Глава первая ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ

Глава первая

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ

1

Свистун — северный ветер — напористо раскачивал вершины сосен прибрежного парка. По всему косогору перед Жигулевским морем прокатывалась унылая песня осени. По земле кружилась опавшая листва мелколесья. Вздыбится такой столбик из радужных красок листопада, покрутится перед тобой, как привидение, и тут же, оседая, распадется.

Для Федора Федоровича, коменданта молодежного общежития автозаводцев, эта непогодь несла обострение болей в старых ранах. Опять во всех суставах угнездится колючий скрип и дышаться будет с подколом в сердце.

Как много напоминают ему эти скрипы и подколы в сердце… Только сейчас его отчитал инспектор жилищного управления:

— На каком основании перенес телефон из служебной комнаты общежития к своей койке? Кто дал право запрещать телефонные разговоры по личным вопросам?..

Молодой, видно, весьма преуспевающий инспектор, получив жалобу от какого-то «телефонного висуна», конечно, обязан проявить оперативность и дать свои установки. А ему, этому молодому инспектору, трудно понять, что телефон переносится к койке в часы недомогания, когда нет сил держаться возле стола и некого оставить вместо себя. Отвечать же на авральные звонки — поднять такую-то бригаду или бригадира — кто-то должен… Не станешь объяснять инспектору и другим, что телефонные разговоры по личным вопросам порой затягиваются до бесконечности, и стыдно бывает Федору Федоровичу слушать их — слушать, как знакомятся парни с девушками, назначают свидания, говорят пошлости и глазом не моргнут. У телефонной трубки нет зрачков. «А мы, бывало, в молодости без телефонов влюблялись, не обманывали себя и свою совесть… Фу, опять она, память, потянула не туда».

В последние годы Федор Федорович все чаще стал замечать, что у него не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова и снова уносит в прошлое. Пожалуй, и раньше, когда еще и пятидесяти Федору не было, она не очень-то подчинялась ему — ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. Но теперь тягаться с памятью стало просто невмоготу. Уносит и уносит туда, к делам тридцатилетней давности, а порой ближе — к трудностям послевоенной поры. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, хоть криком проси о помощи, если не хочешь отстать от жизни.

Иногда Федор Федорович пытается убедить себя, что память мешает ему верить в способности нынешних молодых, мешает понять их, а потому ругает свою память на чем свет стоит. Но это не помогает. Наоборот, чем больше он осуждает ее, тем настойчивее и острее сверлит она мозги, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».

А каким сам был в юности? Учился, работал, как все сверстники. В семнадцать лет стал секретарем комсомольской ячейки своего поселка — избрали без подсказки сверху! В начале войны, в дни боев под Москвой, был назначен парторгом, затем комиссаром лыжного батальона. Закончил войну замполитом гвардейского полка.

Щуплый, неторопливый, но всегда готовый, как пулемет на боевом взводе, к самым энергичным действиям, он, казалось, был неуязвим и потому остался жив, хотя ни в одной атаке не плелся в хвосте. Политработнику не положено руководить боем, он ведет людей в бой. Нет, он не был заговорен от пуль и осколков. И свинец, и сталь, и крошево чугуна решетили его, но победил он, человек. И не только победил — выжил! После войны служил в Группе советских войск в Германии. В шестидесятых годах, когда началось сокращение армии, демобилизовался, ушел в запас первой категории. И вот уже четвертый год работает комендантом молодежного общежития в белокаменном городе, выросшем на берегу Жигулевского моря.

Здесь-то он и обнаружил, что появился у него сильный противник — собственная память. Сильный и норовистый! В прошлом Федор Федорович мог думать и рассказывать о своей жизни с насмешкой, иронически, а ныне это стало выглядеть как смех сквозь слезы и как упрек тем, кто родился в годы мирной жизни: дескать, вот мы какие были, а вы?.. И попробуй найти контакт с молодыми, коли память заставляет снова ощущать на языке горечь пороховой гари и пускать в ход «оптимизм» плясуна на одной ноге. У такой пляски, как у птицы с перебитым крылом, нет взлета радости, одно страдание. Нынешняя молодежь встречает подобные напоминания как попытку встать над ней, подавить в ней чувство собственного достоинства. Молодость без гордости как весна без солнца.

Правда, не все молодые люди отрицают заслуги старших поколений, однако многие предпочитают брать на вооружение всхожие зерна науки для дела, для самосовершенства. Эти парни и девчата — дети века атомных реакторов, электроники, освоения космоса — строят заводы, ракетные двигатели, монтируют вычислительные машины, программируют работу станков, и никому из них не откажешь в праве на гордость. Опыт борьбы отцов в пору огненных бурь и горьких неудач — для иных молодых людей — мякина времени, осенний листопад. Пусть это поскорее зарастет быльем. Можно просто вспоминать для контраста с действительностью…

И каждый раз после таких рассуждений Федор Федорович Ковалев спрашивал себя: как отвечать настроению молодых автозаводцев, с которыми приходится жить бок о бок? Встречаться и разговаривать ежедневно — утром, днем, вечером и даже ночью. Такая уж обязанность коменданта общежития. К сожалению, ничто «свежее» на ум не приходило, и опять он сетовал на свою память, порой зачислял себя в разряд дряхлеющих стариков, которые, как известно, забывают к вечеру, что было с ними утром, но хорошо, до мельчайших подробностей помнят события, пережитые в детстве.

А надо ли осуждать свою память?

Федор Федорович готов был остановиться, чтобы передохнуть не столько от усталости и одышки, сколько от суровости вопроса, который возник как штык перед грудью, — остановись, не наваливайся на него! В самом деле, разве можно отрешаться от самого себя?

Справа виднелся крутой яр подмытого берега, слева — на косогоре в сосновом бору — палатки туристов, прямо — лодочный причал. Со временем на этом месте будет база отдыха автозаводцев: пляжи, водный стадион, яхтклуб, кафе, лыжная база, санаторий. Федор Федорович мог найти тут и медпункт и койку, чтобы отдохнуть, если бы… Если бы не почувствовал, что кто-то робким шагом преследует его. Приблизится вплотную, затаит дыхание, готовясь сказать какое-то слово, и, не сказав, останавливается. Не хочет говорить на ходу. Ждет момента для начала, по всей вероятности, большого разговора: робость по пустякам не приходит. А вдруг в общежитии что-то стряслось? Обернулся. Преследователь сию же секунду отпрянул, укрылся за комлем сосны. Коричневая куртка, спортивные брюки такого же цвета, на голове — зеленый берет.

Неужто Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да война здоровье подрезала, на пенсию раньше срока ушел.

— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович. — Ты с кем это в прятки играешь?

Ирина вышла из-за сосны. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.

— Не хотела отвлекать вас от прогулки. Тут так хорошо думается, — сказала она явно не то, что думала.

— Спасибо, — поблагодарил ее Федор Федорович. — Однако не годится обманывать старших… Ты вроде чем-то встревожена?

— Если б только я одна… Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.

— И меня к ним «в самоволку» тянешь?

— Федор Федорович, — взмолилась Ирина, — ребята просили…

Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?» — а тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле…

Федор Федорович прибавил шагу в сторону Крутояра.

2

Ирина шла теперь рядом с ним, не нарушая молчания. Они пересекли овраг, поднялись на отлогий бугор, пока еще голый, ничем не защищенный от ветра с моря и от степной пыли Заволжья.

Это и есть Крутояр. Именно здесь вырос за четыре года автоград — город автомобилистов на двести тысяч жителей. Многоэтажные дома, широкие проспекты, скверы. И все это в густом лесу кранов. Когда закладывались фундаменты первых домов, здесь дозревала кукуруза совхоза имени Степана Разина. Высокая, в рост человека, початки в наливе рвали на себе рубашки от полноты. Земля будто знала, что последний раз предстоит собрать на этом месте урожай, и расщедрилась. Чуть дальше в степь, где раньше в такую пору желтела стерня и горбились кучи соломы, развернул свои плечи автомобильный завод-гигант. Стекло, алюминий, белизна керамических плиток на облицовке заводских корпусов! А какие кружева автоматических линий искрятся в цехах: все движется, все вращается. Массовое производство автомобилей. Эх, скинуть бы Федору Федоровичу со своего счета лет тридцать да прийти сюда с былым запасом сил и здоровья: а ну, давайте потягаемся, у кого больше сноровки, ведь наше поколение тоже не чуралось техники…

Федор Федорович даже не заметил, что они с Ириной идут по самой кромке берега. Внизу, под кручей, шумит и пенится вода. Мощные с белыми козырьками волны одна за другой со всего размаха грозно и неотвратимо наносят удары, подмывают кручу снизу, чтоб отвоевать себе побольше простора для разбега, и, кажется, предупреждают: «Ух-ходи! Ух-ходи…»

Федор Федорович взял за руку свою спутницу и отвел чуть в сторону от кручи. В самом деле, этот берег еще живой. Он вздрагивает, местами обваливается. Черными стрелами носятся над ним стрижи. Они прилетели сюда из степного оврага с устойчивыми берегами и здесь, на «живом» берегу, еще не настроили гнезд. Стрижи появляются перед сумерками, когда пресноводное море бьет в штормовой набат, чтобы порезвиться над кручей. Хватать и подсекать добычу в воздухе — радость стрижа, жадной и недоброй в своем крылатом мире птицы. Шторм и обвал берегов — ее праздник.

Стрижи и рев волн насторожили Федора Федоровича, будто предупреждая о неминуемой опасности.

Волны неохватного разлива перегороженной здесь Волги теперь, казалось, все грознее и грознее дыбились перед Крутояром, повторяя одно и то же уже сурово и требовательно: «Ух-ходи! Ух-ходи…»

С тех пор как в Жигулевском створе легла гигантская железобетонная скоба плотины, прошло более пятнадцати лет, но еще никто не может сказать, что рукотворное море обрело берега и успокоилось. Нет, Волга, кажется, не смирилась, и неизвестно, когда смирится с сотворенными человеком границами разлива. Как она хлестала после перекрытия! Сначала со стоном и ревом покатила свои воды назад, будто отступила, чтоб с новой силой ударить и снести преграду на своем пути. Не получилось! Затем метнулась в обход скобы по отлогому восточному берегу. Не удалось! Помешало пятикилометровое крыло намывной плотины под каменной кольчугой. Тогда в гневе захлестнула луга, повернула вспять течение малых и больших притоков, подмяла под себя бывшие улицы, переулки старинного торгового города на Волге — стали они ее ложем.

Заполнились водой овраги, отступили от старого русла в голую степь десятки деревень, оставив под волнами неугомонной матушки-реки и плодородные пашни, и сенокосные угодья в низинах, а она все не может успокоиться. За эти пятнадцать с лишним лет размахнулась шире некуда, однако продолжает теснить берега. Кажется, до Уральских гор намеревается залить степь, дай только волю. Ненасытная и норовистая, не любит упряжки, вот и мечется, безумная, принося людям вместо добра постоянную тревогу.

Федор Федорович своими глазами видел, как она в прошлый год отмахнула целый клин пашни Борковского совхоза. Это в двадцати километрах выше Крутояра. А нынче там же в самый разгар лета расходилась так, что волны захлестнули не один гектар прибрежной земли вместе с созревающей пшеницей. И здесь бьется в подмытую ее волнами кручу, будто угрожает подрезать на созреве и город, и завод, и весь Крутояр. Вот ведь как бывает: стихия в слепом разгуле и к добру беспощадна.

Федор Федорович ощутил под ногами толчки. На этот раз ему даже показалось, что земля пошла вместе с ним в море. По военной привычке он визирным взглядом через два предмета зафиксировал свое положение: все в порядке, смещения не наблюдается. Однако дальний по визиру предмет оказался живым существом, неожиданно рванулся в сторону и рассыпался на несколько точек. Сию же секунду послышался гул — у-ух! Обвалился самый мыс кручи.

— Сумасшедшие! — крикнула Ирина сдавленным от возмущения голосом.

— Кого это ты так костишь?

— Ребят из девятой… Забрались на самый мыс…

«Не хватало еще утопленников», — про себя отметил Федор Федорович.

— В парке он должен быть, — продолжала Ирина. — Вчера вечером его там люди видели.

— Чья это мелкая душа такую смуту наводит?

— Федор Федорович, не мелкая, разве можно так? Он в партию вступал с вашей рекомендацией…

— Постой, постой, Ирина… Объясни толком, что произошло?

— Сейчас, вон ребята идут…

Подошли четверо из девятой комнаты, затем двое из восьмой. Федор Федорович знал их всех. Разные по складу характера ребята, со своими плюсами и минусами, почти все еще не могут отрешиться от мальчишеских выходок — и свистят у подъездов, и окна у них ночью вместо дверей — но сейчас все задумчивы, будто именно в этот момент каждый повзрослел лет на десять.

— Слушаю вас…

И тут неожиданная весть потрясла его: Василий Ярцев исключен из партии. Случилось это вчера вечером на заседании парткома строительного управления.

За что? И почему строительного управления? Парень уже полгода числится в штате испытательного цеха завода. Партбилет он не успел получить в связи с отъездом на стажировку в Турин, но партвзносы ежемесячно переводил по почте. Может, это в вину поставили? Но ребята ничего не могли объяснить. Сбивчиво рассказывали, что пришел Василий после заседания парткома в общежитие как приговоренный, сказал, что его исключили из партии, и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты. Всю ночь его не было, утром на работу не вышел…

Федор Федорович знал характер Василия Ярцева, но сейчас решил проверить свое мнение о нем по строгому счету:

— Хлюпикам не место в партии.

Парни обступили его тесным кольцом.

— Зря вы так, Федор Федорович.

— Несправедливость выводит честных людей из равновесия.

— Василий Ярцев не умеет защищаться, он скорее возьмет чужую вину на себя, лишь бы не подумали, что он боится ответственности.

Однако Федор Федорович не отступил перед такими доводами, внешне оставался непреклонным, даже упрекнул друзей Ярцева за ненужный переполох — глупость глупостью не исправляют, — а про себя порадовался: «Молодцы, не отвернулись от товарища в беде, значит, он тоже верный человек, и нет ошибки в том, что дал ему рекомендацию в партию. Ярцев парень рисковый, и это могло толкнуть его на отчаянный шаг. Не мыслит он своей жизни вне рядов партии. За него надо бороться в любом случае. Хорошо, друзья, вы ждали от меня разумной помощи. Она будет. Верю, если он еще не потерял себя, вы поможете ему справиться с растерянностью, а я помогу ему и вам разобраться в его деле так, как позволяет мне житейский опыт».

3

Во взгляде секретаря горкома появилась строгость. Она будто утяжелила его лицо после того, как Федор Федорович сказал:

— Парень мечется, и, если мы не разберемся в его деле, надломится он, потеряет веру…

— Не дадим, разберемся, — ответил секретарь горкома, и на лице застыла сосредоточенность. Крутой карниз бровей опустился ниже, синева глаз, напоминая отсвет свежей поковки, потемнела. Видать, горячим был у него минувший день.

Ощутив пронизывающую колкость этого взгляда на себе, Федор Федорович встал. Пора уходить, пусть секретарь горкома побудет наедине со своими думами. По всему видно, неприятно было ему выслушивать коменданта общежития, рассказывающего о переживаниях какого-то не очень уравновешенного парня, когда мысли заняты сложностями другого масштаба: вон какую махину отгрохали, подходит срок рапортовать правительству о пуске завода на полную мощность, а стыковка отдельных агрегатов, купленных на валюту, кое-где еще не ладится.

— Спасибо за внимание, — сказал Федор Федорович, протягивая руку.

— Пожалуйста, — ответил секретарь горкома и тут же спохватился: — Куда?

— Рабочий день кончился, пора по домам…

— Та-ак, та-ак… Всадил занозу в самый зрачок и ходу… Не узнаю бывшего политработника. Или уже забылось, по какому графику строится его день?

— Нет, не забылось, но мне предписаны в такой час прогулки, дышать чистым воздухом велено, — схитрил Федор Федорович, видя, что секретарь горкома тянется к телефону. Сейчас будет связываться с каким-то крупным начальником, и стоит ли оставаться тут ненужным свидетелем важных переговоров? Так и есть, говорит с генеральным директором автозавода, называет его по имени и отчеству, спрашивает сухо и требовательно:

— Что у вас случилось вчера вечером?

Тот, вероятно, ответил «ничего», и тогда последовал вопрос с упреком:

— Как ничего?.. А что было на заседании парткома?.. Прошу вместе с секретарем парткома ко мне… Да, да, сейчас…

Федор Федорович хотел было подсказать, что дело Василия Ярцева рассматривалось в парткоме управления строительства, а не в парткоме завода, однако пришлось промолчать, потому что сию же минуту состоялся такой же разговор с начальником управления строительства. И только потом секретарь горкома взглянул на Федора Федоровича:

— Ну, раз предписана прогулка, не смею задерживать. Через часок прошу снова заглянуть ко мне.

Дорожка вела мимо молодых кленов с пожелтевшей листвой и уже голых тополей. На ходу Федор Федорович зябко подергивал плечами. Знобит от волнения: нет в руках веских доказательств в защиту Ярцева, есть только еще не доказанная и потому уязвимая со всех сторон убежденность — сурово, слишком сурово расправились с ним…

В горком приехали генеральный директор и секретарь парткома, чуть позже — начальник управления строительства. Их машины с желтыми подфарниками замерли у подъезда, будто прислушивались — по какому поводу вызвали сюда начальников в такое время, о чем пойдет с ними разговор?

Прошел час. К подъезду подкатила еще одна «Волга». Из нее вышли двое: высокий, стройный Сергей Викторович Шатунов, заместитель секретаря парткома строительного управления, и член парткома инженер Олег Михайлович Жемчугов, еще сравнительно молодой, рано располневший человек. Вот они-то знают, за что исключили Ярцева из партии…

Федор Федорович вошел в приемную.

— Проходите, вас ждут, — приветливо встретила его секретарь.

В кабинете оказалось значительно больше людей, чем предполагал Федор Федорович: тут были многие сотрудники горкома. Секретарь горкома, окинув взглядом собравшихся, сказал что-то сидящему справа от него генеральному директору. Тот согласно кивнул головой: дескать, ты тут верховодишь, нас отмолотил, теперь берись за этих.

Секретарь горкома и генеральный директор знали друг друга не первый год. Говорили, что во время войны они работали вместе на заводе — один начальником цеха, другой учеником слесаря в том же цехе. Теперь бывший начальник цеха прислушивался к своему бывшему ученику, «слесаренку», который стал секретарем горкома.

Рядом с генеральным директором сидел начальник управления строительства. На его груди поблескивали значок депутата Верховного Совета и золотая медаль «Серп и Молот» — Герой Социалистического Труда. Секретарь горкома обменялся с ним взглядом и, помолчав, сказал:

— Продолжим, товарищи. Послушаем теперь партком строительного управления.

— Заместителя секретаря парткома, — уточнил виноватым голосом начальник управления строительства.

— Ну что ж, товарищ Шатунов, вы готовы?

— Готовы, — четко ответил тот, — со мной еще член парткома Жемчугов. Но мы не знаем, в каком аспекте докладывать, что вас больше интересует?

— Не интересует, а волнует, — поправил Шатунова секретарь горкома. — Вот сейчас генеральный директор вместе с секретарем парткома, затем начальник управления строительства делились мыслями о практике партийной работы с молодыми коммунистами, а вы, заместитель секретаря парткома, говорят, здорово разбираетесь в марках бетона. С бетона и начинайте, если не поняли, зачем вас сюда пригласили… Дело Ярцева нас интересует. Так, Федор Федорович, или не так?

Шатунов поискал глазами, кого это секретарь горкома назвал по имени и отчеству. Обернувшись, заметил, что рядом с ним поднялся и снова сел комендант молодежного общежития, сказал с нескрываемым раздражением:

— С какой поры стало зазорным для партийного работника заниматься технологией, в том числе и марками бетона?

— С той, — быстро подсек его секретарь горкома, — когда партийные работники начинают подменять собой хозяйственников и специалистов.

— Значит, можно мириться с тем, что специалисты будут продолжать втирать нам очки, а мы… хлопать глазами?

— Вы уже прохлопали: нет сейчас таких инженеров, которых вы можете уличить в неграмотности. Не уводите нас в дебри придуманных сложностей… Мы просим рассказать: за что исключен из партии Василий Ярцев? Где он сейчас, что с ним?

Шатунов недоуменно развел руками, сказал:

— Не знаю. У нас нет нянек, чтобы следить за ним.

Более проницательным оказался Олег Михайлович Жемчугов, который приступил к изложению персонального дела Ярцева. Говорил он спокойно, уравновешенным голосом. В руках у него была папка. Из нее он извлекал лист за листом и, с разрешения присутствующих, зачитывал строчку за строчкой, комментируя их. Отдельные факты и примеры Жемчугов оценивал довольно объективно и, казалось, не сгущал красок. Федор Федорович, слушая его, уже стал сомневаться: может, в самом деле, Ярцеву еще просто рано носить высокое звание коммуниста? Логика суждений докладчика вела именно к этому. Но вот секретарь горкома попросил Жемчугова повторить, в чем конкретно выразились дерзкие выпады Ярцева против установок партии.

— Он, Ярцев, безответственно утверждает… — Жемчугов вынул из папки очередной лист. — Вот запись его выступления на заседании совета по управлению производством. Цитирую: «Зачем обманываем себя, что мы ударники коммунистического труда? Какой же это коммунистический труд, если каждый из нас получает за него больше, чем другие? Гоним количество, не думая о качестве. Запарываем технику ради лишнего червонца в свой карман. Собираемся объявить завод заводом коммунистического труда. Коллективный обман государства…» — Жемчугов выжидающе помолчал, но возгласов возмущения не последовало.

— Дерзкий парень, ничего не скажешь, — иронически заметил секретарь горкома и спросил: — А вы, товарищ Жемчугов, думали о том, как ответить этому молодому коммунисту? Ведь он не согласен с тем, что его называют ударником коммунистического труда.

— Разумеется, думал, — ответил Жемчугов, — но Ярцев, побывав в Турине, привез оттуда вирусы недоверия к нашей действительности. Трудный он человек, тяжело с ним разговаривать, дерзит…

— И вы нашли легкий ход против такой трудности: предложили исключить его из партии?

Поднялся Шатунов. Поднялся быстро, решительно. У него, как видно, был в запасе весомый козырь против Ярцева.

— Вы, очевидно, забыли решение вышестоящих партийных инстанций о борьбе с летунами. Ярцев не только сам ушел из автоколонны нашего управления, но и увел за собой целую группу шоферов, своих дружков с сомнительной репутацией.

— Нет, не забыл, — ответил секретарь горкома. — А вы не слишком ли поздно спохватились выполнять это решение?.. Не прячьте за этот щит свое неумение работать с молодыми коммунистами.

Федор Федорович понял, что дело Ярцева будет возвращено в партком строительного управления на пересмотр, однако присутствовавший здесь председатель партийной комиссии горкома, пожилой, с большим стажем партийной работы коммунист, взял из рук Жемчугова папку «Персональное дело В. В. Ярцева» и, полистав несколько страниц, сказал:

— Бумаги оформлены обстоятельно. Обвинений много: «дебошир», «скандалист», «аварийщик», «идеологически не выдержан»… А формулировка об исключении довольно странная: «Считать Ярцева В. В. выбывшим из партии согласно Уставу». Исключили по Уставу, не указав параграфа.

— Указывать номера параграфов? Это же формализм! — возмутился Шатунов.

— По-смот-рим, — замедленно произнося слог за слогом, отозвался председатель партийной комиссии и заключил: — Прошу поручить партийной комиссии рассмотреть персональное дело Ярцева и результаты доложить на бюро горкома.

Секретарь горкома согласился с ним.

— Подключите к работе по этому делу Федора Федоровича Ковалева.

— Нельзя, не имеем права, — возразил председатель партийной комиссии. — Ковалев давал Ярцеву рекомендацию в партию. Быть может, мы самого Ковалева будем привлекать к ответственности — кого он рекомендовал?..

* * *

Прошло немного времени, и в папку «Персональное дело В. В. Ярцева» легла одна тетрадь, затем вторая, третья… В них излагался ответ на вопрос, который волновал Федора Федоровича: кому он дал рекомендацию в партию?

Когда партийная комиссия стала докладывать о своих выводах на бюро горкома, в руках председателя было уже девять таких тетрадей…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.