ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ

ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ

Родился 24 апреля 1929 года в Москве.

«В советской истории, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – этот год получил название года великого перелома. Шел двенадцатый год революции. В то время, говоря „революция“, подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных, она была социалистической и потому единственно правильной. Шел ее двенадцатый год, и жизнь могла казаться людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.

Таков был воздух моего детства, потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах гражданской. Интересы страны тесно сплетались с семейными. Все мы верили, что это – наша страна, а не царство Политбюро. Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство: возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината, одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру. Мать работала завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии – Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать все подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла, а уже перед поздним реабилитансом вернулась в Москву и в свое время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего, и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить еще пять с лишним лет: размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем восстанавливал два завода, самолетный и моторный в Воронеже и в 1944-м умер от туберкулеза…»

«Я решил стать писателем, когда мне было семь лет. До сих пор четко помню, как это случилось. Я куда-то шел – просто гулял, наверное – по родному Большому Балканскому переулку, и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в нее поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим, и первый свой роман – фантастический – я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как одолел роман Григория Адамова „Победители недр“. Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры. Почти, – потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре все-таки написал, на сей раз подражая уже не Адамову, но Александру Грину. Мои приятели-сверстники серьезно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас…»

В 1945 году В. Д. Михайлов переехал в Ригу (ныне столица самостоятельного государства Латвия). Окончил юридический факультет Латвийского государственного университета. «Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики – до сих пор не понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным…»

Армейскую службу проходил в Белорусском военном округе.

«Мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал все, что нужно, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала свое дело, и после ее вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: „Военнослужащий Иванов получил приказ провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием“. Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: присвоим тебе звание, и будешь служить! Это был повод для серьезных раздумий. Армия – образ жизни. К нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал – это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант – это много. Гражданка уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволяют забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем – я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика дает намного меньше для профессионального развития, чем гражданская – тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что все-таки рискну – и уволюсь в запас…»

Но армия не раз отзывалась в литературной работе Владимира Михайлова.

Прежде всего в повести «Один на дороге» (1987). Это настоящий гимн в ее честь.

«Армия приучает человека ощущать реальную ценность собственной личности не со своей частной, но с посторонней точки зрения – ценность, намного уступающую значению таких понятий, как дисциплина и долг. Но к этому человек приходит не сразу и далеко не сразу исключает из своего лексикона, даже мысленного, слова „настроение“ или „расположение духа“. А может, дело еще в том, что, начиная служить в армии, о героизме которой за многие годы было и еще наверняка будет сказано так немало, человек (а в первую очередь – человек с романтическим складом характера) ищет способ как можно скорее продемонстрировать те запасы героического, которые, конечно же, таятся в нем. Не сразу, далеко не сразу начинает он понимать, что высший героизм, быть может, заключается в том, чтобы приказы не обсуждать, а выполнять – беспрекословно, точно и в срок, как сказано в уставе…»

И дальше: «Армия – это особая страна, особое мировоззрение и образ жизни. В армии есть все, что есть в гражданской жизни, и сверх того многое, чего в гражданке нет. В армии есть своя аристократия и свой плебс. Свои ученые и писатели. Свои артисты и композиторы. Свои таланты и бездари. Свои изобретатели и исполнители. Свои художники и инженеры. Свои философы и люди действия. Люди принципа и конъюнктурщики. Свои спортсмены и свои гиподинамики. Свои герои и свои трусы. Свои независимые и свои подхалимы. Свои мечтатели и свои прагматики. Свои карьеристы и свои работяги. Свои удачники и неудачники. Свои трезвенники и пьяницы. Свои мудрецы и свои дураки; правда, говорят, что уж если дурак армейский, то он всем дуракам дурак. Может быть. Но какими бы ни были люди в армии, они – кроме всего прочего или прежде всего прочего – солдаты, люди приказа и подчинения, люди не самой легкой судьбы…»

Работал следователем прокуратуры, инструктором Елгавского райкома КП Латвии, в редакции журнала «Дадзис», возглавлял газету «Литература ун Максла» («Литература и жизнь»). Не один год отдал Рижской киностудии, Союзу писателей Латвии, издательству «Лиесма». В годы перестройки журнал «Даугава», руководимый В. Д. Михайловым, вошел в число самых интересных журналов страны.

«То, что я тогда писал, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – не имело к фантастике никакого отношения. Начал я с вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках (латышском и русском, – Г. П.), и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным: в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта – бывшие легионеры СС. Несколько позже рассказ был перепечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было великим событием…»

Первая НФ публикация – повесть «Особая необходимость» (1962).

«Жил в Риге писатель Дмитрий Нагишкин, автор известного тогда романа „Сердце Бонивура“. „Парусу“ грозило закрытие: читателя он не привлекал, хотя из полугодичного сделался ежеквартальным, похудев вдвое. И вот, в поисках средств сделать его популярным, писатель этот обратился ко мне: „Володя, ты же любишь фантастику. Почему бы тебе не написать фантастический рассказ?“ Похоже, это был тот самый толчок, которого мне не хватало для того, чтобы прыгнуть в холодную воду. Быть может, я его даже подсознательно ждал. И согласился.

Наверное, легко объяснимо то, что я, еще в пятом классе начавший мечтать о космических полетах, в своем первом фантастическом опусе отправил героев именно в такой полет. Вероятно, то был путь наименьшего сопротивления. Я утешал себя тем, что в ранних книгах мастеров – и Лема, и Стругацких – герои тоже летели к планетам и тоже в пределах Солнечной системы. Творил я главным образом в своем секретарском закутке, задерживаясь по вечерам. Писал от руки на оборотной стороне больших листов с журнальной версткой. Работая, я понемногу начал понимать, что не способен составлять планы, заранее представлять, что именно я хочу создать. Заканчивая очередную страницу, я не знал, что случится на следующей. Содержание возникало как бы само собой. Иногда, написав несколько страниц, я вдруг понимал (как будто кто-то подсказывал в этот миг), что проскочил тот перекресток, где нужно было свернуть, чтобы действие продолжалось по нарастающей, а не начинало замедляться, потихоньку спускаясь вниз. Лишние страницы летели в корзину, я возвращался назад и двигался в новом направлении. Поначалу я считал это своим недостатком и упрямо составлял планы – но все они с завидной последовательностью не выполнялись. Пришлось признать, что только так я и могу писать: импровизируя. Возможно, думал я, так и должна возникать фантастика: писатели, которых я знал, были реалистами, бытописателями и искренне удивлялись тому, что книгу можно выдумать, сочинить с начала до конца. Их сюжеты приходили из жизни, у них работала в первую очередь наблюдательность, а не фантазия. Однако же, думал я, не зря ведь в России в былые времена писатель назывался сочинителем.

Так я работаю и по сей день: более или менее точно знаю, что хочу сказать следующей книгой, но представление о том, как я это сделаю, в какие образы и сцены преобразуется мысль, остается самым туманным, а часто такого представления и вовсе не бывает».

«Люди Приземелья» (1964),

«Черные журавли» (1967),

«Люди и корабли» (1967).

«Каждое слово – ступенька, как и каждое число – тоже ступенька, – вспоминал об этих годах Владимир Дмитриевич. – Но если между числами существует множество промежуточных ступенечек – десятые, сотые, миллионные, миллиардные доли, так что лестница цифр может быть почти превращена в пологую поверхность, то между словами такое перетекание из одного в другое невозможно. Поэтому слова никогда не передадут того, что существует в форме образа, со всей точностью. Но даже чтобы приблизиться к ней, к точности, нужно использовать множество слов. А рука этого не хочет. Рука поначалу была бы согласна обойтись лексиконом Эллочки-людоедки. Она от природы ленива. И чтобы она не подсовывала вам, изображая на бумаге первое попавшееся, плавающее на поверхности слово, ее нужно долго дрессировать. Разрабатывать. Расписывать. Рука важна для литератора не меньше, чем для пианиста или скрипача. В идеале она должна быть проводником с нулевым сопротивлением. Иногда она такой и становится – тогда говорят о вдохновении или просто о том, что текст вдруг „попер“. Но для этого ее нужно сначала выдрессировать. И, как всякая дрессировка, процесс этот требует времени. Вот почему всем, кто когда-либо спрашивал моего совета, я старался внушить: нельзя терять времени. Оно ограничено, его надо использовать по возможности полнее…»

«Ручей на Япете» (1971),

«Исток» (1972).

«Бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и сейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович (Стругацкий, – Г. П.). Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завел. Однажды А. Н. привел меня на семинар, который он вел, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы опутанному бинтами, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже – к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал…»

В 1974 году вышел роман «Дверь с той стороны» – редкое в фантастике того времени серьезное художественное исследование психологии и социологии замкнутого мини-социума. В роли такового выступил экипаж земного звездолета, непреднамеренно «вывалившегося» в антимир и оказавшегося отрезанным от нашего привычного мира. «Мне хотелось, – вспоминал писатель, – исследовать литературным путем вопрос: какой должна быть минимальная численность человечества, чтобы оно выжило, лишившись не только всякой связи со всеми остальными людьми на свете, но и, главное, всякой надежды когда-нибудь эту связь обрести. Проблема достаточно абстрактная, не вытекающая из той жизни, которой все мы жили. Несмотря на это, книга была принята любителями фантастики; вероятнее всего потому, что фантастических романов тогда издавали мало, да и писали их у нас немного…»

Романы «Сторож брату моему» (1976) и «Тогда придите, и рассудим» (1983) позже вышли под одной обложкой – «Капитан Ульдемир» (1990). В первом романе описывался довольно странный, скажем так, экипаж специальной межзвездной экспедиции. Его составили представители самых различных эпох – средневековый монах, нацистский летчик, доисторический человек, наконец, сам Ульдемир – наш современник. За мгновение до их истинной физической смерти все они были «изъяты» умелыми далекими потомками, нуждавшимися в исполнителях для необычного эксперимента.

«Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он – один из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел бы видеть его в числе своих врагов. В его время в его стране хилых детишек бросали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он редко улыбается; мне кажется, он так и не может простить себе, что остался в живых, когда все прочие спартиоты – и еще тысячи наемников – легли там костьми. Он отлично понимает, что это от него не зависело, но все же приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя, а таких в его время любили не больше, чем во всякое другое. Но, повторяю, штурман он что надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди не понимают) и очень холодно относится к женщинам. Потому что чувствует, что они в чем-то превосходят его, а его самолюбие – древние очень холили свое самолюбие – не позволяет ему примириться с этим.

Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил на три с половиной сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, – все мы прекрасные мужики, – но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он разуверился в бытии божьем – во всяком случае, до сих пор он в сложные минуты шепчет что-то – подозреваю, что молитвы, – и осеняет себя крестным знамением. Он прекрасно знает устройство большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов – скорее добрых, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких в христианском вероучении не было…»

И другие так же. Объединяет всех то, что замкнутые в звездолете как в чреве кита, они лишились возможности достичь своих индивидуальных целей. Собственно, они вообще потеряли цель.

В романе «Тогда придите, и рассудим» герои встречаются с представителями галактического Сверхразума. Удаленная от Солнечной системы звезда Даль вот-вот может взорваться, тогда погибнет планета, на которой развивается мощная цивилизация. Земляне всеми способами пытаются помочь спастись ей, но выясняется, что этого не надо, в этом тут никто не нуждается – цивилизация с планет звезды Даль сама контролирует процессы, протекающие в необычной звезде.

«Поле, создаваемое вами, – пытаются объясниться между собой землянин и представитель открытой землянами цивилизации, – непосредственно влияет, независимо от вашего желания, на процессы развития всего мира – причем влияние это может сказаться где-то на огромном расстоянии, а может и совсем рядом. Но важно вот что: поле это может быть положительным – или отрицательным, влиять на мир в нужном направлении, или в обратном. Применяясь к твоим понятиям, скажу так: при положительных мыслях и чувствах, переживаемых человеком, возникает поле, действующее так, как нужно, чтобы мир развивался. При отрицательных – наоборот. Любовь, дружба, творчество, все, что вызывает в человеке радость – вот то, что нужно миру.

– Добро, иными словами?

– А ты полагаешь, добро и зло суть понятия относительные, целиком зависящие от уровня сознания? Нет, они естественны, они связаны с развитием мира, начиная с возникновения разума.

– Но ведь человек может испытывать радость по таким поводам, какие уже не назовешь добрыми. Люди-то разные… Радость – убить врага, обманув, украв, и не попавшись…

– Может. Но где убийца – там и жертва, и там, где вор или обманщик, тоже без жертв не обойтись. И чувства жертв противоположны по знаку и сильнее по абсолютной величине: так уж устроен человек, что чувства отрицательные, или, как мы тут говорим, Холод, всегда сильнее, чем Тепло, и держатся дольше: может быть, потому, что радость кажется человеку естественной, она не вызывает в нем такого перепада между тем, что должно быть и тем, что есть на самом деле, какой возникает при переживании зла. Наибольшее Тепло рождается, когда радость одних не связана с потерями других, когда второго знака вовсе нет. Тогда мир обогащается Теплом в чистом виде, и развитие его от хаоса к порядку убыстряется.

– Чем же оно завершится?

– Этого мы не знаем. Может быть, это известно тем, кто ушел дальше нас…

– Разве вами не завершается цивилизация?

– Немногого бы она стоила, если бы это было так. Нет… мы не знаем, чем закончится развитие. Наверное, оно вообще никогда не завершится, и какие формы будет принимать – для нас это пока непредставимо. Мы видим только ближайшие рубежи. Мыслящая материя, например – вся материя. Это еще можно вообразить… Но дело не только в прекрасном будущем. Разве сам процесс достижения цели не может быть прекрасным? Разве не был чудесным миг, когда люди на тех планетах увидели удаляющиеся навсегда смертоносные машины? Мы с Мастером видели, какой взрыв Тепла возник в те мгновения. Жаль, что тебе не дано было видеть это. Вы с вашей цивилизацией не уделяете ни малейшего внимания развитию своих способностей, предпочитая те из них, что утрачены или вообще не успели развиться, заменять протезами. А мы вот видим гравитацию, видим магнитные поля и слышим их – и это прекрасная музыка… Но мы снова отвлеклись. Такие вспышки Тепла, как эта – явление редкое, они связаны с исчезновение угрозы какой-то глобальной катастрофы. Но нельзя же постоянно подвергать угрозам обитаемые миры! Нет, каждому человеку должно быть хорошо и радостно – день за днем, постоянно, поколение за поколением. Каждый день, каждый час жизни должен приносить радость…»

Каждому человеку должно быть хорошо и радостно…

В повести «Один на дороге» так не получилось, не могло получиться.

Сложные размышления – как разминировать бактериологическую лабораторию, спрятанную фашистами в подвале разрушенного дома, как сохранить нечаянно найденную любовь, как уберечь друзей и близких от всевозможных непредсказуемых несчастий – приводят к нелегкому перелому в душе героя. Как в мире все связано? Почему именно так, а не иначе? «Вот, например, никто не создавал траву, она – продукт эволюции. Но в дальнейшем развитии природы она стала выполнять определенную функцию, хотя бы – служить пищей для травоядных животных, предположим, для коровы; трава, условно говоря, стала одной из причин, сделавших возможным возникновение этой коровы. Корова или, по крайней мере, ее дикие предки тоже никем не были созданы, а явились продуктом эволюции; тем не менее с появлением человека – вы, конечно, понимаете, я схематизирую, – с появлением человека и у нее возникла своя функция: снабжать человека молоком, мясом, кожей… Можно ли утверждать, что и у человека, точно так же никем не сотворенного, нет своей подобной функции?»

«В редакции „Дадзиса“, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – был еще один, кроме меня, серьезный любитель фантастической литературы. Он никогда не пытался писать фантастику, но был страстным читателем и строгим ценителем. Мы с ним постоянно разговаривали о фантастике – как и о современной физике и астрономии. Без этих разговоров я вряд ли набрался бы храбрости, чтобы попробовать свои силы в этом жанре. Вообще, решусь сказать, латышам в массе не свойственно романтическое мышление, история учила их другому; может быть, именно поэтому в Латвии так и не возникло сколько-нибудь серьезной национальной фантастики. Но этот мой друг и не был латышом, его звали Исаак Лившиц, в редакции он был Айк. Позже он стал прообразом одного из героев единственного моей нефантастической повести „Один на дороге“. Снимаю шляпу перед его памятью.

Именно поэтому я решился на попытку к бегству.

Я имею в виду бегство от фантастики, а конкретно – книгу «Один на дороге», которую можно, наверное, отнести к военным приключениям. Армейские воспоминания не давали покоя. Приходили по ночам. Нет, не кошмары; напротив, воспоминания были хорошими, и к ним примешивалось чувство тоски – по молодости, наверное. Я отлично понимал, что образцовым солдатом и сержантом никогда не был, но армию любил. Мне казалось, что я перед нею остался в каком-то долгу. – (Когда-то вот так о своем личном долге перед военно-морским флотом говорил мне Леонид Дмитриевич Платов, – Г. П.) – Повесть писалась необычно долго и тщательно; и когда книга вышла (в Москве, в издательстве «Советский писатель»), стали приходить письма – офицеры интересовались, не пересекались ли мы в свое время по службе в инженерных, саперных войсках: решили, что книга написана профессиональным военным.

Для меня это была радость.

Еще до выхода повести интересно было читать закрытые рецензии в издательстве.

Их было четыре; одна разносила повесть вдребезги, три рецензента хвалили, один из них даже поблагодарил меня за русский язык, подметив, вероятно, мое стремление обходиться везде, где только можно, без заимствованного, иноязычного словаря. Тогда мы еще не объяснялись на том «пиджин-рашн», какой бытует у нас теперь. Четыре рецензии – это могло уже показаться перебором, но я настоял и на пятой – профессиональной. Ее авторы – два полковника, институтские преподаватели, военные инженеры. В рецензии меня упрекнули в том, что я неточно написал о фасовке взрывчатки, принятой в вермахте в военные годы. Я с ними поспорил, опираясь на авторитет другого специалиста – генерала. Был и еще один упрек: по мнению полковников, совершенно не нужно было описывать праздничный парад войск, поскольку все это исчерпывающе дано в «Строевом уставе Вооруженных сил». Прочитав, редактор только улыбнулся. Парад остался в тексте, как и многое другое, в свое время пережитое мною в армии…»

Работа в «Даугаве» тоже стала школой.

«Публикации фантастики я начал с повести Георгия Гуревича, политически нейтральной. Но замыслы были куда более „коварными“: в фантастике существовали многие запреты и „закрытые районы“. И у меня возникла идея опубликовать „Гадких лебедей“ Стругацких, до той поры существовавших лишь в самиздате.

Я поехал в Москву.

У меня было две цели: уговорить Союзпечать объявить «Даугаву» во всесоюзную подписку и выпросить авторскую рукопись «Гадких лебедей». Союзпечать удалось уговорить достаточно быстро, хотя мне и сказали, что денег на экспедицию пока не будет и придется нам рассылать номера подписчикам своими силами. Я согласился. Потом созвонился с Аркадием Натановичем. Он усомнился:

– Не дадут, Володя…

Я напомнил ему, что у нас не Москва и не Питер; может и пройти. Он дал мне экземпляр рукописи. И сказал:

– Только название надо изменить. Старое само по себе вызовет у них противодействие: слишком уж его склоняли.

Я попросил, чтобы он придумал новое название сам. Он ответил сразу же – возможно, у него уже была своя заготовка, а может быть, название возникло в этот самый миг:

– Пусть будет «Время дождя».

Я привез рукопись в Ригу, и мы сразу поставили ее в план.

Мы не могли закончить ее публикацию в 1987 году из-за малого объема журнала. К тому же переход этой вещи на 1988 год должен был способствовать росту подписки. Повесть пошла – и ни с каким официальным противостоянием я не столкнулся, хотя «грехам» моим уже велся счет, но предъявили мне его несколько позже…»

В 1991 году, после выхода в свет фантастической повести «Не возвращайтесь по своим следам» Владимир Михайлов был удостоен «Аэлиты». Затем вышли: «Ночь чёрного хрусталя» (1991), «Восточный конвой» (1996), «Посольский десант» (1996), «Приют ветеранов» (1996), «Заблудившийся во сне» (1997), «Вариант „И“ (1997), „Властелин“ (1998), „Наследники Ассарта“ (1998), „Беглецы из ниоткуда“ (1999), „Кольцо Уракары“ (2000), „Завет Сургана“ (2002), „Тело Угрозы“ (2003), „Постоянная Крата“ (2003), „Решением номер три“ (2005), и другие.

В 2001 году вышла книга стихов «Разнолетье».

Невысокий, задумчивый, с непременной трубкой в зубах, Владимир Дмитриевич сам похож на тех, кто всегда «один на дороге».

О прошлом своем вспоминать не должны

Древние старики.

Воспоминания их не нужны,

Как гнутые медяки.

Что толку сидеть и мутить покой,

Память свою теребя?

Не надо опять заниматься собой,

Пора отвыкать от себя.

О будущем думать – вот дело для них,

Пока не ушли во тьму.

Их взгляд в грядущее прям и тих,

Они не ревнуют к нему.

Они не ищут там уголков,

Мест для себя самих.

Спросите о будущем стариков:

Оно открыто для них.

Живет в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.