3. Шуленбург торопит
3. Шуленбург торопит
Таким образом, дело шло к драматической развязке образовавшегося узла политических отношений между СССР и Германией. В беседе с Молотовым, которая состоялась 19 августа, Шуленбург по поручению Риббентропа подтвердил, что еще до возникновения конфликта с Польшей необходимо выяснить взаимоотношения СССР и Германии. Затем он категорически заявил, что Риббентроп готов идти навстречу всем пожеланиям советского правительства.
В ходе той же беседы Молотов вручил Шуленбургу проект советско-германского пакта без указания полного его наименования. В нем содержались следующие основные положения: стороны обязуются воздерживаться от агрессии друг против друга; они будут воздерживаться от поддержки третьей державы, которая совершит агрессию против одной из договаривающихся сторон; возможные конфликты между сторонами будут разрешаться мирным путем; договор заключается сроком на пять лет. Наконец, в последней, пятой статье говорилось, что настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок, после чего он вступает в силу. Важнейшее значение в этом проекте имел постскриптум, в котором говорилось следующее: «Настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта»[65].
При анализе заключенного 23 августа 1939 г. советско-германского договора о ненападении, о чем пойдет речь в следующей главе, нетрудно будет заметить, что его текст отличается от упомянутого советского проекта, причем далеко не в пользу Советского Союза. Сталин одобрил принципиальные договоренности между Молотовым и Шуленбургом, и таким образом судьба советско-англо-французских переговоров была предрешена.
19 августа заместитель советского торгпреда в Берлине Е. И. Бабарин и К. Ю. Шнурре подписали торгово-кредитное соглашение, в соответствии с которым Германия предоставила СССР кредит в размере 200 млн. германских марок сроком на семь лет на условии 5% годовых для размещения в германских фирмах добавочных заказов. Речь шла прежде всего о промышленном оборудовании, машинах, станках, изделиях электротехнической промышленности, транспортных средствах, судах, измерительных приборах и оборудовании для лабораторий. Одновременно был утвержден список товаров на общую сумму в 180 млн. марок, подлежащих поставке из СССР на основе подписанного соглашения. Среди этих товаров важное место занимали кормовые хлеба (22 млн. марок), лес (74 млн. марок), платина (2 млн. марок), марганцевая руда (3,80 тыс. марок), хлопок-сырец (12,30 млн. марок), фосфаты (13 млн. марок) и др.[66]
21 августа в советской печати было опубликовано сообщение о заключении торгово-кредитного соглашения между СССР и Германией. В тот же день произошло еще одно неординарное событие. Впервые с 1933 г. Гитлер направил Сталину телеграмму, содержащую предложение возвратиться «к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам». Он официально принял предложенный Молотовым проект пакта о ненападении, а также заявил о готовности обсудить и дополнительный протокол. Фюрер не удержался от шантажа: поскольку, мол, польский кризис может разразиться со дня на день, он предлагает Сталину принять Риббентропа не позднее 23 августа.
Примечательно, что текст телеграммы Гитлера Шуленбург передал Молотову в 15 часов, а ответ «секретаря ЦК ВКП(б) И. В. Сталина рейхсканцлеру Германии А. Гитлеру» был вручен германскому послу в тот же день в 17 часов. В нем были приняты все условия фюрера[67].
Если советско-германские переговоры стремительно продвигались вперед, то ход переговоров советско-англо-французских военных делегаций снова серьезно застопорился. 19 августа еще раз был подтвержден непримиримый характер позиции правительства Польши. Но появилось и нечто новое, что стало известно из телеграммы французского военного атташе в Варшаве Ф. Мюсса. Министр иностранных дел Польши Ю. Бек предоставил французской делегации право маневрировать так, «как если бы перед поляками не ставилось никакого вопроса». Это означало, что польское правительство отошло от завещания маршала Ю. Пилсудского, жестко запрещавшего даже рассматривать вопрос о вступлении иностранных войск на польскую территорию. Это правило могло подвергнуться смягчению только во время военных действий. Подобное высказывание Бека подтвердил и посол Франции в Варшаве Л. Ноэль. Кроме того, он привел слова начальника генерального штаба вооруженных сил Польши генерала В. Стахевича о том, что принцип Пилсудского был противопоставлен немцам и, как только начнутся военные действия, он не будет иметь первоначального значения[68].
В конечном счете 23 августа за несколько часов до подписания советско-германского пакта о ненападении и секретных протоколов к нему Л. Ноэль направил французской военной миссии следующее заявление Бека: «Польское правительство согласно с тем, чтобы генерал Думенк сказал следующее: «Уверены, что в случае общих действий против немецкой агрессии, сотрудничество между Польшей и СССР на технических условиях, подлежащих согласованию, не исключается…»[69].
По предложению Сталина советская делегация во главе с К. Е. Ворошиловым прервала переговоры, хотя и заявила, что заключение советско-германского договора вполне совместимо с подписанием тройственного пакта между СССР, Англией и Францией. Французскому послу Наджиару Молотов также заявил, что переговоры с англо-французской делегацией могли бы быть продолжены через неделю после заключения советско-германского договора[70]. Ворошилов и другие высокопоставленные военные уехали, как пишет в своих воспоминаниях Н. С. Хрущев, на охоту в Завидово[71].
Но, во-первых, подобные заявления были сделаны для того, чтобы успокоить общественное мнение. Народу трудно было понять, как руководитель социалистического государства мог пойти на соглашение с фашистским диктатором, а о существовании одиозного секретного протокола советские люди тогда вообще не знали. Во-вторых, это был элементарный блеф, ибо нельзя было быть одновременно союзником как агрессора, так и его жертвы. Ведь когда Советский Союз участвовал в военных переговорах с Англией и Францией, он знал, что эти переговоры были направлены не против какого-то мифического, а против конкретного агрессора – Германии.
Некоторые советские исследователи, например В. М. Бережков, считают, что даже в августе 1939 г. еще были условия для сговора Германии с западными державами, т. е. для возникновения нового Мюнхена. Причем, ссылаясь на мифические источники, некоторые авторы указывают, что в Берлине в двадцатых числах августа стоял наготове самолет, который должен был доставить в Лондон Геринга в случае неудачи миссии Риббентропа в Москве[72].
Для опровержения этого предположения достаточно вспомнить случай, происшедший в мае 1941 г., когда Гесс прилетел в Англию с целью выяснения возможности сговора с ее правительством «на антисоветской основе». Известно, что хотя именно в это время над Англией нависла смертельная опасность, но она не пошла на этот сговор. Трудно допустить, чтобы в августе 1939 г., пребывая в гораздо лучшей ситуации, она сделала бы такой рискованный шаг.
Невозможно согласиться с профессором В. Я. Сиполсом, утверждавшим, что в середине августа 1939 г. «в обстановке жестких реалий советскому руководству не оставалось ничего иного, как обратиться к альтернативе – германскому предложению о нормализации отношений между двумя странами»[73]. Выступая с таким тезисом в 1990 г., когда мы признали наличие советско-германских протоколов, автор явно игнорирует тот факт, что эта «нормализация» проходила в условиях германской агрессии против Польши, ее расчленения и раздела на сферы влияния всего пространства Восточной Европы от Баренцева до Черного моря.
Не соответствует действительности утверждение, что Сталин пошел на сближение с Германией будто лишь за несколько дней до 23 августа, находясь в безвыходной и опасной ситуации. Приведенные выше факты подтверждают, что советско-германский договор не был плодом экспромта. Он стал итогом эволюции советской внешнеполитической линии на протяжении предыдущих нескольких месяцев, энергично подталкивавшейся немецкими инициативами. 22 августа, выступая перед высшим командным составом вермахта, Гитлер заявил, что именно с осени 1938 г. он принял решение идти со Сталиным.
Когда из передачи советского радио 21 августа стало известно, что в Москву прибывает Риббентроп для переговоров о пакте о ненападении, это, как сообщал Майский, вызвало величайшее волнение в политических и правительственных кругах Лондона. Но уже на следующий день наблюдалось известное успокоение, а к вечеру стало преобладать мнение, что в конце концов никакой катастрофы не произошло. В Лондоне с удовлетворением вспомнили, что «все советские пакты о ненападении содержат статью, предусматривающую возможность их немедленного аннулирования в случае совершения акта агрессии против третьей стороны одной из подписавших держав»[74].
Если говорить о прошлом, то это соответствовало действительности. Но в данном документе ничего подобного не содержалось и в этом состоял грубейший политический просчет советского руководства.
На этом завершился важный этап предвоенного политического кризиса. Он был насыщен событиями, которые в значительной мере предопределили характер дальнейших отношений Советского Союза с другими странами. Важно отметить, что эти отношения развивались в напряженное, но все же мирное время. Советское руководство, не связанное никакими обязательствами, располагало свободой действий, которой оно широко пользовалось, маневрируя между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией – с другой. Однако Сталин и Молотов, определявшие тогда советскую внешнюю политику, предпочли сближение с фашистской Германией продолжению трудных, но крайне необходимых политических и военных переговоров с Англией и Францией.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.