Миронов находит выход

Миронов находит выход

— Надо обеспечить надежной связью десантные группы. Сообщения из немецких тылов мы должны получать как можно скорее… — командующий фронтом помолчал и назвал солидную цифру — количество требуемых радиостанций.

Тот, к кому он обращался, плотный сорокалетний подполковник с медалью «XX лет РККА» на гимнастерке, еле сдержал кашель. Круглое добродушное лицо подполковника покраснело. Он словно бы проглотил уставное ответное: «Есть».

Это был Миронов. В ту минуту он не только не ведал о том, что станет готовить радистов-разведчиков, будет тяжело переживать гибель «Соловья», выслушивать вместо выговора ободряющие слова начальства, но и не знал, не мог знать ни о каких «Северах». Не все еще свои задачи выдвинула война.

Стоял жаркий, душный июль 1941 года. Может быть, как раз в тот день начальник германского генерального штаба Гальдер записал в своем дневнике: «Фюрер категорически подчеркивает, что он намерен сравнять Москву и Ленинград с землей».

Сводки звучали все тревожней. 6 июля пришлось оставить Остров, 9-го — Псков.

В открытое окно Миронову было видно, как маляры полосами зеленой и коричневой красок камуфлируют Зимний, Александровскую колонну. На гулком просторе Дворцовой площади маршировали ополченцы…

Командующий генерал-полковник Попов продолжал:

— И для подпольных райкомов просят, — он показал на какой-то документ, лежавший перед ним на столе. — Партизанам нужно…

Генерал снова называл цифры. Миронов хмурился. Хотелось перебить командующего вопросом: где же взять столько? На складах не густо, после того как снабдили вновь сформированные части. А заводы, которые могли бы пополнить запасы, эвакуируются на Восток. Но даже и то, что есть, годится только войскам, для разведчиков, партизан совершенно не подходит. Слишком громоздка и тяжела наличная аппаратура: прыгать с парашютом очень трудно, на плечах таскать по лесам — тоже.

Вот что вертелось на языке у Миронова. Но он промолчал. Ничего бы не добавили его слова к тому, что командующий знал и сам. А если так, то зачем их произносить? Чтобы доказать невозможность выполнения приказа? Приказ нельзя не выполнить.

Командующий покачал головой так, будто слышал все, о чем думал Миронов. И словно в ответ спросил:

— Что же вы предлагаете?

Миронов ждал такого вопроса. Такой вопрос начальника подчиненному всегда возможен. Ведь как бы ни была чудовищно сложна задача, ее невыполнение не оправдаешь ничем. На то и задача, на то и поставлена перед тобой. Умри, но выполни. Твое дело. А вот каким именно способом, могут спросить. И чтобы ответить, мало быть находчивым. Требуется то чувство ответственности, партийности, которое заставляет широко, государственно мыслить, заботиться не только о сегодняшнем дне, но и о завтрашнем. А оно было, это чувство, у Ивана Мироновича Миронова, партийца с двадцать пятого года.

— Что же вы предлагаете?

Повторный вопрос свидетельствовал, что пауза затянулась. Но Миронов уже встал, вытянулся во весь свой невысокий рост:

— Разрешите кое-что показать?

Твердым шагом вышел из кабинета и вскоре вернулся. Грудь его перекрещивали ремни брезентовых сумок. Из одной Миронов извлек маленький приемопередатчик, из другой — комплект сухих батарей и элементов. Поставил на стол, отчетливо, как заученное, доложил:

— Диапазон рабочих частот передатчика от 2,56 до 5,8 мегагерц. Приемника — от 2,05 до 10. Мощность до 1,3 ватта. Дальность действия до 400 километров. На тщательно выбранных волнах и при хороших условиях их прохождения можно добиться дальности до 1000 километров.

Это была «Омега».

Незадолго перед войной Миронов получил из Москвы две такие радиостанции «на предмет ознакомления». Заинтересовался новинкой, стал ее испытывать. Поедет, бывало, толковый связист в дальний гарнизон по делам службы, так Иван Миронович обязательно ему «в багаж» пристроит «Омегу». Желает или не желает — как дополнительную нагрузку.

Из Пскова, Таллина, Мурманска связывались со штабным радиоузлом, обменивались условными текстами. И получалось! Подполковник Миронов все больше в этом убеждался. Надо бы, конечно, получше станции испытать, да чего ж теперь — война. Но и те данные, которые он уже получил, позволяли предложить: а что если немедленно освоить производство вот этих самых «Омег»?

Конструкция несложная, дальность действия перекрывает любое нужное расстояние в прифронтовой полосе. А главное — небольшой вес. С такой рацией и разведчик без помех всюду пройдет, и партизан из-под самого носа фашистов исчезнет.

Командующий слушал молча. Потом с тем же решительным выражением на лице, с каким говорил только что «надо…», снял телефонную трубку:

— Товарищ Жданов? Здравствуйте. Да, я. Тут такое дело…

И генерал-полковник изложил первому секретарю Ленинградского обкома партии все, что узнал от Миронова об «Омеге».

Ответ был коротким. Командующий передал его Миронову:

— Сказал, что Ленинград может освоить и освоит. Сегодня же отправляйтесь в горком. Все будет сделано. Возможное и невозможное.

Завернутые в брезент сумки осторожно снесли по ступеням штабного подъезда. Миронов обратил внимание: как громко отдаются шаги в ночной тишине! Дверцы эмки хлопнули еще громче, отбросили звонкое эхо. И, словно бы вызванный этим звуком, откуда-то издалека донесся гул артиллерийской канонады.

Красноармеец-водитель включил мотор, но не трогался, ждал, когда скажут, куда ехать.

— В Смольный.

Машина покатила по тревожно дремавшему в сумерках Невскому. За поворотом потянулся безмолвный Суворовский проспект, потом пустая, просторная площадь Пролетарской диктатуры. Невдалеке угадывался Смольный.

Миронов вырос в Питере. Сын рабочего-землекопа, он и сам еще подростком познал каторгу капиталистической фабрики. Что буржуи — паразиты, что нужда, все беды от них — понимал. Но в демонстрациях участвовал больше по мальчишескому увлечению. В июльские дни семнадцатого года увязался за колонной матросов и, когда казаки открыли стрельбу по демонстрации, чуть жизнью не поплатился. В октябре ему не пришлось ни бывать в Смольном, ни видеть там Ильича. Не посчастливилось. Но в бой против Юденича комсомолец Иван Миронов уходил с площади возле Смольного. Может, оттого ему и казалось всегда, что он все же был в октябре в штабе революции, все же видел там Ленина среди красногвардейцев.

Уже став командиром, Миронов несколько раз бывал в Смольном. Однажды как делегат областной партийной конференции, в другой раз, когда в канун годовщины Красной Армии отдел пропаганды приглашал военных товарищей на инструктаж, перед тем как они разойдутся докладчиками на заводы, фабрики, в учебные заведения. И в каждый свой приход в Смольный Миронов испытывал особое чувство благоговения, ему казалось, что он входит в Храм Истории.

В дни войны он, военный связист, подполковник, едет в Смольный впервые. Как там сейчас? Миронов обернулся назад, в темноту кабины, как бы убеждаясь, там ли, где положили — на заднем сиденье, — необычный для такого адреса груз. Захотелось поскорее войти в здание, что впереди.

Остановил эмку, вытащил узел и зашагал быстро, словно опаздывал.

С обеих сторон асфальтовой дорожки высились деревья, ветер шелестел листвой. Миронову даже показалось, что он заблудился, так непривычно было вокруг. Его остановил окрик часового. Он опустил узел на землю, показал пропуск. Только на широкой мраморной лестнице несколько умерил шаг, почувствовал, как затекли у него руки, неловко обхватившие брезент.

В кабинете первого секретаря горкома партии было уже полно народу. Оттого, что ярко горела люстра под потолком, а окна были наглухо зашторены, особенно сильно чувствовалась духота. Что-то очень подкупающее, кировское было в человеке, встречавшем входивших. На нем была полувоенная форма, с виду моложавый, лицо улыбчивое, черные волосы зачесаны назад. Миронов попытался доложить ему, члену Военного совета фронта, по-уставному, но тот положил руку на плечо — мол, не надо, дорогой товарищ, давай попросту поговорим о деле.

Ленинградцы хорошо знали и любили своего партийного руководителя — Алексея Александровича Кузнецова. Он и вырос у всех на глазах: рабочий на лесопилке, комсомольский вожак, потом партийная работа — начал с инструктора. Не щадил себя, заботясь о людях, самые сложные политические и хозяйственные вопросы умел решать просто и исчерпывающе.

Из разговоров сидевших рядом Миронов скоро понял, что в кабинете собрались директора и главные инженеры радиотехнических предприятий, представители научно-исследовательских лабораторий и КБ. Кроме привезенной Мироновым, здесь оказались еще две малогабаритные радиостанции других конструкций. Их поставили на зеленое сукно длинного стола рядом с «Омегой». О каждой коротко докладывали.

Миронов говорил о «своей» радиостанции и ревниво поглядывал на другие, расположившиеся на зеленом сукне, будто на лугу в траве. Он удивился поначалу, что раций три. Жданов ведь сказал, что освоят «Омегу». Такое же молчаливое беспокойство, надежду он уловил и у тех, кто докладывал о конкурентах «его» станции. Потом сказал себе: «Нет, пусть победит лучшая. Связист же я в конце концов».

Но даже внешнее сравнение было в пользу «Омеги», самой маленькой. Выделялись и технические характеристики. А к ним Миронов мог бы еще добавить результаты собственных испытаний. Не стал. Соревнование так соревнование!

Инженеры поднялись с мест, извлекли рации из футляров, внимательно осматривали. Придирчиво, словно мастера ОТК, проверяли прочность креплений узлов, качество монтажа, вынимали и снова вставляли в панели радиолампы. Листали страницы описаний, разглядывали принципиальные схемы, что-то прикидывали, совещались.

Потом вопросы. Их сыпали в основном производственники. Кузнецов только внимательно слушал. Лишь раза два вмешался в разговор второй секретарь горкома Я. Ф. Капустин, прекрасно знавший промышленность, недавний парторг крупного завода.

Когда ознакомились со всеми образцами, договорились: провести сравнительные испытания и лишь после таких детальных смотрин из трех «невест» выбрать лучшую. Принятый же образец освоить на всех стадиях заводского конструирования, разработки технологии и серийного производства как можно быстрее.

Согласовали и сроки — сверхударные. Пусть между исходным образцом и серийным производством всегда лежит сложный и трудный путь даже в мирное время, пусть обстановка прифронтового города выдвигает дополнительные и очень серьезные препятствия — фронт ждать не может!

Никто не произносил «надо», «нужно», никто никому ничего не приказывал. «А что, — подумал Миронов, — ведь в Смольном собрались. Каждый понимает, что если бюро горкома партии занимается этим вопросом, значит, он важный». Как бы в продолжение его мысли слышалось: «Наш завод берет на себя… Мы сделаем… выполним».

Лишь в одном споткнулись. Кто-то из директоров спросил о количестве требуемых радиостанций. Миронов огласил цифры, которые назвал ему командующий фронтом. Прикинули, во сколько это может обойтись. Сумма получилась в… миллионы рублей. Кто их даст?

И на этот вопрос должен был ответить Миронов. Он тут представитель главного заказчика — фронта. А что ответить? Финансирование — вопрос большой, государственный.

Ему показалось, что в кабинете стало жарче. «Как же я не догадался это выяснить, прежде чем поехать в Смольный?»

Кузнецов выручил:

— Товарищу Миронову трудно с ходу все осветить. Но, я думаю, нужные средства найдутся. Столько, сколько надо.

За плотными шторами уже вовсю сияло утро, когда вышли из кабинета. В следующей комнате ожидали приема другие люди. «Тоже со своими неотложными делами, — подумал Миронов. — Может быть, тоже по поводу производства боевой техники, оружия, а может, организации ополчения, истребительных отрядов. Мало ли чего — все надо!»

Смольный бодрствовал.

* * *

В сентябре гитлеровская газета «Ангриф» писала: «О дальнейшем использовании ленинградской военной промышленности для снабжения вооружением советского фронта не может быть и речи». Так выходило на счетах рейха: город в блокаде, лишен железнодорожной связи с центром страны, его методически обстреливают из орудий, бомбят.

На счетах Ленинграда получалось иначе. Даже наполовину эвакуированные заводы продолжали жить, работать, бороться.

Через десять блокадных месяцев ленинградцы устами секретаря обкома партии А. А. Жданова, выступившего на сессии Верховного Совета СССР, доложат Родине: «Танки, пушки, минометы, автоматическое оружие, снаряды, мины, гранаты и многое другое давала и продолжает давать фронту ленинградская промышленность». А придет время, и архивная статистика дополнит эти слова цифрами. И тогда окажется, что во второй половине 1941 года при половинной мощности оборудования общий выпуск боеприпасов в Ленинграде был удесятерен. В сумме — это три миллиона снарядов и мин, свыше сорока тысяч реактивных снарядов, сорок две тысячи авиабомб, не считая огромного количества боеприпасов для стрелкового оружия. Более тысячи орудий и минометов прибыли из Ленинграда на подмосковные огневые позиции в самые напряженные дни обороны столицы.

Напрасно гитлеровский рейх списал со счета ленинградскую военную промышленность!

Не ведал враг и того, что всего через три месяца после его разбойничьего нападения на нашу страну в городе на Неве вот-вот должен был начаться выпуск совершеино новой и такой нужной фронту продукции нескольких кооперированных между собой радиотехнических предприятий. Надо полагать, что эта продукция входила в то самое «другое», что имел в виду А. А. Жданов, выступая на сессии Верховного Совета.

* * *

Сравнительные испытания трех образцов радиостанций показали преимущества «Омеги». Избранница, в отличив от своих «соперниц», работала не только на заданных, фиксированных кварцами частотах, но и в плавном диапазоне. А это для военной радиостанции большое преимущество.

Миронов ликовал. Таким радостно-возбужденным, в гимнастерке с вольно расстегнутым воротом впервые увидел его Михалин. Он вошел в небольшой кабинет начальника отдела связи, остановился, не зная, видимо, как представиться. Но этого и не требовалось. Миронов уже шел навстречу.

— Михалин? Борис Андреевич? Вот вы, оказывается, какой! Проходите, усаживайтесь вот тут, на диван. В пору явились, нам каждая минута дорога.

— Минута? — Михалин сел. — Я бы мог минут на пятнадцать раньше. — Он улыбнулся. — Косоворотка моя сильно работников бюро пропусков смущала. Только что на просвет командировочное предписание не изучали. Видят: печать на месте, подпись тоже. Сказано по-русски: вольнонаемный инженер организации номер такой-то. Да поди ж ты — гражданский! А в штаб пришел. И еще телефон главного связиста спрашивает…

Миронов расхохотался:

— У нас свое дело, у них — свое.

— Я к будке, — продолжал Михалин, — а там очередь. Дождался — у вас частые гудки. Нет, положительно на четверть часа мог бы раньше прибыть.

Миронов с удовольствием, точно нежданно встреченного друга, разглядывал приезжего. Когда сообщали в Москву о начинающемся производстве радиостанции, никого в помощь, для технических консультаций не просили. А в ответ вдруг телеграмма: приедет человек. И не кто-нибудь, а сам автор «Омеги». Удача, просто удача!

Толковали недолго — Михалин хотел поскорее приступить к делу. Начальник отдела связи не возражал. Вот только что прибывший на помощь инженер — автор радиостанции — посчитал нужным никому не сообщать, направил его на головной завод с такими же допусками, как у военпредов.

Миронов — начальник, у него свой расчет. А Михалину, незнакомцу для всех, командированному, как быть, как называться?

— Замечательная вещь эта станция, — сказал ему на заводе высокий худой человек по фамилии Стромилов.

— Вы находите? — Михалин ответил осторожно, не понимая, куда гнет этот новый знакомец.

— Еще бы! Иначе не стали бы посылать к нам из Москвы толкачей. Вас, например.

Оба ростом не обижены, прямо смотрели в глаза друг другу. У воентехника Стромилова взгляд лукавый, да и серьезный, вроде и вправду обижается за себя, за завод — зачем им тут погонялы! Посмотрел-посмотрел, никакой особой реакции на свои слова не дождался и сменил тему:

— Ну, пошли в цех!

— Пошли, конечно, — согласился Михалин. — Надо ведь, чтобы станция осталась замечательной и в массовой серии.

Стромилов обернулся, и во взгляде его было прежнее: конечно, я вас правильно раскусил, кто еще так скажет.

Вечером Михалин написал письмо жене: «Анекдот, Шура, меня тут приняли за «толкача». Ладно, пусть даже чертом-дьяволом называют, лишь бы дело шло. А оно, мне кажется, идет отлично!»

Михалину привычна заводская жизнь, но сейчас он ловил себя на мысли, что все вокруг представляется новым, совсем неизведанным. Не только из-за бумажных крестов на оконных стеклах, не потому, что вахтеры с противогазными сумками через плечо, — иной, казалось, доносится гул из цехов, по-другому, быстрей, ходят люди, упрямее хлопают двери, короче, деловитее разговоры.

Изведал Михалин и первую свою ленинградскую воздушную тревогу. Пришлось спуститься в бомбоубежище. Где-то совсем рядом ухали зенитки, из репродуктора в паузах между выстрелами доносились четкие щелчки метронома. Время казалось осязаемым.

Вспомнилось услышанное где-то на ходу: «Одна винтовка — винтовка, много — оружие. Один самолет — самолет, много — господство в воздухе». И Михалин добавил мысленно: «Одна радиостанция — радиостанция, много — связь». Еле дождался конца тревоги, быстрым шагом вернулся в помещение, где работали конструкторы. Взволнованный, следил, как у чертежных столов собираются люди, мгновенно включаются в работу — будто и не было вынужденной паузы.

В институте он считал большим везением встречу с Асеевым. Теперь по тому же рангу определил участие ленинградцев в производстве радиостанции. Видел, что заводские конструкторы, как, впрочем, и технологи, не просто копировали имевшийся у них образец, а старались творчески осмыслить задание, на каждом этапе работы добиться максимального эффекта. И действовали быстро, умело. Просто удивительно, думал Михалин, как это у них выходит. Инженерный рекорд.