СООБЩЕНИЕ О ПУТЕШЕСТВИЯХ, СДЕЛАННОЕ Н. Н. МИКЛУХО-МАКЛАЕМ В РУССКОМ ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ в 1882 г.

СООБЩЕНИЕ О ПУТЕШЕСТВИЯХ, СДЕЛАННОЕ Н. Н. МИКЛУХО-МАКЛАЕМ В РУССКОМ ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ в 1882 г.

Мм. Гг.! Через восемь дней, 8 октября, исполнится 12 лет, как в этой же зале я сообщал гг. членам Географического общества программу предполагаемых исследований на островах Тихого океана. Теперь, вернувшись, могу сказать, что исполнил обещание, мною данное Географическому обществу 8 октября 1870 г.: сделать все, что будет в моих силах, чтобы предприятие не осталось без пользы для науки.

В сообщении своем я не буду следовать хронологическому порядку моих путешествий, но буду сообразоваться с программой исследований, которую я наметил себе в 1872 г., в конце своего первого пребывания на берегу Маклая на Новой Гвинее, о чем сообщу ниже. В этом первом сообщении я буду говорить о своих двух пребываниях на берегу, который ради удобства при описании я назвал берегом Маклая, – о пребывании в 1871 и 1872 гг. И о втором, более продолжительном, в 1876 и 1877 гг.

Мне придется иногда в этих чтениях повторять то, что было уже напечатано в разных изданиях как Русского географического общества, так и других – иностранных – ученых обществ.

Должен заметить, что хотя 12 лет и кажутся длинным периодом, но все же при критическом обсуждении результатов моего путешествия не следует забывать всех препятствий, которые мне являлись на пути и очень замедляли ход работ. К числу этих препятствий относится, прежде всего, продолжительность путешествия. Приведу несколько примеров. При посещении о-вов Меланезии в 1878 и 1879 гг. я провел в путешествии 409 дней, из которых 237 находился на берегу, на суше, а 172 дня – в море.

При обстановке, в которой я тогда путешествовал, – на небольшой шхуне, – я мог уделить работе весьма незначительную часть времени. Мой последний переезд из Австралии в Европу, хотя и при совсем другой обстановке, длился не менее 200 дней. Приведу еще пример большой потери времени. При путешествии по Малайскому п-ову мне пришлось большею частью идти пешком в течение 176 дней, по десять часов в день. Естественно, что такие переходы требовали достаточного отдыха, на который и приходилось терять время.

Значительная потеря времени сопряжена также с разными необходимыми заботами, как, напр., устройство себе жилья и поиски ежедневного пропитания. Так, в 1872 г., во время первого моего пребывания на берегу Маклая, мой ежедневный стол зависел, главным образом, от охоты, и мне нередко приходилось голодать, если охота была неудачной.

Потом еще препятствие – болезни. Не говоря уже о частых припадках лихорадки, которым я подвергался на Новой Гвинее и которые оставляли по себе большую слабость, очень мешавшую занятиям, мне пришлось пролежать около месяца в госпитале в Амбоине, когда к перемежающейся лихорадке присоединилась еще рожа лица и головы – болезнь, почти эпидемически господствующая на берегу Ковиай на Новой Гвинее.

Целые семь месяцев проболел я в Сингапуре, вернувшись с Новой Гвинеи в 1878 г., вследствие чего вес моего тела с нормального, 147 фунтов, понизился до 93 английских фунтов, и в продолжение этих семи месяцев работать в собственном смысле слова я мог только весьма мало. Наконец, сюда же надо причислить крайнее недоверие туземцев, которое приходится встречать во многих малоизвестных и потому наиболее интересных местностях и которое может быть преодолено только долгим терпением и большою настойчивостью, незнание местного языка и большую трудность изучения его без вспомогательных средств, как, напр., переводчики или лексиконы. В подробном отчете о моих путешествиях найдутся еще многочисленные примеры подобных препятствий.

Выбирая в 1868 г. ту часть земного шара, которой предполагал посвятить свои исследования, я остановился на островах Тихого океана и преимущественно на Новой Гвинее, как острове наименее известном. Остановившись на этом выборе, я постарался предварительно познакомиться со всею литературой об этом острове, имея в виду главным образом цель – найти местность, которая до тех пор, до 1868 г., еще не была посещена белыми.

Такою местностью был северо-восточный берег Новой Гвинеи, около бухты Астролябии. Дэмпир, который был около этого берега и именем которого назван остров Кар-Кар, прошел вдали от берега, не останавливаясь на нем. Дюмон-Дюрвиль, который дал название зал. Астролябии, потеряв у Раротонги оба якоря, также не мог остановиться и прошел восточнее Кар-Кара, определив только два крайние мыса: Дюпере и Риньи.

О моем первом пребывании на Новой Гвинее кое-что уже известно из моих печатных сообщений, так что на подробностях я не буду останавливаться. Но мне кажется, что вам было бы небезынтересно знать, каким образом я успел сойтись с туземцами и заслужить их доверие и уважение, одним словом, каким образом моя задача удалась.

Обдумав совершенно объективно все обстоятельства своего первого пребывания между туземцами и последующего знакомства с ними, я пришел к заключению, что хорошим результатом сношений с дикарями я обязан, главным образом, своей сдержанности и терпению.

Высадившись на берег Маклая, я избрал для постройки хижины мысок, довольно отдаленный от обеих соседних деревень – Горенду и Гумбу; местность эта не принадлежала никому, не была до моего поселения занята никем, таким образом, поселившись вне деревень, отстоявших от места, где находилась моя хижина (называемого, как я узнал впоследствии, Гарагаси) не менее ? или ? мили, я не навязывал жителям своего постоянного присутствия.

Это оказалось в высшей степени удачным шагом для моего дальнейшего сближения с дикими. Заметив, далее, что мой приход в деревни нарушал обычное течение жизни туземцев, что при моем появлении все женщины с детьми стремглав бросались в кусты, а мужчины брались за оружие, окружали меня и угрожали убить, я постарался найти средство, чтобы не беспокоить их внезапным появлением. Я нашел для этого очень простое средство, которое показывает, каким образом мелочи могут иметь важные последствия.

Открыв, что неожиданность моего появления сильно их беспокоит и им надоедает, я обыкновенно, подходя к деревне, останавливался и резким свистом давал знать о своем приближении для того, чтобы дать женщинам время убраться с детьми в кусты и спрятаться там.

Я скоро заметил, что вследствие этого туземцы, зная, что я не приду неожиданным гостем, стали совершенно иначе относиться к моим визитам и гораздо реже брались за оружие. Таких примеров я мог бы привести очень много.

Тотчас же по прибытии главной моей заботой было изучение языка туземцев – задача, оказавшаяся очень трудною: не раньше четырех или пяти месяцев мне удалось познакомиться с языком настолько, чтобы понимать туземцев и быть в состоянии объяснять им самые необходимые вещи и предлагать им самые элементарные вопросы. Постепенное ознакомление с языком и, если можно так выразиться, моя деликатность в обращении с туземцами, наконец, мало-помалу преодолели их нежелание видеть меня в своей среде и поддерживать со мною сношения.

Сперва они решительно предлагали мне удалиться, показывая на море, – это был их постоянный жест, как бы приглашавший отправиться туда, откуда пришел. Доходило даже до того, что они почти ежедневно, ради потехи, пускали стрелы, которые пролетали очень близко от меня, главным образом, как я полагаю, для того, чтобы испугать меня или посмотреть, как я отнесусь к подобной с их стороны забаве.

При неоднократных таких опытах, которые могли кончиться плохо для меня, я только два раза был слегка оцарапан. Я скоро понял, что моя крайняя беспомощность против сотен, даже тысяч людей была моим главным оружием. Ознакомясь ближе с языком, я стал замечать, что между туземцами существует какое-то особенное мнение касательно моей личности.

Мне удалось, наконец, через несколько месяцев узнать, что среди туземцев возникла мысль о моем сверхъестественном происхождении. Эта мысль возникла, выросла и окрепла среди туземцев не только без всякого с моей стороны участия или содействия, но даже без моего ведома, так как сам я узнал о существовании ее только впоследствии, ближе ознакомившись с местным языком.

Я стал замечать, что в разговорах между собою они часто употребляли весьма странную комбинацию слов: «каарам тамо»; «каарам» означает луна, «тамо» – человек. Сначала я не мог понять значение этого выражения, и, только познакомившись, наконец, с языком папуасов настолько, чтобы спросить у них «что это такое», где находится «каарам тамо», я, к своему крайнему удивлению, узнал, что так они называют меня. Но все-таки весьма ограниченное знание языка не позволило мне задать дальнейшие вопросы, чтобы тотчас же разъяснить, каким образом они пришли к такому странному заключению относительно моего происхождения.

Наконец, уже на четвертом месяце моего знакомства с ними, когда я успел ознакомиться с языком достаточно хорошо, при новых расспросах о происхождении этого выражения я узнал следующее. Спросив однажды одного из туземцев: «Кто тебе сказал, что я каарам тамо?», т. е. человек с луны, я получил ответ: «Да все говорят это». – «Кто же эти все?» – «Да ты спроси их (при этом он указал на подле стоявших): вот тот, тот и тот, все тебя так называют».

Узнав, наконец, кто первый назвал меня таким образом (мне сказали, что это был Бугай, из дер. Горенду), я тотчас же отправился в эту деревню, отыскал Бугая и спросил его: «Почему ты думаешь, что я пришел с луны?» – «Потому что у тебя огонь с луны». Опять явилось затруднение: что они называют «огнем с луны»? Я стал объяснять им, что огонь, который горит в моей хижине или зажигается в ней, совершенно такой же, как и тот, который горит в Горенду, Гумбу и других деревнях.

«Все это так, – отвечал Бугай, – но у тебя в твоей хижине есть еще другой огонь, который с луны». Снова пришлось расспрашивать, и, наконец, я узнал, что этот дикарь, Бугай, будучи раз с товарищем на рыбной ловле, увидел около моей хижины яркий, белый свет и так испугался, что сейчас же бросился в деревню и стал звать всех посмотреть на «огонь с луны», как он назвал этот необыкновенный огонь. С этого времени, сначала в ближайших деревнях, а потом и в более отдаленных, стали звать меня «человеком с луны».

Долго я не мог сообразить, какой особенный огонь они могли видеть у меня. Припомнив хорошенько все обстоятельства своей жизни в Гарагаси, я остановился, как на более вероятном, на следующем объяснении. Однажды, в бурную ночь, когда мне надо было отыскать что-то под хижиной (хижина в Гарагаси стояла на сваях), я вздумал зажечь один из фальшфейеров, оставленных мне командиром корвета «Витязь».

Этот-то случай окончательно утвердил в мозгу туземцев убеждение в моем сверхъестественном происхождении, первоначальное зерно которого брошено было, вероятно, моим неожиданным появлением среди них. Туземцы, раз напав на эту мысль, стали объяснять положительно всякую относящуюся ко мне мелочь каким-нибудь особенным, сверхъестественным образом.

Они были убеждены, напр., что я могу зажечь воду, могу летать и т. д. Все эти атрибуты, которыми они облекали каарам тамо – человека с луны, становились широко известны весьма быстро вследствие того, что моим соседям было выгодно как можно больше рассказывать обо мне как о существе необыкновенном. Чем более они возвышали меня в глазах жителей более отдаленных деревень, тем более возвышались и сами, тем более казались страшными своим врагам.

Вскоре туземцы соседних деревень дали мне доказательство своего ко мне доверия. Однажды, когда жители более отдаленных деревень объявили моим соседям, жителям Горенду и Гумбу, войну и хотели напасть на них, соседи мои решились на совершенно неожиданный поступок, который немало удивил меня.

В продолжение четырех или пяти месяцев они ни разу не показывали мне своих жен или детей. Извещенные о моем приближении к деревне свистком, все женщины и дети убегали и оставались в лесу до тех пор, пока я не уходил; да я и сам старался не обнаруживать особенного желания видеть их. Как же поэтому велико было мое изумление, когда однажды несколько десятков женщин с грудными детьми были приведены к моей хижине в Гарагаси (в то время я уже хорошо понимал их язык), и один из старых людей, которых они называют «тамо боро» (большой человек), обратился ко мне с просьбой о позволении оставить их около моей хижины на несколько дней, так как они ожидают нападения неприятеля.

Хотя меня очень беспокоит и раздражает крик детей, но я согласился на их просьбу. Враги моих соседей были напуганы этим обстоятельством и, видя меня на стороне деревень Горенду и Гумбу, удержались от нападения, и, таким образом, вся история обошлась без кровопролития.

Чем больше распространялась моя известность как каарам тамо (человека с луны), тем удобнее стало для меня являться в окрестные деревни, и мои исследования и наблюдения пошли гораздо успешнее. Вообще, чем менее я менял свое поведение, чем более я оставался самим собою, т. е. европейцем, ученым, исследователем, чем больше отличался от туземцев, тем более укреплялась в них идея о моем неземном происхождении, для поддержания которой мне не приходилось играть никакой роли и не принимать никаких мер.

В отношениях своих с туземцами я строго наблюдал за собою, чтобы всегда даже малейшее данное мною обещание было исполнено, так что у папуасов явилось убеждение, выражаемое ими в трех словах и ставшее между ними родом поговорки: «балал Маклай худи», что в переводе значит: слово Маклая одно.

Но, чтобы они дошли до такого мнения, я, действительно, должен был весьма заботиться о том, чтобы никогда ничего не обещать, чего не могу сделать. Это исключительное положение много помогало мне в частых сношениях с туземцами и давало мне возможность оказывать на них хорошее влияние при часто возникавших между ними междоусобиях и войнах.

По мере знакомства с туземцами, с их образом жизни и нравами в сентябре и ноябре 1872 г., т. е. в конце моего пребывания в Гарагаси, мне стала представляться программа дальнейших исследований на островах Тихого океана. Изучив туземцев берега Маклая в антропологическом и этнологическом отношениях, я наметил себе задачу исследования всей папуасской, или меланезийской, расы.

Таким образом, мне представлялась необходимость, во-первых, познакомиться с папуасами других частей Новой Гвинеи для сравнения их с изученными мною жителями берега Маклая; во-вторых, сравнить папуасов Новой Гвинеи с обитателями других островов Меланезии, в-третьих, выяснить отношение папуасов к «негритосам» Филиппинских о-вов, доказать присутствие или отсутствие курчавоволосой расы на Малайском п-ове и, в случае ее присутствия, сравнить ее представителей с остальными меланезийцами. Программу эту мне удалось выполнить, но на выполнение потребовалось десять лет путешествий.

Вернувшись с Новой Гвинеи и прибыв в мае 1873 г. на о. Яву, я воспользовался там гостеприимством генерал-губернатора Нидерландской Индии и занялся приведением в порядок своих наблюдений на берегу Маклая в 1871–1872 гг., результатом чего был ряд статей в батавийском журнале естественных наук («Natuurkundig Tijdschrift voor Nederlandsch Indie»).

Случилось это таким образом. Страдая в то время лихорадкой – денга (кнокель-курс – голландцев, или денью-фивер – англичан) с опухолью суставов пальцев, я не в состоянии был писать и должен был диктовать. Вот причина, почему статьи эти напечатаны в иностранном журнале, на чужом языке; будь я сам здоров или имей под руками переписчика, умеющего писать по-русски, я, без сомнения, прислал бы статьи в Русское географическое общество.

Таким образом напечатаны были:

1) «Antropologische Bemerkungen ?ber die Papuas der Maclay-K?ste in Neu-Guinea».

2) «Ueber Brachycephalie dei den Papuas von Neu-Guinea».

3) «Ethnologische Bemerkungen ?ber die Papuas der Maclay-K?ste in Neu-Guinea» (I und II).

4) «Notice mе?tе?orologique concernant la C?te-Maclay en Nouvelle-Guinе?e».

Наконец, я послал профессору Брока в Париж маленькую статейку под заглавием «Vestiges de l’art chez les Papouas de la C?te-Maclay en Nouvelle-Guinе?e», которая составляла начало целого ряда статей, посвященных вопросу об искусстве у папуасов, но от профессора Брока я не получил ответа, вероятно, по случаю его смерти, и только теперь случайно узнал, что означенная статейка моя напечатана в «Bulletin de la Sosiе?tе? d’Anthropologie de Paris» (t. 1, 3-me sе?r., Annе?e 1878); последующие же статьи о том же предмете остались ненапечатанными и находятся в моих бумагах.

Вышеозначенные брошюры заключают в себе предварительные сообщения о результате моих исследований на Новой Гвинее в 1871–1872 гг.

Чтобы дать понятие о содержании означенных сообщений и важном значении находящегося в них материала, я сообщу подзаголовки одной из статей по этнологии: 1) пища туземцев; 2) приготовление пищи; 3) кухонные принадлежности и орудия; 4) орудия, употребляемые при разных работах; 5) одежда и украшения; 6) деревни и жилища; 7) внутренность хижин; 8) ежедневная жизнь папуасов; 9) заметки об изучении языка; 10) искусства; 11) суеверия и обычаи, связанные с суевериями, и 12) музыка и пение.

К этому могу лишь прибавить, что в моих коллекциях, оставленных в Сиднее, особенно богатых предметами с берега Маклая, имеются в большом количестве образчики домашней утвари, орудий, оружия и других употребляемых в разных случаях их жизни предметов. Сверх того, в коллекциях моих находится полное и чрезвычайно интересное в антропологическом отношении собрание черепов.

Отправляясь в декабре 1872 г. на «Изумруде» с берега Маклая, я обещал туземцам, которые сильно горевали о моем отъезде, вернуться к ним. В январе 1876 г. мне удалось исполнить это обещание: я отправился вторично на Новую Гвинею. Это путешествие, совершенное на маленькой английской шхуне «Sea Bird», было сопряжено с большими неудобствами и богато приключениями.

С Явы я отправился на о. Целебес и, пройдя около о-вов Геби и группы Пеган, отправился на о. Яп, а оттуда на группу Пелау, или Пелью. Пробыв там и пройдя группу Улеай и о-ва Матвея, я посетил о-ва Адмиралтейства, о-ва Луб, Ниниго и, наконец, прибыл на Новую Гвинею. Краткое сообщение об этой экспедиции напечатано в «Известиях Географического общества», а также в «Petermann’s Geogr. Mittheilungen», 1879 (Reise in West-Mikronesien, Nord-Melanesien und ein dritter Aufenthalt in Neu-Guinea, von Febr. 1876 bis Jan. 1878).

Я вернулся снова на берег Маклая затем, чтобы, зная хорошо язык туземцев и пользуясь их полным доверием, дополнить свои наблюдения и окончательно выяснить некоторые, не вполне разрешенные мною при первом посещении вопросы. Мои ожидания вполне оправдались. Полное знание языка туземцев, а главным образом, их доверие ко мне, весьма облегчили мои исследования.

Само собой разумеется, что я обставил свое пребывание на Новой Гвинее совершенно иным образом, чем в 1871 г. Вместо хижины, которая была не более 7 кв. футов, я привез с собою из Сингапура удобный дом и поставил его в другом месте берега, чем в 1871 г. На этот раз моя резиденция находилась в полумиле от порта Константина, на мыске, называемом туземцами Богарлом (или Бугарлом). Таким образом, при более удобной обстановке, я мог заняться анатомическими работами.

Мне удалось еще посетить значительные пространства берега Новой Гвинеи – миль 180 от мыса Круазиль до мыса Телят – и притом очень удобным образом. С двумя слугами и несколькими жителями дер. Били-Били я отправился в двух пирогах вдоль берега, останавливался почти во всех деревнях и везде встречал радушный прием благодаря моим спутникам – папуасам, которые, будучи моими старыми знакомыми, хорошо знали меня и знали туземные языки, так что я мог очень легко познакомиться с образом жизни и нравами береговых папуасов, которые в этнологическом отношении очень различаются между собою: каждая деревня имеет свои характерные особенности.

Мое влияние на туземцев оказалось так сильно, что мне удалось совершенно прекратить, на все время моего пребывания, постоянные междоусобные войны. Этот результат был для меня в высшей степени приятен. Эти войны имеют более характер убийств, чем характер войны или боя в открытом поле.

Каждое убийство ведет к новым репрессалиям, и, таким образом, вся война состоит из ряда вендетт. Войны страшно вредили всему населению, так что туземцы боялись отходить на несколько часов от своих селений. Вследствие своего положения и авторитета как «человека с луны», я имел возможность положительно запретить войны и вскоре увидел хороший результат этого запрещения.

Во второе пребывание на Новой Гвинее вследствие более удобной обстановки я гораздо менее подвергался приступам лихорадки, так что я мог более времени употреблять на занятия, состоявшие, как я сказал, главным образом, из этнологических исследований, причем, однако, никогда не упускал из виду и сравнительно-анатомических работ.

Но я полагал, что мне следует, главным образом, заняться изучением туземцев и их образа жизни. Я застал их на самой низкой ступени развития: металлов они совершенно не знали, и все их орудия были сделаны из камня, кости и дерева. Они не умели даже добывать огонь.

Несомненно, что такая примитивная жизнь во всех ее мелочных подробностях представлялась интересным предметом исследования для всякого естествоиспытателя. Сверх того, эта ступень развития туземцев берега Маклая переходная, и многое должно было измениться уже вследствие одного моего пребывания между ними. Так, они познакомились с употреблением железа и целого ряда других предметов, которых прежде совершенно не знали, и ряд новых идей явился в их уме.

В непродолжительном, быть может, времени, вследствие развития торговли в Тихом океане, жители берега Маклая войдут в сношения с другими народами, и тогда их примитивность вполне исчезнет, а вместе с тем исчезнет большая часть того научного интереса, который представляют дикари в их первобытном состоянии.

Позволяю себе привести здесь несколько строк из моего письма Русскому географическому обществу о втором пребывании моем на берегу Маклая на Новой Гвинее, в 1876 и 1877 гг.[121] О выборе главного предмета своих исследований я писал тогда следующее:

«Если заметят, что я ни слова не говорю о новооткрытых видах райских птиц, не обещаю описать сотни и привезти тысячи редких насекомых, меня, может быть, удивляясь, спросит ревностный зоолог: отчего я ради вопросов по этнологии, которая, собственно, не составляет моей специальности, отстранил от себя собирание коллекций?

Я отвечу на это, что, хотя я считаю вопросы зоогеографии этой местности весьма интересными, особенно после весьма подвинувшегося в последние годы знакомства моего с фауною Малайского архипелага, все-таки почел за более важное: обратить мое внимание, теряя при этом немало времени, на status praesens житья-бытья папуасов, полагая, что эти фазы жизни этой части человечества, при некоторых новых условиях (которые могут явиться каждый день), весьма скоропреходящи.

Те же райские птицы и бабочки будут летать на Новой Гвинее даже в далеком будущем, и собирание их будет восхищать зоолога; те же насекомые постепенно наполнят его коллекции, между тем как, почти наверное, при повторенных сношениях с белыми не только нравы и обычаи теперешних папуасов исказятся, изменятся и забудутся, но может случиться, что будущему антропологу придется разыскивать чистокровного папуаса, в его примитивном состоянии, в горах Новой Гвинеи, подобно тому, как я искал оран-сакай и оран-семанг в лесах Малайского п-ова.

Время, я уверен, докажет, что при выборе моей главной задачи я был прав».

Благодаря большому ко мне доверию туземцев, я во время второго у них пребывания имел возможность познакомиться с весьма интересными обычаями – брачными, погребальными и др. Укажу для примера на некоторые обычаи. Так, туземцы оставляют покойников гнить в хижинах. Когда человек умирает, его тело приводят в сидячее положение; потом труп оплетают листьями кокосовой пальмы в виде корзины, около которой жена покойного должна поддерживать огонь в течение двух или трех недель, пока труп совершенно не разложится и не высохнет.

Случаи зарывания трупов крайне редки и происходят только тогда, когда какой-нибудь старик переживет всех своих жен и детей, так что некому поддерживать огонь. Это случилось с моим знакомым Маде-Боро, гробница которого под барлой (нары) перед его опустевшей и запертой хижиной представлена на одном из моих рисунков. Трупы умерших детей подвешивают в небольших корзинах под крышей хижин. Описанный способ погребения обыкновенно сопровождается многими обрядами, которые подробно изложены в одной из вышеупомянутых статей.

Я уже говорил, что папуасы не умели добывать огонь, и когда я спрашивал их об этом, то они положительно не понимали моего вопроса и даже находили его смешным. Они говорили, что если у одного погаснет огонь, то он найдется у другого; если во всей деревне не будет огня, то найдется в другой.

Некоторые туземцы говорили мне, что их отцы и деды рассказывали, что помнят или, в свою очередь, слыхали о времени, когда у людей вовсе не было огня, и им приходилось есть пищу сырой, вследствие чего у них бывала болезнь десен, название которой сохранилось до сих пор.

Когда в ноябре 1877 г. я решил, наконец, вернуться в Сингапур на случайно зашедшей английской шхуне, то приказал оповестить по всем деревням, чтобы ко мне из каждой деревни явилось по два человека: самый старый и самый молодой. Ко мне пришло более чем по два человека, так что около моей хижины собралась большая толпа. Когда все они сгруппировались около меня, я сказал им, что покидаю их на время и, вероятно, не скоро вернусь.

Они почли долгом выразить мне свое неудовольствие и очень сожалели о моем отъезде. Потом я объяснил им, что, вероятно, другие люди, такие же белые, как и я, с такими же волосами и в такой же одежде, прибудут к ним на таких же кораблях, на каких приезжал я, но, очень вероятно, это будут совершенно иные люди, чем Маклай. Я считал своим долгом предупредить этих дикарей относительно того класса промышленников, которые еще до сих пор делают острова Тихого океана местом весьма печальных сцен.

Еще до сих пор так называемое «kidnapping», т. е. похищение людей в рабство разными средствами, там встречается и производится под английским, германским, американским и французским флагами. Я ожидал, что и на Новой Гвинее может случиться то же, что на о-вах Меланезии (Соломоновых, Новогебридских и др.), где население стало уменьшаться значительно вследствие вывоза невольников. Поэтому, полагая, что и берег Маклая будет со временем целью посещения судов работорговцев, я счел долгом предупредить папуасов и объяснить им, что хотя они и увидят такие же суда и таких же людей, как Маклай, но эти люди могут их увезти в неволю.

Это предупреждение привело их в большое смущение, и они положительно хотели воспротивиться моему отъезду и старались уговорить меня остаться. Тогда я посоветовал им никогда не выходить к белым навстречу вооруженными и никогда даже не пытаться убивать их, объясняя им всю силу огнестрельного оружия сравнительно с их стрелами и копьями. Я им советовал для предупреждения бед при появлении судна сейчас же посылать своих женщин и детей в горы. Я им указал, однако, каким образом они могут отличить друзей от недругов.

Впоследствии я узнал, что все мои советы, выслушанные со вниманием, были исполнены в точности. После моего отъезда пришла английская шхуна из Мельбурна на берег Маклая с золотоискателями, которые полагали, что я скрыл присутствие там золота, и хотели исследовать берег в этом отношении. Это было год спустя после моего отъезда.

Я встретил в Мельбурне в прошлом году одного из участников этой экспедиции, который и рассказал мне, что они нашли мою хижину в том виде, как я ее оставил, и что дверь и замок были целы, а плантация около дома содержалась так хорошо, что имела вид сада.

Когда мистер П., участник экспедиции, взялся за замок, чтобы посмотреть, нельзя ли войти в хижину, то полдюжины рук схватили его, и папуасы объяснили ему знаками, что это принадлежит Маклаю и что ему нечего тут искать. Демонстрация эта была настолько внушительна, что белые поспешили убраться, видя, что туземцы, пожалуй, станут защищаться.

Я получил еще одну весть о моих друзьях: военное судно было послано туда вследствие распоряжения the High Commissioner of the Western Pacific Sir Arthur Gordon.

Перед отъездом Ромильи (Deputy-Commissioner) на берег Маклая я имел случай видеть его в Сиднее и передал ему те знаки и слова, по которым он мог быть узнан туземцами как друг Маклая. Из рассказа вернувшегося Ромильи я убедился, что все, даже малейшие подробности моих советов папуасами были исполнены.

Так, в течение многих часов, пока он не сделал известных знаков, ни один человек не осмеливался подойти в своей пироге к шхуне; но как только он сделал знаки и сказал условные слова, которым я его научил, моментально все изменилось: десятки пирог явились к шхуне, и все начали кричать, произнося постоянно имя Маклай. Тогда Ромильи представился им как «брат Маклая», после чего он был отведен к моему дому и вообще встречен туземцами в высшей степени дружелюбно.

Я уже сообщил, что результаты моего первого пребывания на Новой Гвинее в 1871 и 1872 гг. были изложены в четырех статьях на французском и немецком языках; но во время второго моего там пребывания, при более обширном знакомстве с папуасским языком, мне удалось многое дополнить, а по этнологии добыть данные, более важные и удовлетворительные. Поэтому мысль вторично посетить берег Маклая оказалась в высшей степени удачною в отношении моих исследований.

Как известно, отправляясь на Новую Гвинею, я имел в виду исследование меланезийского, или папуасского, племени и с этою целью нарочно избрал ту часть Новой Гвинеи, которая была до меня еще совершенно не посещаема белыми. Мое почти трехлетнее пребывание на берегу Маклая убедило меня, что туземцы этого берега не находились до моего приезда в соприкосновении ни с белою, ни с малайскою расами. Я удачно попал именно в такое место, где папуасская раса была совершенно чиста, без всякой посторонней примеси, тогда как на других островах Меланезии, как я сообщу далее, она является более или менее смешанною с другими расами.

Основываясь на поверхностных и отрывочных наблюдениях различных путешественников, позднейшие ученые предполагали существование на Новой Гвинее нескольких различных племен, причем отличали прибрежных жителей от обитателей внутренних гористых местностей. Поэтому представлялось необходимым прежде всего проверить это мнение относительно берега Маклая и местностей, к нему прилегающих.

Сделав значительное число экскурсий внутрь страны, в горы, и посетив различные, по возможности отдаленные места вдоль берега, я пришел к положительному убеждению, что никакого расового различия между прибрежными жителями и обитателями горных местностей не существует. Везде живет одно и то же племя, имеющее одинаковый антропологический habitus и отличающееся по местностям только языком и подробностями образа жизни и обычаев. Таким образом, вопрос о существовании на Новой Гвинее нескольких различных рас решен мною в отрицательном смысле.

Далее, касательно черепа папуасов существовало мнение, что отличительный его признак – долихокефалия, или длинноголовость. Это мнение принималось как совершенно доказанная истина, и даже один из известнейших современных антропологов, профессор Р. Вирхов, считал необходимым на основании формы черепа различать как две вполне самостоятельные и отдельные расы – длинноголовых (долихокефальных) папуасов и короткоголовых (брахикефальных) негритосов (Филиппинских о-вов).

Для разрешения этого вопроса – длинноголовости (долихокефалии) папуасов – я обратился, как к самому надежному средству, к измерению голов туземцев, что для меня было значительно облегчено обычаем папуасских женщин брить голову по выходу замуж.

Я сделал сотни таких измерений, и, к моему величайшему удивлению, между сотнями измеренных голов десятки оказались брахикефальными или очень склонялись к брахикефалии.

Ввиду такого результата, для предупреждения каких-нибудь сомнений со стороны ученых относительно правильности и точности своих измерений, я запасся достаточным количеством краниологического материала – папуасскими черепами, которые вполне подтверждают результаты, полученные мною путем измерения. Таким образом, признак длинноголовости (долихокефалии) для расового отличия папуасов оказывается несостоятельным. Ширина черепа папуасов Новой Гвинеи относительно длины варьирует между 62 и 86, т. е. в весьма широких пределах.

Далее, во многих учебниках по антропологии как на признак, отличающий папуасов от других темных, курчавоволосых рас, указывается, что у папуасов курчавые волосы растут будто бы не равномерно, а группами, или пучками, так что между этими группами, или пучками, находятся извилистые безволосые пространства. Наблюдая волосы на голове и теле как детей, так и взрослых папуасов и внимательно рассматривая распределение волос на коже, я убедился положительно, что у папуасов ни в каком возрасте особенной пучкообразной группировки волос не существует.

Следовательно, и этот общепринятый в учебниках признак папуасского племени оказался несостоятельным.

Наконец, некоторые антропологи, никогда не выезжавшие из Европы, как на хороший признак при классификации различных рас (папуасской, негритосской, негритянской), указывают на размер (диаметр) спирали (завитка) волос и на основании этого признака отличают, напр., папуасов от негритосов, утверждая, что у негритосов волосы представляют гораздо более узкие спирали, а именно, диаметр волосной спирали, или завитка, равняется 1–2 мм.

Но по произведенным мною наблюдениям и измерениям отрезанные у папуасов Новой Гвинеи волосы свертывались спиралью (завитками), диаметр которой в очень многих случаях не превышал 1–1,5 мм, причем оказалось, что диаметр спирали, или завитка, волос, взятых с различных частей головы (виска, затылка), а тем более различных частей тела, весьма различен и сильно варьирует. Таким образом, и это основание (диаметр спирали волос) для классификации рас, которое было серьезно защищаемо некоторыми учеными, не выдерживает критики.

Все вышеуказанные вопросы могли быть разрешены только благодаря громадному, так сказать, живому материалу, который находился у меня под руками.

Познакомившись с папуасами берега Маклая, я решил для сравнения и проверки произведенных на этом берегу антропологических наблюдений посетить другие местности Новой Гвинеи. Отдохнув в течение шести месяцев в Бюйтензорге, на о. Яве, и приготовив к печати предварительные сообщения о результате первого путешествия, я отправился на этот раз на берег Новой Гвинеи, противоположный берегу Маклая, где, по разным соображениям, предполагал найти более или менее чистое, несмешанное папуасское население.

В декабре 1873 г. на почтовом голландском пароходе выехал я из Батавии и, посетив разные порты Явы, через Макассар, Тимор, Банду прибыл в Амбоину, где хотя и нашел средства к дальнейшему путешествию, но не мог получить новых для меня сведений о Новой Гвинее. Из Амбоины я отправился на один из островов группы Серам-Лаут – островок Кильвару, откуда дальнейшее путешествие представлялось возможным только с помощью малайского прау. Но здесь возник чрезвычайно важный вопрос: какую именно часть берега Новой Гвинеи избрать местом исследований?

Легко понять, какое важное значение имеет удачный выбор места для тех или других научных наблюдений и исследований. Поэтому, прежде чем остановиться на той или другой местности, я постарался собрать приблизительные сведения о Новой Гвинее как у малайцев, так и в литературе.

Необходимо заметить, что малайцы о. Целебеса, главным образом макассарцы, уже в течение трехсот-четырехсот лет имеют сношения с Новой Гвинеей, равно как и жители о-вов Серам-Лаут, Серам и Кей также часто отправляются туда за невольниками, для ловли и покупки у туземцев черепахи, трепанга и жемчужных раковин. Я узнал также, что в тех частях берега Новой Гвинеи, которые называются Папуа-Онин и Папуа-Нотан, малайцы всегда принимаются туземцами в высшей степени дружелюбно и хорошие отношения установились между ними уже издавна, так что на этих частях берега я, по всей вероятности, встретил бы смешанное население.

В интересной статье Леупе (Р. А. Leupe. De reizen der Nederlanders naar Nieuw-Guinea en de Papoesche eilanden in de 17-e en E?w)[122], в которой описаны сношения малайцев и европейцев с туземцами Новой Гвинеи в XVI и XVII столетиях, я нашел, между прочим, заметку о том, к какому средству прибегли малайцы о. Целебеса для того, чтобы, установив совершенно правильные сношения с западным берегом Новой Гвинеи, иметь вполне в своих руках этот рынок.

Отправляясь на Новую Гвинею, они брали с собою молодых девушек из хороших малайских семейств и отдавали их в жены более влиятельным туземцам, а в обмен вывозили папуасских девушек, которых выдавали на Целебесе замуж за малайцев. Таким образом установились родственные связи между макассарцами и прибрежными папуасами Новой Гвинеи, вследствие чего между ними упрочились тесные и исключительные торговые сношения.

Вот почему названный голландский ученый Леупе, роясь в архивах, нашел, что все попытки голландцев в XVI и XVII веках завладеть рынком Новой Гвинеи были уничтожены вследствие такого вероломства, как он выражается, со стороны макассарцев. Убедившись из этого, что папуасская раса на берегах Папуа-Онин и Папуа-Нотан уже в течение нескольких сот лет подвергалась смешению с малайской, я, для того, чтобы найти чистокровных папуасов, решил избрать другой берег Новой Гвинеи для своей экскурсии, именно берег Папуа-Ковиай.

О жителях берега Папуа-Ковиай ходили между малайцами самые ужасные рассказы: их считали людоедами; уверяли, что они нападают на приходящие к берегу суда, грабят, убивают, поедают экипаж и т. п.

Все эти страшные рассказы малайцев о разбойничестве и людоедстве жителей берега Папуа-Ковиай и побудили меня избрать именно эту местность, так как я надеялся встретить там чистокровное папуасское население.

С большими затруднениями мне удалось нанять небольшое миланское прау, или, как его называют на о-вах Серам-Лаут, небольшой «урумбай» – судно, имевшее приблизительно 30 футов длины и 8 футов ширины; на это судно я должен был взять экипаж в 16 человек, так как в меньшем числе малайцы не решались отправиться в гости к папуасам берега Ковиай.

Они уверяли, что при меньшем числе людей весь экипаж будет перерезан. Сверх того, в Амбоине я запасся хорошим поваром и охотником, которые были христиане и, оставив свои дома и семейства в Амбоине, желали, разумеется, со временем вернуться домой; я знал их за честных людей, так как раньше они служили у других натуралистов, от которых имели хорошие рекомендации, и я мог более или менее на них положиться.

Не желая иметь в своем экипаже людей из одной какой-нибудь местности, знакомых между собою, я намеренно оставил при себе по нескольку человек из разных местностей и даже разных племен; так, у меня были малайцы, папуасы и др. Люди знакомые легче могли сговориться между собою, оказать мне скопом неповиновение, сопротивление и даже напасть на меня.

Наконец, когда урумбай и люди мои были готовы, мы отправились с о-вов Серам-Лаут сперва к о-вам Ватубелла, а затем, повернув на северо-восток и пройдя между п-вом Кумава и о. Ади, прибыли к берегу Папуа-Ковиай. Я посетил сначала великолепную бухту Тритон-бай, около которой почти за 40 лет до моего прихода находилась голландская колония Форт-дю-Бюс (Fort du Bus); от этой колонии в настоящее время, кроме нескольких камней в лесу, ничего не сохранилось.

Колония была основана в 1828 г. и существовала до 1836 г., т. е. в течение восьми лет. Голландцы старались поддержать ее существование, высылая ежегодно по 150–200 солдат-яванцев с европейскими офицерами; но вследствие лихорадок и дизентерии не многим из людей приходилось возвращаться: почти весь гарнизон обыкновенно вымирал до прихода смены.

Когда я прибыл в Тритон-бай, я не мог найти у туземцев даже воспоминания об этой колонии (в моем экипаже находились два-три человека, знавшие местный язык и служившие мне переводчиками), и только один из стариков-папуасов, радья Айдумы[123], мой приятель, вспомнил, что есть в лесу, недалеко от берега, так называемая рума-бату (т. е. каменный дом). Действительно, по указанию радьи Айдумы, мне удалось найти в лесу следы бывшей здесь колонии Форт-дю-Бюс: фундаменты нескольких домов и заржавленный чугунный щит с нидерландским гербом, найденный мною на земле и покрытый мохом.

Исследование местности позволило мне внести несколько исправлений на карты этой страны. То, что изображалось на прежних картах в виде части материка Новой Гвинеи, оказалось в действительности весьма живописным проливом, отделяющим группу о-вов Мавары от материка. Пролив этот я назвал проливом великой княгини Елены Павловны (другой пролив, отделяющий о. Наматоте от материка, назван мною проливом королевы Софии в честь покойной королевы нидерландской).

Для пребывания своего я выбрал в высшей степени красивое место – Айва, мысок, находящийся между обоими вышеназванными проливами, где с помощью взятых с собою необходимых для постройки хижины принадлежностей в виде «атап» (сплетенных особым образом листьев саговой пальмы), которые составляют удобный материал для построек, мои люди скоро выстроили хижину, и я немедля принялся за антропологические исследования. Хотя среди населения, особенно среди детей, встречались особи, служившие положительным доказательством смешения, но вообще можно сказать, что обитатели Папуа-Ковиай представляются чистокровными папуасами.

Отсутствие помеси или присутствие ее только в незначительной степени объясняется тем, что малайцы никогда не поселялись на этом берегу и, заходя сюда лишь изредка, вступали в случайные, временные связи с папуасскими женщинами; рождавшиеся от таких случайных связей полукровные дети бросались родителями на произвол судьбы и редко достигали зрелого возраста.

Так как вопрос о том, населяет ли Новую Гвинею одно племя или несколько различных племен и даже рас, представлялся нерешенным в науке, то я не доверился первому общему впечатлению, которое было в пользу полного сходства жителей берега Папуа-Ковиай с обитателями берега Маклая. В самом деле, помимо некоторых особенностей костюма, я встретил здесь множество физиономий, которые вследствие поразительного сходства можно было принять за физиономии братьев или близких родственников многих знакомых мне папуасов на берегу Маклая.

Но я не поддался этому первому впечатлению и старался проверить его на деле, для чего занялся антропологическими измерениями, насколько туземцы позволяли над собою эти манипуляции. Я сообщу здесь только некоторые результаты измерений. Так, напр., рост людей на берегу Маклая варьирует между 1 м 74 см (максимум) и 1 м 42 см (минимум); рост женщин, у которых есть вполне взрослые дети, 1 м 32 см. Рост туземцев Папуа-Ковиай разнится от приведенных цифр весьма незначительно, именно: максимум роста мужчин 1 м 75 см и минимум 1 м 48 см; женщин 1 м 31 см. Между тем как индекс ширины черепа на берегу Маклая 86,4 и минимум 64,0, на Папуа-Ковиай – 80 и 62. Опять-таки различие пропорций незначительное.

Независимо от этого, как показывают приведенные цифры, и на берегу Папуа-Ковиай подтвердился результат, добытый мною на берегу Маклая, т. е. что между жителями Новой Гвинеи вообще встречается часто брахикефальная форма головы.

Оставив в своей хижине в Айве около десяти человек экипажа, я решил с остальными отправиться вглубь Новой Гвинеи, между прочим, для того, чтобы проверить рассказы туземцев о каком-то большом озере в горах. Высадившись на материке Новой Гвинеи против о. Койра, я перешел горный хребет в 1200 футов высоты и действительно увидел сравнительно узкое, но длинное озеро, называемое окрестными жителями «Камака-Валлар».

Обитающие в окрестностях озера горные жители называются «вуоусирау» и, по произведенным исследованиям, измерениям и снятым рисункам, почти не отличаются от береговых папуасов. Оз. Камака-Валлар тем более обратило на себя мое внимание, что, по рассказам туземцев, за несколько лет до моего прихода уровень его весьма значительно изменился.

Присматриваясь ближе к озеру, я заметил в прибрежной его части множество деревьев, находившихся, очевидно, на различной глубине, так как у некоторых из деревьев показывались из воды только верхушки, между тем у других вода едва покрывала нижние части стволов. Это несомненно указывало, что когда-то уровень воды в озере был ниже и находившиеся в воде деревья росли открыто на берегу, но потом вода повысилась, затопила берег, и деревья очутились, таким образом, в озере на различной его глубине. При этом туземцы уверяли, что незадолго до моего прихода вода в озере стояла еще выше, так что деревьев совсем не было видно.

Сверх того, и другие признаки на крутых берегах озера ясно указывали на значительные изменения и колебания уровня воды – от 15 до 20 футов. По словам туземцев, изменение уровня воды в озере произошло чрезвычайно быстро: утром еще они видели озеро с обыкновенным уровнем, но около полудни вода в нем вдруг стала спадать, начали показываться верхушки деревьев, и на другое утро, к удивлению жителей, вокруг озера, на обнаженном берегу, явилась целая полоса омертвелых деревьев, которые до того находились под водой.

Рассматривая эти деревья, я нашел, что многие достигали 25 см толщины и древесина их еще очень хорошо сохранилась, почему можно предположить, что они сравнительно не очень долго находились под водой – может быть, от тридцати до сорока лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.