6. ВОСПОМИНАНИЯ ПОПАВШИХ ПОД КОЛЕСО КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

6. ВОСПОМИНАНИЯ ПОПАВШИХ ПОД КОЛЕСО КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

Отгремела гражданская война. Россия вся лежала в разрухе. Коммунисты еще в ярах и балках достреливали белых казаков. А где-то в 1923 году ехал мимо Усть-Белокалитвенской сам председатель реввоенсовета Л.Д. Троцкий. Страсть как он любил разъезжать в бронепоездах. Проезжающий высокий гость пожелал осмотреть те места, где когда-то шли тяжелые бои и многие казачьи хутора были стерты с лица земли.

В то время был еще хутор Дубовой, где Троцкий и повелел основать коммуну для поправки продовольственных дел. Окончательно решили ее устроить на южной окраине хутора. Называлась она «кочеванью» и жили там сплошь староверы до советской власти. Все как один трудовые и зажиточные казаки. Коммунисты выгнали из домов всех баб-казачек, старух да детишек. Вселили же в их дома коммунаров. Свезли им со всех соседних хуторов зерно, продукты, одежду, скот, птицу, сеялки-веялки. Особенно сильно пограбили для них сам хутор Дубовой, где уже не осталось не только работоспособных казаков, но даже и стариков.

Староверки-казачки жили одни с ребятней, ведь казаки все или погибли в гражданскую, или ушли с белой армией за границу. Казачки молились Богу за своих казаков, за здравие и за упокой. Жили они сообща, во всем по-божески помогая друг другу. Совместно растили детей и урожай, занимались хозяйством. Все вместе обрабатывали землю и трудились на ней в поте лица, а потому не знали нужды и по-прежнему жили богато. Конечно, не так, как при царе-батюшке да при своих казаках, но лучше многих, потому что трудились. Спустя годы, в коллективизацию, когда всех собирали в кучу, их, наоборот, растаскивали по чужим домам и куреням, отнимая у них все нажитое.

Но вернемся к коммуне Троцкого. Кого там только не было: люмпены, ярыги, голодранцы, лодыри, пьяницы — вся шпана коммунистическая. Здесь не было лишь того, кто хотя бы раз держался за плуг. Они научились в гражданскую жить грабежом, а не работать. Работать вся эта «братва» не хотела категорически. Через полгода от этой коммуны ничего не осталось — коммунары пропили все семенное зерно, пожрали весь скот и птицу. Поля остались незасеянные. Некому стало у них, как они выражались, "сажать урожай". Снова пошли грабить, а спустя некоторое время вся эта шпана разбежалась в разные стороны.

"Девяностолетнего старика, младшего брата моей прабабушки, они грабили несколько раз", — рассказывает один из попавших под "колесо коллективизации".

"Сначала отняли у него все, что было, и пропили, а потом сожгли у него дом. Старик стал жить в оставшейся от дома лестнице. Но грабители не унимались и отнимали у деда все вновь нажитое. Тогда старик ушел жить к казачкам-староверкам, которых те побаивались. И казачки ухаживали за дедом до конца его жизни". Большая часть разбежавшихся коммунаров подалась на сторону, а другая — в советское руководство, в комсомол. И очень кстати они понадобились советской власти. Пришло время сталинской коллективизации. Все они стали заниматься привычным для себя делом — грабежом трудящихся хлеборобов.

"За время нэпа мы нажили кое-что: две пары быков, четыре лошади, несколько коров и телят, овец, свиней, коз, птицы разной без счета. Но случилась новая напасть, не лучше, чем во времена "военного коммунизма". Вскоре пришли и к нам. Впереди всех был Пантюшка Бярский, бывший коммунар, а теперь председатель комбеда. В чужих галифе и добротном офицерском френче, а поверху опять же в чужом дубленом полушубке и в хромовых сапогах со скрипом. Рядом был брат его Гришка по прозвищу «каторжник», тоже бывший коммунар, и тоже во всем чужом. С ними пришли бывшие коммунары, еще не успевшие приодеться и потому сплошь в рванье. Тряпку красную на палке принесли. Все как один пьяные, так как тогда еще на трезвую голову средь бела дня стыдились грабить. Бабенки их блудные косынками красными покрылись — пролетарки, значит. А сзади всего этого кагала подвода двуконная, награбленное чтобы увозить. С дюжину этих борцов за чужое добро сорвали ворота, а кобеля нашего пристрелили. Ну, словом, бесы. Как у Пушкина: "мчатся бесы, вьются бесы". Пантюшка вынул мятую бумажку и, спотыкаясь на каждом слове, зачитал, что, мол, "именем трудового народа" комбед постановил нас раскулачить. Это они-то трудовой народ? Начался обыск — так это они называли. Первым делом все к сундукам кинулись, отталкивая друг друга. А Гришка-"каторжник" сразу же со стены отцовские часы карманные схватил и в свой карман сунул. Мигом все, что только ценного в доме было, похватали и растащили между собой. А Пантюшка стал их матом крыть, потому что на подводу ничего не осталось — "все, сволочи, по себе растащили".

Нам бы, на все это глядючи, плакать надо, а мы все расхохотались: пришли из себя народ изобразить, а получился опять грабеж. Уже потом узнали, что они часть награбленного оставляют себе, а часть идет «наверх» начальству, другая часть — на самогон, а что похуже всучивают силой людям и делают соучастниками разбоя. Люди же потом возвращали владельцам.

У нас они разбили большое старинное зеркало. Это у них привычка еще с гражданской войны осталась, так как в зеркале все отражалось, что они творили, и они себя чувствовали стесненно. Разграбив дом, выводят нас всех во двор, чтобы отправить на станцию. Да вдруг увидели, что у ребенка на ногах валеночки хорошие, — сразу сняли. И шубку с него стащили, которую мама в прошлом году перешила ему со старого отцовского полушубка. Бегать по двору стали, кур да гусей ловить, а те гогочут. Свинью тащат, а та верещит что есть мочи. Мы стоим и молча смотрим. Знаем, если слово скажешь — пристрелят, а потом скажут, что "оказали сопротивление советской власти в лице трудового народа".

За пару часов успели растащить все подчистую, как саранча. Стали доски отдирать с амбара, а двери успели унести еще раньше. В это время приезжают двое верховых на вороных конях, оба в кожаных пальто и с пистолетами «маузер» в деревянных коробках через плечо. Оба станичные уполномоченные ОГПУ. Поманили к себе пальцем нашего председателя комбеда, то есть Пантюшку. Подбежал Пантюшка к ним на полусогнутых. Был бы у него собачий хвост, так завилял бы, кажется, им перед ними. Те останавливают разгром и говорят Пантюшке: "Здесь теперь будут жить ихние батраки, что гнули свою спину на них". А у нас отродясь никогда не было батраков, так как мы сами умели работать и не нуждались в этом. Когда нас разводить стали, отец каждого из нас перекрестил, попрощался и расцеловал, шепнув на ухо, где будет в случае, если Бог даст уцелеть. Так, разграбив, всю нашу семью развезли в разные стороны.

Из семьи нашей только я и остался. Остальные умерли от голода и холода в разных краях России. Уже после войны, вернувшись с фронта, встретил я на базаре в станице Вешенской одного из тех уполномоченных ОГПУ, что приезжали к нам на хутор в тот день. Опустился гад, небритый, весь в рванье, испитый. Видно, проштрафился там в чем-то и скинули его. Подошел я к нему, спросил: "Как живешь?" А он от меня рожу воротит и говорить не хочет. Не узнал, конечно, но понял, что нет у него на свете человека, который был бы рад ему при встрече. Видно, не нашел он себя в светлом будущем, в которое шел по головам других".

Писал о подобном в свое время и тамбовский писатель Николай Евгеньевич Вирта, который жил в селе Большая Лазовка, что на Тамбовщине. Это большое и очень богатое село до революции делилось на три части. Был в нем так называемый "Дурачий угол", из которого потом много вышло представителей местной советской власти и руководящих работников мелкого масштаба. А тогда в нем в основном обитали пьяницы, рвань и голытьба. Они не работали, а свои наделы земли сдавали в аренду трудовым крестьянам своего села. За это и получали часть урожая. Обитатели "Дурачьего угла" во время гражданской войны и крестьянского восстания воевали на стороне советской власти. А в период сталинской коллективизации раскулачивали своих бывших кормильцев, называя их "эксплуататорами трудового народа". Вот так! Некоторым из них на время «повезло», и они оказались на постах председателей колхозов и парторгов. Они пропивали колхозы, предварительно разорив их. Люди под их руководством стали есть лебеду и крапиву, работая при этом на лучшем в мире черноземе.

Село Большая Лазовка, откуда происходил писатель Николай Вир-та, делилось еще на две части помимо "Дурачьего угла". На «Нахаловку» и "Большой порядок". В «Нахаловке» жили те, у кого была своя собственная земля, то есть их наследственная. Плюс к этому они еще арендовали у дармоедов с "Дурачьего угла". Конечно, у этих трудовых крестьян сундуки ломились на зависть обитателям "Дурачьего угла". В конюшнях и коровниках у них стояли сытые коровы и кони, а под навесами во дворах были веялки и молотилки. В "Большом порядке" жили довольно богатые люди, но которых кулаками назвать было нельзя. Они никогда в своей жизни не знали, что такое бедность, и были хорошими хозяевами. Но были и редкие исключения, конечно. После установления в селе советской власти село переменилось до неузнаваемости. "Дурачий угол" стал задавать в нем тон. Его обитатели полезли в комбеды, сельсоветы, партийные ячейки, комсомол и в другие органы новой власти, посредством которых осуществлялось истребление тамбовского крестьянства. В это время была закрыта церковь, а священник расстрелян за то, что некогда крестьяне избирали его в Государственную Думу и в Учредительное собрание.

Большую часть трудового крестьянства села уничтожили во время крестьянской войны и зачисток ГПУ. Другой же его части удалось просуществовать до нэпа, а затем после "военного коммунизма" принимать участие в ликвидации голода. Но с объявлением коллективизации у этих крестьян было все отнято и они были высланы на спецпоселения в северные районы страны и в Соловки.

А дореволюционное село Старая Лозовка, которое в романе Н.Е. Вирты названо «Двориками», славилось своими фруктовыми садами и по весне буквально утопало в их цвету. Повсюду в садах Большой Лазовки поспевали фрукты — анисы, бабушкина груша, антоновка, грушовка, груша бессемянка, белый налив, боровинка, бергамот, а также вишня, слива и малина. Было много и других сортов, выведенных местными селекционерами. После коллективизации новая власть в лице обитателей "Дурачьего угла" все сады пустила под топор. Осталось только благоухающее сиренью сельское кладбище, на котором упокоилось много поколений сельчан…

Учитель П.М. Андрюнкин в казачьей газете «Станица» рассказал о коллективизации на Дону:

"…Объявили, что в Новодеревянковской зреет контрреволюция, занесли станицу на "черную доску". Был поднят Ейский полк: оцепили всю станицу — ни въехать, ни выехать. Зерно из станицы вывезли все подчистую — прямо в поле, на ток, и пшеницу и кукурузу. Оно потом все так в кучах и погибло на земле. По дворам ходили солдаты, всех сгоняли на работу — зимой, прямо в чем попало, не разрешали одеваться. А специальная комиссия из актива ходила по дворам, отбирала все съестные запасы — гарбузы, буряки, даже пшеничку из стаканчика, куда свечку ставили, выливали и масло из лампадок перед иконами. Варенья, соленья выносили во двор, разбивали и разливали — там все и замерзало. Отбирали даже узелки с горохом и фасолью, что были отложены на весеннюю посадку. И, не дай Бог, найдут у кого старые фотографии с казаками — сразу же забирали того человека. <…> Люди мерли как мухи. Команда ходила, собирала трупы — кого в рядюжке, кого так свозили в яму, засыпали землей. А кто своих прямо во дворах хоронил. <…> Около двадцати тысяч было в станице. Осталось в живых — меньше восьми. Контрреволюцию же так и не нашли…".[61]

В этой же газете пишет другой свидетель событий А. Дейневич:

"На "черную доску" заносились станицы, которые не справились в 1932 году с планом хлебосдачи. В них изымалось полностью не только все зерно, но и съестные припасы, из магазинов вывозились все товары — они закрывались, запрещалась всякая торговля. Окруженные войсками станицы и хутора превращались в резервации, откуда был единственный выход — на кладбище. <…> В станицах были съедены все собаки и кошки, порой пропадали дети — были случаи людоедства. <…> Как свидетельствует советский историк Н.Я. Эйдельман, "когда по всей Кубани опухших от голода людей сгоняли в многотысячные эшелоны для отправки в северные лагеря, во многих пунктах той же Кубани на государственных элеваторах в буквальном смысле слова гнили сотни тысяч пудов хлеба…". <…> Уничтожая людей, злодеи пытались уничтожить саму память о них: места братских захоронений (ямы, глиняные карьеры) никак не обозначались, а людей, которые пытались вести учет жертв, — расстреливали как злейших врагов народа. Книги записей рождений и смертей уничтожались".[62]

Репрессии против казачества усилились в начале 30-х годов. Естественно, реакцией казаков был отпор насилию и произволу. Так, в конце ноября 1932 года восстала станица Тихорецкая на Кубани. Две недели безоружные казаки отражали атаки регулярных частей РККА, против казаков коммунисты применяли артиллерию и авиацию (так «добровольно» они заставляли вступать в колхозы). К началу 30-х годов относятся также и выступления в станицах Ставропольской, Троицкой, Успенской, Ново-Маевской, а также в селе Николина Балка. Подавление сопротивления казаков сопровождалось, как обычно, массовыми расстрелами и уничтожением станиц. Еще в самом начале коллективизации огромная станица Полтавская единодушно отказалась вступать в колхоз. Она была окружена Красной армией и полностью разрушена артиллерией, а место, где она находилась, было распахано. Расстреливались все казаки и священники, коммунисты рушили и оскверняли храмы, приучая народ к страху. Так, в Ростове-на-Дону в кафедральном соборе коммунисты устроили зверинец, а в городе Новочеркасске в казачьем войсковом храме — конюшню. Прах захороненных там войсковых атаманов был выкинут и осквернен (кстати, немцы этого не делали). Памятник Ермаку — покорителю Сибири пытались свалить тросами при помощи трактора, но Ермак выстоял и стоит поныне на своем месте, протягивая России корону Сибирского ханства.

После 20-х годов XX века, в истории казачества также были черными и 30-е годы — годы коллективизации. Сталин, верный заветам предшественников, решил уничтожить все российское казачество под корень. В основном репрессии были направлены против его интеллектуальной части, очень мешавшей мошенникам дурить простой народ, поэтому и подлежащей уничтожению. Чтобы окончательно уничтожить казачество, Сталин командирует в Ростов Л.М. Кагановича, А.И. Микояна, Г.Г. Ягоду, Я.Б. Гамарника, А.В. Косарева и других. На бюро Крайкома 2 декабря 1932 года ими был составлен годовой план «заготовок» — все так же, как в Тамбовской губернии во время гражданской войны. Невозможность его выполнения была преднамеренной. Каганович с Микояном выехали в казачьи станицы, где ими были отданы распоряжения органам ОГПУ и партаппарату истреблять казачество. В подвалах ОГПУ Армавира, Краснодара, Майкопа, Ростова и других городов днем и ночью шли расстрелы. Было принято решение очистить от казаков места их проживания. 16 декабря 1932 года было решено выселить всех жителей станицы Полтавская. Эшелоны ссылаемых на Север, Урал, в Сибирь сопровождались усиленным конвоем войск ОГПУ, также использовались регулярные войска РККА и авиация. В лютую стужу из Полтавской были выгнаны силой оружия 25 000 раздетых и разутых детей и женщин с младенцами и запихнуты в холодные вагоны. Вслед за станицей Полтавская разделили ее участь и станицы Медведьевская, Уманская, Урупская и другие.

Особенно органами ОГПУ уничтожались люди с развитым интеллектом, правильно понимающие, что происходит в оккупированной коммунистами стране. Что до коллективизации, то она везде проходила по-разному, но всюду — принудительно. От голода умирали миллионы людей. Коммунисты себе ни в чем не отказывали, живя в сытости, а по всем городам России несколько раз в день специальные команды убирали с улиц трупы умерших от голода людей. В 1937 году, во время так называемого "большого террора" мировой общественности отводили глаза перелетами Валерия Чкалова через Северный полюс в Америку и "Челюскинской эпопеей", а органы НКВД в это время уничтожали российский народ.

Вернемся к тому времени и дадим слово жертвам коллективизации. А. Валеев — президент ассоциации жертв политрепрессий Татарстана рассказывает:

"1 июня 1997 года в урочище Сандормах на девятнадцатом километре автодороги Медвежегорск — Повенец было обнаружено 236 братских могил. По имеющимся данным, здесь было расстреляно три тысячи жителей Карелии (установлено документально). Это были карельские крестьяне, рыбаки и охотники, а также строители-заключенные Беломоро-Балтийского канала имени Сталина (также около трех тысяч человек), итого почти что шесть тысяч. У многих народов России здесь есть кого оплакать. В этих тайных могилах покоятся православные епископы: Алексий (Воронежский), Дамиан (Курский), Николай (Тамбовский), Петр (Самарский) и многие другие священнослужители различных вероисповеданий".

Одним из эпизодов был поиск захоронения большой группы заключенных Соловецкого лагеря. Архивные материалы ФСБ указывали, что следы Соловецкого этапа ведут в город Кемь на берегу Белого моря. В июне 1996 года, когда Управление ФСБ по Карелии предоставило поисковикам возможность ознакомиться с архивными документами НКВД, удалось установить, что 1111 человек Соловецкого этапа из Кеми были доставлены в город Медвежьегорск и помещены в местную тюрьму Беломорбалтлага, а оттуда узников увезли к месту их расстрела. От такого "ударного труда" у чекистов не выдерживали ружья — стволы плавились. Кто же был среди расстрелянных? В основном крестьяне и рабочие, представители интеллигенции, среди которых были режиссер Лесь Курбас, бывшие украинские министры А. Кришельницкий и М. Полоз, литературовед Н.Н. Дурново, основатель удмуртской литературы Казебаи Герд, группа общественных деятелей Татарии, создатель метеослужбы А.Ф. Вангеншейм, а также граждане Польши, Германии и других зарубежных стран.

До сего дня еще живы те, кто были в то время стукачами, следователями, конвоирами, исполнителями-палачами. Те, кто закапывал и прятал трупы расстрелянных. И никто из них не сошел с ума от мук совести. И, конечно, не выступил со словами покаяния — таких нет. Помню, как сотрудник ФСБ меня предупреждал о том, что я не имею права называть имена палачей, которые пытали и убили моего деда, — их родственники об этом не должны знать.

Продолжают вспоминать те, по кому прокатилось сталинское колесо коллективизации. Рассказывает А. Мамукова:

"Репрессировали нас во время коллективизации в марте 1930 года. Отец мой Петр Ильич Мамуков был в крестьянской семье двенадцатым ребенком. Таких многодетных семей в России было большинство. Мама моя, Евдокия Григорьевна, была неграмотная, но умная женщина. Так как отец был последним ребенком, то жили они вместе с родителями отца. Жили дружно: сеяли хлеб, разводили скотину и птицу, занимались пчеловодством и растили детей. В 1928 году дед мой поехал договариваться с плотниками о строительстве нового дома. Было половодье и дом сорвало. Дедушка вместе с другими крестьянами поправлял его и повредил себе позвоночник. Умер он в 1928 году, чуть не дожив до самого страшного, что потом довелось пережить нашей семье и другим односельчанам. Царство ему Небесное, все говорят: хороший был человек, уберег его Господь от этого. У меня была сестра Лиза 1925 года рождения и брат Александр 1928 года, а в марте 1930 началась коллективизация. Наши родители, естественно, в колхоз не пошли, за это и были раскулачены. У нас забрали двух рабочих лошадей, двух дойных коров, семь овец, а также тридцать свиней и 29 десятин хорошей пахотной земли. Семью из села выслали в Сибирь. Среди тайги, около Саянских гор, стояли три барака для спецпоселенцев, в которых по обе стороны были сплошные нары в два яруса. Мужчины работали на лесоповале. Так мы прожили пять месяцев. Маме подошел срок рожать. Отец добился в спецкомендатуре разрешения, и нас всех перевели в таежное село Инга. А в конце 1930 года родилась на свет моя сестренка Аннушка. Еще через месяц отца арестовали и увезли. Шесть лет мы не имели от него никаких вестей. Остались мы, четверо детей (от грудничка до восьмилетнего), с больной мамой, без отца-кормильца и всяких средств к существованию. Я пошла просить подаяние, чтобы как-нибудь поддержать свою погибающую семью. А чуть позже нянчила чужих детей. Так прошло шесть ужасных лет. Из мест заключения наконец-то отпустили нашего отца. Все это время он строил Беломоро-Балтийский канал. От непосильной работы и плохого питания он стал инвалидом. Однако умер он только в 1974 году: очень крепкой крестьянской породы был человек. Все мы выжили только Божьей милостью в эту страшную сталинскую эпоху".

Цепь этих скорбных повествований продолжает В. Аникович. Ее письмо начинается с крика души:

"За что?! Мои папа и мама, Шульц Леонид Андреевич и Мария Максимовна, проживали в своей небольшой усадьбе на самом краю леса. Эту усадьбу все любовно называли «Крольки». Двор был добротный: держали скот, пахали землю и собирали довольно неплохие урожаи. С работой всегда справлялись сами, никогда не пользовались услугами наемников. По воспоминаниям знавших их людей, это были честные трудолюбивые люди, которых все уважали. Рядом жили родители мамы — Шаров Максим Максимович и Ефросиния Антоновна. В 1930 году, точную дату я уже не помню, всех раскулачили. Все постройки и имущество конфисковали, а самих под конвоем, как преступников, посадили в товарные вагоны на станции Лизно и вывезли на Урал. Поселили в бараках и работать заставили на лесоповале. От холода, голода и непосильной работы первой умерла моя старшая сестра Надя, затем от истощения дедушка Максим Максимович. А перед самой войной родителям вдруг неожиданно разрешили вернуться в родные места. Но возвращаться нам было практически некуда: дома уже не было. Наших родителей и нас всякие пьяницы и бездельники обзывали "врагами народа", «кулаками» и травили, на работу нас никуда не брали. Мама от нечеловеческих мук, от незаслуженных оскорблений тяжело заболела и вскоре умерла. А с началом войны отца взяли в армию защищать коммунистов. Он ушел на фронт, где и погиб. Так мои честные и ни в чем не повинные родители ушли из этой жизни один за другим. Заклеймили их коммунисты и оболгали. А вина их была только в том, что они хорошо и честно работали. Мы же чудом остались живы. Хотим знать: за что коммунисты убили наших родителей? В чем конкретно их вина?"

О судьбе дочери хуторского атамана Свинарева — Марии Петровне Свинаревой — рассказывает В. Карпов:

"Тяжелые тучи клубились над семьей Свинаревых. Где-то в 1929 году был отправлен на Соловки ее старший брат Николай — рядовой казак, вернувшийся из эмиграции несколько лет назад. Чуть позже посадили в Шахтинское ОГПУ предпоследнего, Илью, — несмотря на то, что в 1920 году он служил командиром эскадрона у красных. Известные в станице врачи заступились за него и вырвали из шахтинских застенков. На следующий день, взяв жену и дочь, уехал брат с одним чемоданчиком в Азербайджан. Не обошла черная судьба и третьего брата, Льва, к тому времени партийного. Ему пришлось тоже уехать на Кавказ. <…>

В коллективизацию забрали ее мать и посадили в «выход». Так назывался у казаков вырытый в земле подвал. Три дня и две ночи отсидела пожилая безграмотная вдова, но в колхоз идти отказалась. Пьяные активисты стреляли в погреб из нагана, женщина прижималась в безопасный угол и творила молитвы. Палку коллективизации в хуторах перегибали так сильно, что в это дело вынужден был вмешаться известный пролетарский поэт Демьян Бедный.

Свирепый голод 1921 года мама не помнит. По хутору тогда шастали продотрядовцы, выгребали все подчистую. Зимой по хуторам разразилось людоедство. Голод пережили благодаря отцу, который перед приходом оккупантов закопал зерно и другие продукты".[63]

Из города Курска написал А. Ошеров:

"В нашей области было 120000 «раскулаченных» и высланных на спецпоселение семей, а 2000 человек из них было расстреляно. В любой стране мира, как и в старой России, хороших производителей только уважали бы, но коммунисты боялись править сытой страной. Легче управлять голодными, готовыми за кусок хлеба выполнить любое приказание. В коммунистической России не нужны были крестьяне-производители".

Далее А. Ошеров продолжает: "…из числа репрессированных крестьян Курской области 16000 попали в ГУЛАГ по 58-й статье.

Все остальные на спецпоселения. Сегодня из всех тогда раскулаченных семей в живых осталось только 50 человек (данные на 1996 год)".[64]

Казак М.А. Таратухин пишет:

"В 1911 году моя мать вышла замуж за моего отца, у деда был собственный табун лошадей, конная молотилка, шестнадцать дойных коров, шесть пар рабочих волов. Дед был глава семьи. Дед не считался богатым, были казаки богаче деда, были и беднее — вернее, имели меньше хозяйства. Как дедовское хозяйство, так и хозяйства других казаков были разрушены революцией. Однако во время нэпа хозяйства казаков поправились, хотя и не достигли дореволюционного уровня. Например, Коноваловы, кроме необходимого количества волов и лошадей, имели собственный отгон скота; Шевляковы — две тысячи мериносовых овец; Ревтовы — табун лошадей; Коврешкины — восемь пар рабочих волов; Лазырины — двадцать дойных коров; нет необходимости перечислять всех, я указал лишь только к примеру.

В 1930 году зажиточные семьи были высланы за Урал и село Дивное. Их хозяйства передали колхозам. Собственности не стало. Людей закрепили за колхозами и заставили работать на государство. Порыва к работе, такого, как был у собственников, не стало. Чужое хозяйство никому не нужно. Уже никто не выезжал с третьими петухами на работу. <…>

Родился я в ноябре 1912 года в коренной казачьей семье Кубанского казачьего войска. По окончании двух классов (училище 5 классов) учился в соседней станице Рождественской в высшеначальном. Вскоре спокойная жизнь закончилась. Нагрянула коллективизация. Было организовано вооруженное сопротивление. В марте 1930 года я ушел в повстанческий отряд. В июле 1931 года я был взят живым краснодарским ОГПУ. После двух месяцев подвала ОГПУ и одиннадцати месяцев двадцати дней одиночной камеры мне было объявлено, что я осужден спецколлегией ОГПУ к десяти годам концлагерей. По освобождении в 1939 году не имел права жить ближе ста одного километра от Москвы и Ленинграда и ни в одном областном городе Советского Союза. Также не позволено было жить ни в одной столице республики. Я остался жить в Сегеже на Мурманской дороге. В начале войны все бывшие заключенные отправлялись за Урал. Доехав до Вологды, я изменил свой путь. Уехал на Северный Кавказ в село Дивное, куда в 1930 году была выслана вся наша семья. Работал учетчиком в полеводческой бригаде. При наступлении красных эвакуировался — по инвалидности находился среди стариков и женщин. По окончании войны уехал в Англию, где живу до сих пор".[65]

О судьбе других детей нам рассказала Екатерина Кузнецова из города Караганда в Казахстане. В бывшем совхозе «Карагандинский», расположенном на территории бывшего Карлага, сохранилось заброшенное детское кладбище. Кто-то по своей личной инициативе, своей совестливой рукой огородил его. Говорят, что это какой-то приезжий предприниматель из России, посетивший эти места и узнавший об этом страшном месте, построил ограду. А до этого здесь пасся скот и ездили машины. Местами там стоят, спаянные из уголков и металлических прутьев, покосившиеся кресты, когда-то поставленные чьей-то рукой на могилках замученных детей. В эти края свозили спецпоселенцев во время сталинской коллективизации, так называемых раскулаченных казаков и крестьян с Северного Кавказа, Воронежской, Саратовской и Тамбовской областей. По соседству с детским кладбищем располагался детский дом для детей репрессированных крестьян и казаков, умерших от голода и непосильного труда. Оставшиеся одни после гибели родителей, лишившись всех родных, эти дети направлялись сюда со всего Карлага. Чаще всего путь из этого детского дома вел прямо на кладбище. В личных делах детей было записано "т/п", то есть трудовой поселенец. Город Компанейск был построен руками их подневольных родителей, униженных, ограбленных и свезенных сюда эшелонами. Большая часть крестьян оставили свои кости в Карлаге, на место умерших привозили в эшелонах новые жертвы, и их ждала та же участь. Оставшихся сиротами детей помещали в Компанейский детдом под шифром 4203/4204 по направлению управления НКВД Карлага. Сведенья об их родителях, как правило, не сообщались, как и не указывалось место, откуда они прибыли. Те немногие, кто остался в живых, смутно помнят, что у них когда-то были другие имена. Кто был постарше, помнят несколько больше: как их зовут, фамилии.

Так, например, Ваня Семенцов попал в детдом 14 сентября 1937 года. Долго не имел о себе никаких сведений. Екатерине Кузнецовой удалось раскопать в архивах НКВД сведения о Ване и его отце — Антоне Васильевиче Семенцове — 1898 года рождения, высланного вместе со своей семьей из Краснодарского края станицы Незамаевской в 1933 году, а в 1937, будучи уже на спецпослении, он был арестован и 14 февраля 1938 года был расстрелян по решению «тройки» НКВД. Ваня Семенцов был внесен в книгу регистрации детского дома под шифром 4203/4204, у него были сестра и мать, но о них не нашлось никаких сведений. Компанейский детдом пополнялся очень интенсивно, особенно в 1937–1938 гг. Помимо расстрелов, в спецпоселениях и так была большая смертность. Многие воспитанники детского дома получили весьма неблагозвучные фамилии: Рябой, Бестолковый, Пацанова, Долинский (был такой спецпоселок и рядом концлагерь, оба носящие это название), Косой, Поносов и т. д. Эти фамилии не значатся в списках спецпоселенцев. Иван Антипович Семенцов, узнав о своих корнях, поехал на Кубань, откуда коммунисты когда-то вывезли его, только что появившегося на свет. Ему повезло: он нашел своих родственников (со стороны отца и матери) и узнал, как зовут мать (сестренка родилась уже на спецпоселении). Он был одним из немногих, кому повезло.

Когда все дети трудпоселенцев вымерли в 40-50-е годы, на детском кладбище стали хоронить детей, умерших в лагере, где они были вместе со своими родителями. Возраст их был от нескольких месяцев до трех лет. У этих детей было отнято детство вместе с жизнью. Екатерина Кузнецова постоянно посещает это детское кладбище. Многие из них, где начали свой жизненный путь, там и кончали.