на сборах все же в какой-то степени овладел, но не пользовался.) Взяли лопаты и вперед, или я сам сдам вас на губу!

Дембели, ворча и не веря в угрозы лейтенанта, лопаты все же взяли. Ненадолго, конечно, но все же. Находясь и дальше под воздействием адреналина, Блинов на обратном пути закрыл расселину (как Александр Матросов амбразуру) и направил что-то вроде строя (настоящий строй ему сделать не удалось) через КПП. Стадо баранов, недоумевая и ворча (с ума, что ли, сошел лейтенант), покорилось – у стада нет высокой цели, поэтому оно всегда покоряется целеустремленной силе погонщика или овчарке. На территории гарнизона среди побеленных бордюров и плакатов, призывающих и наставляющих, ворчащая масса сама собой превратилась в не идеальный, но вполне различаемый строй, а на подходе к казарме даже дембели как-то подтянулись. Комбата боялись – это вам не двухгодичник-интеллигент. И не зря, – но об этом в другой раз.

Караул

Караул – это не в смысле «помогите, убивают», а выполнение боевой задачи по охране особо важных объектов. В караул на сутки заступает рота (батарея) с лейтенантом во главе:

Не для хохмы, не для шутки назначается на сутки

Не какой-нибудь там хер, а дежурный офицер.

Целый день он все сидит и в окошко все глядит.

Как появится начальник, он кричит во весь…

И так далее.

На каждый пост назначаются три бойца, которые, сменяясь под руководством разводящего сержанта каждые два часа, охраняют объект. Два часа на посту, два часа бодрствования (изучение устава) в караульном помещении, два часа отдыха в комнате отдыха (все «отдыхающие» на одном жестком топчане, ноги висят, смрад от портянок – до интоксикации). На посту тоже можно научиться спать, но стоя и с открытыми глазами, так чтобы при малейшем шорохе спросонья заорать: «Стой, кто идет», «Стой, стрелять буду», но ни в коем случае не стрелять. Солдат заступает на пост с автоматом и полным магазином. Именно в карауле происходят всякие нехорошие случаи, типа расстрела сослуживцев или самоубийств.

Блинов попал в караул на второй день службы, что бесчеловечно, потому что никто ничего ему толком не объяснил, а комбат сказал: «Читай устав». Устав он прочел, но в караульной службе есть тонкости, которые в уставе не отражены. Самую тонкую вещь он узнал на следующий день во время смены. Конечно, комбат предупредил его, что он должен тщательно все принять (караульное помещение, объекты, посты и др.). Принимал старшина батареи (дембель), он принес список замечаний типа: на втором посту не горит лампочка, на четвертом – повреждено ограждение, на пятом склад не опломбирован и т. д. и, наконец, в караульном помещении столы изрезаны, уставы исписаны. Сменяемый лейтенант (такой же двухгодичник, но с опытом) объяснил: на второй пост электрика вызвал (будет после ужина), дыра в заборе была всегда (через нее люди ходят), склад не функционирует (прапора не найдешь) и т. д., а столы и уставы изрезаны и исписаны со времен Великой Отечественной, а может быть и раньше.

На следующий день на смену прибыл караул из другой роты во главе с двухгодичником, который оказался намного педантичнее. Блинов был рад, что никаких происшествий не случилось и все объекты целы. Однако новый начкар (начальник караула) предъявил список замечаний, который содержал все те же, плюс еще какие-то, из которых наиболее возмутительным было отсутствие четырех капюшонов на плащ-накидках (ясно, что их и не было давно). Блинов попытался дать ему те же объяснения, но новый начкар их почему-то не принял. Он потребовал: на второй пост электрика тащи, дыру в заборе надо заделать (ну и что же, что люди ходят, дыру всегда заделывают), склад должен быть опечатан, уставы заменить, столы зачистить, капюшоны ищи где хочешь. Еще он сказал, что первый раз видит такого мудака.

Электрика старшина привел, другие недостатки устранять не стали, так как старшина сказал, что так было всегда и ничего страшного. Они вместе пошли на доклад к дежурному по части – комбату Блинова. Того, в свою очередь, меняет ротный этого X. Теперь эти два капитана объяснили Блинову популярно, кто он есть. В конце концов, комбат пообещал дыру заделать завтра, уставы частично заменить, по остальным недостаткам сошлись на том, их не исправишь.

В десятом часу вечера все вместе они пошли на доклад к начальнику штаба по прозвищу Мао Цзедун, или просто Мао, за сходство грушевидной головы и не только. Несмотря на договоренность, новый дежурный список замечаний вручил начальнику штаба. Тот был не в настроении – как всегда, выяснилось позже. После небольшой паузы он спокойно и вместе с тем зловеще спросил Блинова: «Тэщ лейтенант, вашу мать, вы какого… вместо несения службы там делали» (как оказалось, это было самое мягкое выражение). Почувствовав угрозу, Блинов стал лихорадочно соображать, что же можно ответить (потом он хорошо усвоил, что надо, стиснув зубы, молчать, ибо каждое твое слово будет стопроцентно использовано против тебя, как предупреждают в кино американские полицейские). К счастью, страх парализовал его мозг, и он не успел ничего придумать. Мао вскочил и начал орать. Орал минут пять, употребляя исключительно нецензурные (мягко говоря) выражения (начиная с командира роты они все виртуозно владеют командным языком). Из этого ора следовало, что Блинов, раздолбай (естественно, он использовал значительно более грубые эпитеты), проедал пять лет хлеб рабочих и крестьян (учился в университете), чтобы развалить Советскую Армию, и почти уже ее развалил. Закончил он в таком смысле, что этого мудака не менять, пока не сошьет капюшоны на плащ-накидки.

Комбат послал Блинова к старшине, чтобы тот что-нибудь придумал. Уже после отбоя старшина нашел кусок брезента, из которого солдаты как-то нарезали что-то, что можно было использовать если не как капюшоны, то как обычный женский платок, и «капюшоны» эти всучили-таки смене.

Блинов вернулся в свой сарай с окном ниже уровня дороги и вечно сырыми простынями около одиннадцати вечера, не раздеваясь лег на кровать, отвернулся к стене и впал в глубокую депрессию. Больше всего его ужасала мысль, что этот кошмар будет продолжаться еще два года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.