III
III
В неглубокой временной землянке жарко топится железная печь. На полу, заваленном сосновым лапником, сидят разведчики, высвободив место посередине. Шестеро одеваются перед выходом в тыл врага — неторопливо, тщательно примеряя каждую вещь, чтоб нигде не жало и не терло. Потом взялись за оружие. Вычистили автоматы. Ввинтили в гранаты запалы. Проверили, как ходят в ножнах ножи.
Максим Кузьмин возится с радиостанцией и дает «накачку» остающемуся в роте второму радисту Сергею Китаеву.
— Я — раз! Так ушами не хлопай. Повторять не буду!
— Да что ты, Максим, — басит Китаев. — Первый раз, что ли?
Тихо играет Саша Казьмин. Давно уже играет. Как начались сборы. А ни одной песни до конца так и не доиграл. Трудно сосредоточиться. Уходят товарищи. Не первый раз — это верно Китаев сказал, а все равно сердце ноет.
Покрамович смотрит на часы, бросает окурок в печку. Полночь. Пора.
— Становись!
Пятеро выстраиваются шеренгой.
— Все проверили? Ничего лишнего? Отводят глаза.
Ну что ж… Так всегда бывало. Где-нибудь — может быть, под подкладкой, может быть, в шапке лежит у разведчиков или маленькая фотография, или обрывок письма, или просто клочок газеты, которую иметь тоже нельзя. Это знают все. Но никто не посмеет отобрать у разведчика спрятанное. Он не возьмет того, что может выдать его тайну. Если погибнет, то и мертвый ничего не сообщит о себе врагу. Но очень трудно разведчикам отрешиться от родного мира, отправляясь в стан врага. Всегда верят они в свое возвращение, всегда хотят быть связаны с жизнью и что-нибудь кровное, близкое непременно захватят с собой как добрую примету к счастью.
— Ничего.
Всё проверили. Всё взвесили. Готовы.
— Пошли! — говорит Покрамович и распахивает дверь в темную ночь.
— Коньячку французского принесите!
— Сигар не забудьте, — гурьбой высыпав из землянки, напутствуют друзей солдаты.
Так тоже надо. Так принято. С уходящими не прощаются. Никаких «до свидания». Зачем же? Ведь они скоро придут. Очень скоро. Они вроде бы никуда и не ушли. Они здесь, со своими!
А поисковая группа уже исчезла из виду. Китаев смотрит на часы. Через полчаса он наденет наушники.
* * *
Шли последние дни февраля. Часто хлопьями валит снег, но когда ветер прогонял тучи, светило яркое весеннее солнце. Земля снова обнажалась, и от нее поднимался пар.
…Германская сторона кажется вымершей. Пусто на полях. Безлюдно и голо в лесу, да и сам лес со строгим порядком насаженных деревьев производит впечатление запущенного и забытого парка.
А на дорогах, что ровными линиями протянулись через поля и леса, скрипят фургоны беженцев, ревут голодные коровы. Изредка хлопает выстрел: кого-то убили. Может быть, поотставшего от маршевой роты фольксштурмовика — за дезертирство. Может быть, запавшую на сведенные судорогой ноги лошадь — за ненадобностью.
Шум, неумолчный шум несется с дорог днем и ночью. Дикие козы, видно, привыкли к нему и мирно пасутся на просеке, пощипывая молодые побеги. Вдруг они насторожились, и все стадо, распластавшись в воздухе, скрылось в лесу. Из ельника выглянул человек. Рядом стал еще один. Они долго просматривали просеку из-за приспущенных перед лицом веток. Справа она упиралась в шоссе, по которому тянулись фургоны немцев, слева, совсем близко, были серые оштукатуренные домики под красной черепицей.
— Проклятое место, — проговорил один из них. — Опять переползать.
Он щелкнул пальцами, и, пригибаясь к самой земле под низкими лапами елок, к ним приблизились еще двое.
Это были разведчики Покрамовича. Вторые сутки шли они по германскому тылу, но удалились от фронта ненамного. Здесь не было больших лесных массивов. То и дело приходилось кружить и петлять в поисках места, где один лесок примыкает к другому. Разведчики держались молодых рощ, так как лишь в них оставались невидимыми, и с трудом продирались сквозь густые заросли саженцев. Только ночью удалось пройти порядочное расстояние, но до указанного в приказе места было еще далеко.
Задача была такая: на расстоянии около тридцати километров от фронта следить за передвижением противника, а при наступлении наших войск следовать в тылах немецких частей. Именно там, в арьергарде врага, можно было раньше всего установить, какие силы будут противостоять дивизии, и заблаговременно сообщить о них командованию.
Покрамович посмотрел на бойцов. По осунувшимся лицам крупными каплями катился пот. Устали. Тяжелые вещмешки оттянули плечи. Продуктов с собой взяли мало, только НЗ, в дальнейшем рассчитывая поживиться за счет немцев, но пока что из лесу выбраться не удавалось, а в лесу какая ж еда?
Покрамович поднял руку, пошевелил кистью. Сигнал сбора. Справа и слева послышался легкий треск. Подошли боковые дозорные Петров и Вокуев. Вся группа повернула назад. Отойдя подальше от просеки, Покрамович смерил взглядом высоту елочек: здесь можно поднять руки.
— Снять вещмешки, — приказал он. — Не ложиться.
У разведчиков точно гора с плеч свалилась. С трудом, морщась от ноющей боли в пояснице, они распрямили согнутые спины, с хрустом потянулись. Неуверенно и глухо заговорили, наслаждаясь звуками собственной речи и поглядывая на Покрамовича. Можно ли? Но он как будто ничего не слышит и знай себе покусывает хвою: горько-кислый сок освежает рот и заглушает голод.
— Это же витамин «С», — усмехается капитан, — наваливайтесь. На всех хватит.
— И я на охоте так, — поддерживает Покрамовича Вокуев.
Яков Вокуев — коми по национальности. Он с детства охотник и пастух-оленевод. И хороший, видно, был пастух, ловко умел заарканить оленя. И «языка» однажды заарканил — еще на Севере, когда немцы обнаружили поисковую группу и встретили ее огнём, так что рывок в траншею стал невозможным. Вокуев точно уложил петлю на отстреливающегося егеря и, полу задушенного, вытащил из-за валунов.
— И я на охоте так, — передразнивает Вокуева Алексеев, нажимая на «о». — У вас там и палки небось не сыскать!
— Есть, Петя, — проникновенно говорит Вокуев. Он очень хороший парень, всю душу готов отдать товарищам, но шуток не понимает и искренен донельзя. «Как можно сказать неправду?» — округлив чуть раскосые черные глазенки, четыре года не перестает удивляться он, когда разведчики примутся «разыгрывать» кого-нибудь из товарищей. — Есть, Петя. И деревья есть.
— Евкалипты, — вставляет Чистяков. Он — москвич. Красивый, статный, чернобровый и самоуверенный.
Раздается смешок. Громче становятся голоса.
— Прекратить разговоры! — приказывает Покрамович. — Разгулялись?! И вот что — к козам не приближаться. Еще привлекут внимание, когда удирают… Ты, Чистяков! Вылез прямо на коз?
— Так я ж не нарочно…
— Коз увидеть можно. Обходите!
— Еще и козы, — шепчет Чистяков и зло сплевывает: — Тьфу!
— По местам! — приказывает Покрамович. — В головной дозор — Кузьмин.
Разведчики недоуменно переглядываются. Радист Кузьмин никогда не ходил в голове группы, его постоянное место в центре. Но думать и гадать некогда. Рассыпается треугольник дозоров. А Покрамович знает, что делает. Выдвинув вперед неторопливого, обстоятельного радиста Кузьмина, для которого идти в дозоре непривычно, он тем самым замедлил движение группы, сделал его более осторожным. Разведчики по одному переползли просеку и углубились в лес. С наступлением сумерек Покрамович сменил Кузьмина, поставив вперед быстрых ребят, и за ночь прошли большое расстояние.
На рассвете разведчики услыхали отдаленный нарастающий грохот. Не сговариваясь, они остановились каждый на своем месте, повернулись к востоку. На холодном зеленоватом небе наливалось багряное зарево. Словно предвещая восход солнца, гудела земля — это советские войска рвались в Померанию. Наступал день 23 февраля 1945 года.
На минуту Покрамович собрал бойцов вокруг себя.
— Поздравляю с праздником, товарищи!
В таких случаях по Уставу полагается троекратное «ура». Но на этот раз «ура» не было. Нельзя. Разведчики тихо произнесли другие слова: тоже уставные и самые что ни на есть свои:
— Служим Советскому Союзу.