Глава шестая Праздник Рождества

Глава шестая

Праздник Рождества

В 1811 году, как обычно в Рождество, вышел выпуск «Таймс». Газета стоила полшиллинга и полпенни, что сегодня соответствует сорока пенсам (1971 г.), и за эту цену читатель получил четыре страницы с пятью типографскими колонками на каждой. Из двадцати напечатанных 25 декабря 1811 года колонок одиннадцать занимала реклама, полторы посвятили разгневанному письму Publicos[17], в котором с использованием красот латыни обсуждалась театральная постановка в Вестминстер-Скул «Девушки с острова Андрос» Публия Теренция. Еще полторы отдали посланию президента США Джеймса Монро. Немного места заняло послание герцога Веллингтона с Пиренейского полуострова. Колонку посвятили обеду, организованному в Дублине «Католиками Ирландии» для друзей свободы вероисповедания. Отдел новостей представляли только два заголовка. Один – «Ноттингем, 22 декабря» – предварял четверть колонки текста о действиях луддитов. Другой – «Убийства на Нью-Грейвел-лейн» – был предпослан статье объемом в целую колонку, посвященной состоявшимся в сочельник слушаниям магистратами Шэдуэлла свидетельских показаний. Быть может, газета расстаралась ради разрозненных во многих отношениях властей, упорно искавших по всей стране улики и свидетелей и желавших знать, что происходит в центре событий – Шэдуэлле.

В новостных колонках газеты нет ни одного упоминания о Рождестве. И только в рекламе есть несколько ссылок на него. Т. Биш (подрядчик) предлагает в качестве рождественских подарков лотерейные билеты с возможностью выиграть 20 тысяч фунтов. Его рекламный девиз: «Билетов мало, выигрышей много». Книготорговец с улицы Патерностер-роу «извещает знать, страну и всех граждан, что он недавно издал книжицу для развлечения и назидания молодым: “История маленькой Эллен, или Перевоспитание капризной девчонки”». Рассказ в цветных картинках 6х6 дюймов. Предлагалось много патентованных лекарств, а в нижнем углу страницы был скромно напечатан текст:

«“Карри и К.” с прежним энтузиазмом ликвидируют пагубные последствия запретных влечений. В процессе исцеления мы не требуем воздержания, но, как всякие разумные люди, принимая существование подобных отклонений, предлагаем помощь дипломированных лондонских врачей и врачей Эдинбургского королевского колледжа. Во всех случаях сифилитических инфекций или жалоб на половое бессилие, проистекающее от пагубных привычек, долгого пребывания в жарком климате, распущенной жизни или иных причин, можно рассчитывать на быстрое восстановление крепкого здоровья».

А вот еще актуальная для рекламы тема на рождественской неделе:

«Ружья, пистолеты, мушкеты и тому подобное. Продаются практически за половину первоначальной цены. Несколько замечательных двустволок и одностволок от Мастона и лучших производителей. Превосходные пневматические ружья, седельные пистолеты, мушкеты, пистолеты для дома, мушкетоны со штыками или без штыков. Короткие и длинные шпаги, карманные пистолеты всех видов от двух до четырнадцати стволов в паре. Все с гарантией, разрешена пробная стрельба, обмен в течение двенадцати месяцев. Дартфордский порох лучшего качества, кремни и любые охотничьи принадлежности».

В 1811 году Рождество было еще скорее религиозным, чем коммерческим праздником. Рождественских открыток не существовало, и, хотя с давних времен повелось украшать дома листьями плюща и лавра, германская мода расцвечивать зеленые ветви свечами еще не привилась. Старомодное Рождество, как его описывали Аддисон и Смоллет (за столетие до «выдуманного» Рождества Диккенса) еще праздновалось в сельской местности, и недавно обосновавшиеся в Лондоне деревенские сквайры старались поддерживать хотя бы некоторые из обычаев гостеприимства. Упор делался на разнообразие еды и напитков, хотя в том году общественно сознательные люди внесли свой вклад в разгром Наполеона тем, что отказались от французских вин. Не забыли и несчастных, кто томился в тюрьме. По распоряжению лорда-мэра в соответствии с ежегодной традицией им выдали по фунту говядины, кварте портера и на три пенса хлеба. На одного человека это было очень много. «Лондон кроникл» сообщает:

«Обжорство. В четверг утром ткач из Бетнал-Грин съел на спор четыре фунта жирного непрожаренного бекона, четыре фунта вареной картошки, четырехфунтовый батон хлеба и выпил две кружки портера и пинту джина. Он хвастался, что уложится в час, закончил еду за шесть минут до срока, но вскоре почувствовал себя плохо, и существуют большие сомнения, что останется в живых».

Но обитающим в трущобах Шэдуэлла и Вапинга и влачившим полуголодное существование беднякам это Рождество не принесло ничего, кроме страха и напастей. Статистика смертности в лондонских приходах в последнюю неделю 1811 года, где перечисляются малярия, коровья оспа, завшивленность, сифилис, почечные колики, мандибулярный паралич и заворот кишок – горький и гротескный реестр человеческих скорбей девятнадцатого века. Документ был издан, чтобы предупредить двор и знать об опасности эпидемий и инфекционных заболеваний. Нисколько не радовали в том году и другие цифры – шестьдесят восемь смертей от чахотки и десять от оспы. Большинство ушедших на тот свет стали обычными жертвами заболеваний, нищеты, невежества и заброшенности. А в сноске к таблице стояли слова, которые в рождественский праздник леденили сердца: «В приходе Святого Павла в Шэдуэлле трое убитых».

Паника нарастала. И в Гринвиче вырвалась наружу. Вот что писала в этой связи «Таймс»:

«Во время рождественской службы весь Гринвич был повержен в оцепенение. И сильнее всего замешательство овладело теми, кто находился в самом храме. Когда священник читал литанию, пробил тревогу барабан. Прихожане застыли от удивления и ужаса – каждый испугался за друзей и домашних, решив, что где-то поблизости убийцы. Едва прошел первый момент недоумения и испуга, когда все задавали друг другу вопросы, появился ризничий и, торжественно призвав к тишине возгласом: “Слушайте!”, объявил, что командир Речного заслона хочет, чтобы каждый мужчина отправился на свой пост, как повелевает ему долг. В этот момент страх достиг высшей точки. Оставалось единственное сомнение: то ли на побережье высадились французы, то ли преступники убивают всех подряд и грабят город. Люди выбежали из церкви, при этом в давке пострадали, правда, несерьезно, несколько человек. Оказалось, что дралась большая компания пьяных ирландцев, но никто толком не разобрал: между собой или с горожанами. Судя по всему, им было все равно, с кем драться, и если представлялась возможность, они оскорбляли и задирали каждого встречного. Собрался Речной заслон, схватили десятка полтора зачинщиков и препроводили на борт посыльного судна, а остальные почли за лучшее разбежаться».

Это заурядное событие не тронуло Уайтхолл. Министерство внутренних дел посчитало ниже своего достоинства обращать внимание на случившуюся в Гринвиче панику. Пара-тройка убийств в буйном Ист-Энде никого не удивляла. Что же до историй в газетах, живописующих чудовищную резню, они получались такими кровавыми, что наверняка являлись преувеличением, если не целиком выдумкой. До министерства дошел слух, что сюжет – искусная мистификация журналистов, у которых не набирается материала на репортажи. Преступления такого размаха, по сути, невозможны, и министерство не собиралось верить всему подряд. Так, по крайней мере, объясняли инертное поведение ведомства Райдера. На второй день Рождества «Таймс» жаловалась, что в министерстве внутренних дел преобладает настроение не верить всему, что печатают газеты, и считать газетные репортажи попыткой поразить и напугать публику.

Но как бы то ни было, на Рождество министерство открылось как обычно, и Райдер нашел работу для всех восемнадцати чиновников. Что бы ни говорили его сотрудники, сам он начал серьезнее относиться к ситуации. Две недели его бомбардировали письмами со всей страны, требуя эффективных действий в отношении реформы полиции. В Лондоне нарастало волнение. В этой обстановке честолюбивый политик должен был что-то срочно предпринять. Райдер переговорил с помощником министра Беккеттом, и его убедили, как и многих министров до него и после него, что любая поспешность была бы ошибкой. Сначала разумнее выяснить фактическое положение: сколько сторожей реально наняты в приходах столицы, сколько дополнительно задействовано приходских патрулей и сколько денег они получают за свой труд. Был издан приказ: министр внутренних дел пожелал, чтобы в семь муниципальных органов был разослан опросный циркуляр.

Однако где-то в вертикали власти смысл распоряжения был утерян. Возможно, приказ был доставлен во время дружеской рождественской вечеринки. Так что никто не понял и не потрудился выяснить, в чем цель опроса. Но один из давно работающих чиновников вспомнил, что такая информация уже поступала – не в тысяча ли восемьсот четвертом году? Стали проверять регистрационные книги, дата подтвердилась. Ответы должны были находиться в министерстве. Но Рождество – не тот день, чтобы копаться в реестрах документов семилетней давности. Гораздо разумнее взвалить работу на других и обязать клерков магистратов выслать копии. Следуя этой мысли, в семь муниципальных органов был разослан циркуляр, помеченный 25 декабря 1811 года со ссылкой на письмо от 19 ноября 1804 года. В циркуляре содержалось требование незамедлительно направить господину Райдеру для информации копию ответа на вышеупомянутое письмо. Получив это малопонятное и неизвестно для чего нужное распоряжение правительственного органа, магистраты разумно посчитали, что менее хлопотно подчиниться, чем спорить, и, порывшись у себя в бумагах, переписали каллиграфическим почерком адреса давно забытых сторожей, некоторые из которых наверняка уже умерли. И только когда на второй день Рождества стали приходить ответы, был спешно разослан второй циркуляр, в котором содержалось требование предоставить информацию на сегодняшний день. Оба письма подписал Беккетт, но второй циркуляр не отменял первый, и магистраты послушно отправляли два вида ответов – со свежими сведениями и семилетней давности. Хотя с точки зрения расследования убийств и то и другое было одинаково бессмысленно.

Чувствительная к настроению общественности «Лондон кроникл» посвятила в рождественский праздник наболевшему вопросу всю передовицу. Ее темой стала лондонская полиция. «Обстоятельства недавних убийств настоятельно требуют серьезного пересмотра системы, – писала газета. – Сторожей и констеблей нельзя винить как таковых. Они – жертвы системы, абсурдно несоответствующей требованиям большого города, где существуют все виды и типы человеческого порока и где зло предстает в самых разных формах и обличиях… Где даже преимущества развитого, цивилизованного общества способствуют разжиганию страстей. Где обитают существа, кому неизвестна мораль и кто никогда не знал Бога, кто не боится предстать перед вечностью, кто был воспитан по законам Каина, совершившего первое в мире убийство, и кто готов поднять на любого руку». Автор вспоминает: в 1792 году, когда были организованы полицейские суды с их мизерным штатом полицейских, «уже высказывались опасения, что полиция является вполне инквизиторским и вмешивающимся в личные дела органом, и расширение ее полномочий невозможно без ущемления свободы индивидуума». Теперь следовало идти на риск, и неотложно. «Дано ли человеку спокойно отходить по вечерам ко сну или в постели его будут мучить видения ночных убийц и кровавые образы?»

Многие лондонцы задавали подобные вопросы и давали на них вполне практичные ответы. Если их не способны защитить ни правительство, ни полицейские суды, придется защищаться самим. Общество успело проникнуться страхом, вызванным убийством Уильямсонов, и мужчины принялись вооружаться: шпагами, пистолетами, абордажными саблями, всем, что попадало под руку. Это была спонтанная реакция в традиции не знавшей полиции Англии, где в трудные времена рассчитывали только на себя и не ждали ниоткуда помощи. Уже существовало около пятисот добровольных союзов для совместной защиты, моделью которым послужил тот, что был образован в Барнете в 1784 году. Нанималось несколько полицейских, которые патрулировали район, чтобы прогнать грабителей в другие места. Вот характерное объявление на дверях лондонских храмов и трактиров:

«ЖИТЕЛЯМ ЛОНГ-ЭЛЛИ И ПРИЛЕГАЮЩИХ УЛИЦ

Во времена, такие тревожные для всех мирных горожан,

когда убийца подкрадывается с яростью разбойников из тевтонских лесов,

когда недавняя свирепая, леденящая кровь резня свидетельствует о том, что среди нас скрываются монстры, невиданные даже у самых диких народов,

когда список краж, ежедневно объявляемый нашими полицейскими, становится таким бесконечным, что это бросает вызов закону,

и когда коронер говорит, что наши дома больше не наши крепости,

долг повелевает нам самим стать защитниками нашей собственности и семей.

Собрание по этому поводу состоится в таверне мистера Булла “Замок” на Лонг-Элли ровно в семь вечера. Будем обсуждать необходимые меры защиты, и, чтобы претворить их в жизнь, убедительная просьба всем жителям присутствовать.

24 декабря 1811 г.»

Утром на Рождество жители Шэдуэлла тоже сошлись на собрание. В резолюции они поблагодарили приходские власти за своевременно назначенное вознаграждение за информацию о тех, кто совершил недавние ужасные убийства на Нью-Грейвел-лейн. Но при этом отметили, что ночные сторожа совершенно не справляются со своей задачей, и учредили патруль из тридцати шести крепких мужчин с хорошей репутацией, разделив его на две команды по восемнадцать человек. Их собирались вооружить пистолетами и саблями и платить по двенадцать шиллингов в неделю. Всех, кто не явился на собрание, обязали предстать перед магистратами. Команды должны были дежурить каждую ночь, меняя друг друга в полночь. Заниматься вооружением патрульных доверили Джорджу Фоксу – человеку, который жил напротив «Королевского герба» и помогал Андерсону взломать дверь таверны после того, как поднялась тревога. Фокс был местным силачом и пользовался уважением в округе. Он был управляющим всеобщего медицинского центра на Нью-Грейвел-лейн – благотворительной организации, обеспечивающей бедняков в бесплатных амбулаториях и на дому советами и лекарствами, а также «приносящей большую пользу предоставлением им прохладительных, теплых и паровых ванн». Центр многое делал для облегчения страданий обездоленных. И неудивительно, что Фоксу выпало сыграть ведущую роль в защите сообщества.

Однако и магистраты не бездельничали в праздник Рождества. Утром член городского совета Вуд посетил Кэппера и, по словам «Лондон кроникл», передал информацию чрезвычайной важности. В тот же день после полудня они вдвоем принесли в Ньюгейтскую тюрьму зловещий пакет. В пакете находились молот и стамеска, найденные в доме Уильямсонов. Они вторично допросили мистера Вермилло по поводу этих инструментов. Там уже находилась его жена, пришедшая в рождественский праздник утешить сидящего за решеткой мужа. Оба, как отмечала на следующий день «Таймс»:

«…были тщательно допрошены, в результате чего удалось получить улику, которая может связать место преступления и преступников. Миссис Вермилло, которую во вторник настолько потряс вид молота, что она не могла разумно давать показания, на сей раз свободно отвечала достойному олдермену и с уверенностью опознала окровавленный инструмент. Оказалось, что подозреваемый задержанный был известен не только как Уильямс, но и под другим именем. Выяснилось, он был не шотландцем, за которого выдавал себя магистратам в Шэдуэлле, а урожденным ирландцем. Также открылись другие детали, однако здравый смысл не позволяет разглашать их широкой публике, пока подозреваемого снова не допросят в полицейском суде Шэдуэлла. Вчера члены городского совета олдермен Вуд и олдермен Аткинс прибыли в Шэдуэлл и два или три часа занимались вместе с магистратами этим вопросом».

Интересно, как во время встречи с олдерменами изменилась позиция миссис Вермилло. Она провела утро с мужем, и вряд ли они говорили о чем-нибудь другом, кроме убийств. Вероятно, он внушил жене, в чем заключается их интерес. Выбитые на молоте инициалы и показания Уильяма Райса явно доказывали, что орудие убийства взято из сундучка Питерсона. Продолжать вилять значило рисковать навести на себя подозрение. Кроме того, за информацию обещали немалую награду, и Вермилло не видел причин, почему хотя бы часть этой суммы не досталась ему. Не стоило слишком активничать и навязываться со своими сведениями, но и отрицать то, что очевидно всем, значило восстановить против себя магистратов и лишиться возможности получить деньги. Под влиянием мужа миссис Вермилло победила отвращение, которое вызывал в ней молот, и опознала инструмент.

Репортер «Таймс» в основном интересовался молотом, а корреспондент «Лондон кроникл» обратил внимание и на стамеску:

«Встреча проходила без присутствия посторонних и продолжалась до четырех вечера. Мистер Вермилло давал показания по поводу инструмента, который носит название столярной стамески и который находился в сундучке для инструментов, оставленном на хранение в его доме. Напомним читателям, что эта стамеска примерно двух футов в длину была найдена подле тела миссис Уильямсон (sic) и была той самой, которую мистер В., как он показал под присягой, хорошо знал. Вермилло также поделился информацией о другом человеке, который, как он полагает, замешан в недавних безжалостных убийствах.

Магистраты немедленно приказали полицейским начать поиск. И вчера вечером были предприняты все усилия к поимке указанного лица. Можно с удовлетворением сказать, что этот человек будет, несомненно, обнаружен.

Насколько официально известно, есть только две персоны, связанные с обоими страшными преступлениями. Как утверждают, факт, что Уильямса видели бегущим неподалеку от дома Уильямсонов после того, как поднялась тревога, будет подтвержден показаниями некоего Джонсона во время следующих слушаний по делу подозреваемого».

Это был прогресс: мистер Вермилло навел следствие еще на одного человека, кроме Уильямса, скорее всего тоже проживавшего в «Грушевом дереве» или по крайней мере имевшего доступ к сундучку Питерсона. Вермилло ничего не стоило его опознать, и, как отмечалось, перспективы его поимки были весьма радужными. Полицейские уже прочесывали Лондон в поисках этого типа. Теперь полагали, что убийства Уильямсонов совершили двое. Если принять, что один из них Джон Уильямс, другим мог быть высокий мужчина, который, как увидел Тернер, наклонился тогда над телом миссис Уильямсон. Тот самый, который, по словам Джонсона, после того, как поднялась тревога, бежал по Нью-Грейвел-лейн в сторону Рэтклифф-хайуэй и кричал своему низкорослому товарищу (Уильямсу?): «Ну, давай же, Махони! (Или Хьюи) Давай же!»

Все складывалось слишком просто. Однако таинственного человека, о котором говорил Вермилло, еще только предстояло найти. Но в какой степени можно было полагаться на слова сидящего за решеткой должника? И еще: если один из бегущих по Нью-Грейвел-лейн, кого видел и опознал Джонсон, – Уильямс, в таком случае он должен быть ниже другого. Однако по свидетельству того же Джонсона, товарищ обращался к коротышке Махони или Хьюи. Ни одно из этих имен никак не перепутать с именем Джон или Уильямс. Возможно, существовало простое объяснение: если Уильямс, как теперь утверждали, родился в Ирландии, а не в Шотландии, не исключено, что его настоящее имя и есть одно из тех, которые слышал Джонсон. Но если даже так, остается еще один необъяснимый факт. Допустим, Уильямсонов убивали двое и они были теми самыми людьми, которых видели бегущими к Рэтклифф-хайуэй. Как в таком случае быть со следами на глиняном склоне позади «Королевского герба»? С открытым окном и кровью на подоконнике? Если неизвестные скрылись этим путем, у них наверняка хватило бы ума не обегать дом и не появляться с фасада, где собралась толпа, наблюдавшая за отчаянным спуском Тернера. А если убийц было трое? Или те двое, которых видел Джонсон, не имели отношения к преступлению?

Тем временем Ааран Грэм провел часть Рождества, вникая в действия еще одного ирландца, носившего подозрительное имя Малони. Уж не из тех ли он мужчин, которых видел Джонсон? Рано утром Грэм получил письмо от Тейлора, капитана фрегата «Воробей», стоявшего на якоре в Детфорде. Тейлор сообщал, что несколько дней назад в его команду вступил некто Малони, соответствующий описаниям одного из убийц (он не назвал которого). Грэм послал полицейского Бейкона арестовать человека и доставить в Лондон. Оба вернулись вечером. Поскольку в праздничный день суд был закрыт, Грэм допрашивал подозреваемого в расположенном по соседству собственном доме. Его не удовлетворили объяснения Малони, и он запер его на ночь в сторожке.

Погода на то Рождество выдалась приятной, но прохладной. Температура весь день едва поднималась выше нуля, а к одиннадцати часам вечера опустилась до четырех градусов мороза. С реки потянуло холодом, и это вполне соответствовало настроению бесчисленных напуганных семей, ютившихся в мрачных джунглях лачуг под сенью огромной стены дока. Они искали тепла и безопасности, и в их головах мелькала одна мысль: был ли Уильямс единственным убийцей? Скоро ли его повесят? И окажется ли он на перекладине в одиночестве или вместе с подельниками? Вот это будет зрелище! Самое потрясающее с тех пор, как казнили Ричарда Патча, лучше не найти.

Магистраты же в своих хороших, охраняемых домах могли немного расслабиться. Уильямс надежно заперт в тюрьме «Колдбат-Филдс», Малони помещен в крошечную сторожку, Дрисколл на всякий случай за решеткой, а Вермилло готов в обмен на свободу заговорить. Магистраты вполне заслужили свой рождественский ужин, и надо хотя бы на пару часов забыть о мрачных ужасах двух предшествующих недель. Может, кто-то из них так и поступил, но один никак не мог выкинуть дело из головы. Весь день, где бы он ни появлялся, его осаждали рассерженные, обеспокоенные люди, желающие знать, почему нет никаких результатов. И даже в одиннадцать часов, когда на промерзшие улицы вышли закутавшиеся в теплые пальто вооруженные патрульные, давление на магистратов не ослабло, наоборот, стало невыносимым, особенно для одного из них – художника, поэта, романиста и драматурга.

Джозеф Мозер из района Уоршип-стрит совмещал в себе все эти профессии. В шестьдесят три года он отошел от живописи и отдался сочинению «множества политических памфлетов, пьес и литературных произведений», которые, по признанию непредвзятого автора «Словаря национальных биографий», пользовались лишь временной популярностью. Однако обязанности магистрата этот человек исполнял «умело и ревностно». И теперь его рвение проявилось в письме в министерство внутренних дел, которому был предпослан следующий нарочито красноречивый заголовок:

«Спайтл-сквер, 25 декабря 1811 г.

11 часов вечера

Уважаемый сэр!

Получив сегодня вечером ваш циркуляр, я, как можете заметить, не теряя времени, направляю вам для информирования господина министра Райдера копию ответа на запрос министерства о количестве ночных сторожей и патрулей в приходе Уоршип-стрит. Письмо в ноябре 1804 года подготовил Дж. Кинг, эсквайр, и это, как я надеюсь, и есть документ, который вам требуется и который я имею честь вам переслать. В приходе весьма мрачные настроения, и стоит мне выйти за дверь, как меня осаждают вопросами, не пойманы ли убийцы. Ко мне приводили несколько подозрительных лиц, но после допроса их пришлось освободить. Я написал письмо мэру Нориджа относительно человека по имени Боннет, за которым отправил в Чесант своих полицейских. Когда те прибыли на место, то обнаружили, что он повесился в тюрьме. У меня сильные подозрения, что этот человек связан с недавними убийствами. Хотя, как я отметил, в районе тревожно, но никаких происшествий не случилось. Полицейские патрулируют улицы, каждый вечер осматривают питейные заведения и, естественно, докладывают обо всем мне. Тем не менее надеюсь, что мы сумеем успокоить общественность и в этой связи предпринять действенные меры, хотя потребуется известная осторожность, чтобы не усилить панику, которую мы намерены обуздать.

Имею честь выразить свое величайшее уважение.

Ваш покорный слуга

Джозеф Мозер».

На второй день Рождества снова была холодная погода, и с неба посыпалась ледяная крупа. Магистраты приказали разжечь хороший огонь в очаге помещения суда – предстояли очередные долгие слушания, несомненно, последние перед тем, как Уильямсу будут предъявлены обвинения в тяжком убийстве нескольких лиц. Пригласили пятерых свидетелей, а шестого, самого важного, с нетерпением ждали из Мальборо. И еще живущая по соседству с «Грушевым деревом» женщина, некая Орр, явилась по собственной инициативе с удивительным рассказом, устанавливающим связь Уильямса с еще одной, третьей стамеской. Отчасти благодаря сотрудничеству Вермилло появились ключи к разгадке тайны, и все быстро становилось на свои места. Утром «Таймс» сообщала:

«Тайна, покров которой так долго скрывал тех, кто совершил преступление, вскоре, похоже, будет разгадана. В последние сорок восемь часов открыта цепь важных обстоятельств. Вчера утром полиция Шэдуэлла получила из Мальборо, графство Уилтшир, информацию, что некий мужчина своеобразной наружности попал под подозрение и взят магистратами города под стражу. По описанию он очень высок и внешне в точности напоминает того, кого вскоре после убийства видели бегущим вместе с человеком пониже по Грейвел-лейн. Осмотр его одежды выявил много пятен крови на одной из рубашек. Сама рубашка была сильно порвана у воротника и на груди. Выяснились и другие обстоятельства, развеявшие сомнения по поводу его личности. Оказалось, что он состоял в переписке с человеком, который уже находится под стражей, что явно уличает их в грязных делишках. Магистраты отправили в Мальборо Уилланса и Хьюитта и вечером ждут их возвращения с подозреваемым».

Терпение магистратов подверглось жестокому испытанию, пока они ждали прибытия еще одного злодея, – ведь не оставалось сомнений, что вскоре после убийства Уильямсонов люди видели, как по Нью-Грейвел-лейн в сторону Рэтклифф-хайуэй бежал высокий тип. Все подозрительные обстоятельства указывали на этого человека: телосложение, пятна крови на разорванной рубашке и сверх того – личная переписка с заключенным. А следствие тем временем шло своим чередом. Полицейские, обыскивавшие «Грушевое дерево», выявили и арестовали еще одного подозреваемого. Было ли это результатом очередной наводки Вермилло?

Молодого иностранного моряка Джона Фредерика Рихтера взяли под стражу в «Грушевом дереве» (то есть там же, где проживал Джон Уильямс) полицейские Батлер и Холброк. Его заподозрили, потому что под его кроватью обнаружили влажные синие штаны со следами плохо смытой грязи ниже колен. Когда его попросили объяснить это обстоятельство, он ответил, что штаны оставлены в «Грушевом дереве» ушедшим в море постояльцем. И поскольку не были никем востребованы, он их присвоил. По поводу грязи на них Рихтер ничего не знал. Пока они находились в его распоряжении, к ним никто не прикасался. Рихтер признал, что чистил их щеткой, но отрицал, чтобы хоть раз стирал. Его строго допросили на предмет, не знает ли он Уильямса. Рихтер ответил, что они познакомились три месяца назад, но близко не сошлись. Ни разу не выпивали на стороне и лишь иногда пересекались в «Грушевом дереве». Да, в доме был сундучок с инструментами, принадлежавший иностранцу Джону Питерсону. Кроме всего прочего, в нем лежали несколько молотков, но ни одного из них он в последние три недели не видел. Затем Рихтеру показали молот, найденный в доме Марра, и он сказал, что молот в точности похож на тот, что он видел среди инструментов Питерсона. Питерсон помечал свои вещи инициалами Дж. П. И раз они есть на бойке, следовательно, молот из «Грушевого дерева». По речи Рихтер не понял, что Уильямс – ирландец, но слышал, что об этом поговаривали. Он помнил, что за три или четыре дня до ареста у Джона были большие баки, но во время их последней встречи не заметил, чтобы в его внешности произошли изменения. В ночь убийства Уильямсона и его семьи[18] незадолго до часа он слышал стук в дверь, а затем ему сказали, что это был Уильямс. Рихтеру не говорили, что Джон просил у хозяйки шесть пенсов. По его виду он вообще не подумал, что Уильямс моряк, но ему сказали, что он нанимался на «Роксбургский замок» Ост-Индской компании. Еще он слышал, будто капитан судна говорил, что если Уильямс еще хоть раз сойдет на берег, его непременно повесят. Это был намек на неуживчивый характер подозреваемого.

Во время всего допроса Рихтер отвечал с большой неохотой и, судя по всему, не горел желанием делиться имеющимися у него сведениями. Магистраты предупредили, чтобы он осмотрительно относился к тому, что говорит, и призывали говорить правду, не опасаясь последствий. Но он замкнулся, стараясь избегать обсуждения некоторых тем.

«Морнинг кроникл» выделяет другие моменты из показаний Рихтера:

«Его тщательно расспросили, знает ли он, что две персоны – плотник и столяр (чьи имена, хотя и были известны суду, по понятным причинам не разглашались) – водили знакомство с Уильямсом? Рихтер ответил, что около четырех недель назад видел, что они выпивали с Джоном в “Грушевом дереве”, и с тех пор встречал их там без него. В ночь убийства семьи Марра, за несколько минут до того, как Уильямс возвратился домой, раздался стук в дверь. Он (допрашиваемый) спустился, чтобы ее отпереть, но обнаружил, что ключ с внутренней стороны вынут из замка. Тогда он крикнул матери хозяйки гостиницы миссис Вермилло, чтобы та открыла замок. И, услышав, что она идет вниз, поднялся в свою комнату. Потом различил, как она говорит с человеком, который по голосу напомнил ему одного из двух упомянутых мужчин. Через несколько минут появился сам Уильямс. Времени было почти половина второго.

На следующий день примерно в одиннадцать утра допрашиваемый отправился осмотреть из любопытства дом, где произошло убийство, и видел трупы. Вернувшись оттуда, он нашел Уильямса на заднем дворе, где тот стирал чулки. Рихтер не сказал, где он был. А на вопрос магистрата почему, ответил: “Не знаю, не могу объяснить”».

Рихтер не сумел объяснить, откуда взялась на найденных под его кроватью штанах грязь и почему они были влажными, и его оставили за решеткой. Далее газета писала:

«Корнелиус Харт и Иеремия Фицпатрик, два ирландца, плотник и столяр, на которых указывал последний свидетель (и которых подозревали, что они вместе с Уильямсом совершили убийства), предстали перед судом. Харт заявил, что знал Уильямса всего две недели. Пива с ним никогда не пил – только пару стаканов джина. Магистраты спросили свидетеля, с какой целью за несколько дней до убийства Марров тот пришел к Уильямсу в “Грушевое дерево”, и получили ответ, что Харт тогда загулял и спустил все деньги. Жена бы его не пустила домой, вот он и заявился к Уильямсу.

Вызвали Рихтера, чтобы он опроверг заявление Харта, будто тот никогда не пил с Уильямсом пива, но Рихтер не стал настаивать на своем и сказал, что, возможно, это был в самом деле джин. Затем добавил, что в следующее воскресенье после убийства мистера Марра видел вместе Харта, Фицпатрика и Уильямса. Впоследствии один из ирландцев снова заглядывал справиться об Уильямсе, но не просил, чтобы о его визите умолчали. С Уильямсом так и не повидался, поскольку тот имел привычку поздно вставать и поздно ложиться спать.

Фицпатрик заявил, что познакомился с Уильямсом примерно три недели назад, когда они вместе пили пиво. В тот раз он впервые попал в эту компанию. Когда Фицпатрика спросили, что он имеет в виду под словом компания, тот ответил – Уильямса. Через какое-то время он, Уильямс и еще один человек отправились в “Юнион”, что на Нью-Грейвел-лейн в двух-трех домах от Уильямсонов, и там приложились к “Сэмпсону”, это такой крепкий джин. Свидетель признал, что заглядывал к Уильямсу в промежуток между убийствами Марров и Уильямсонов, но отрицал, что когда-либо выражал желание скрыть свой визит. В ночь убийства Марров он лег спать в половине двенадцатого».

Магистраты прервались на чай и продолжили следствие вечером. «Таймс» в связи с этим сообщала:

«Джон Катперсон, сосед Уильямса по комнате, затронул тему чрезвычайной важности. Он заявил, что когда поднялся наутро после убийства Уильямсонов, обнаружил, что его чулки валяются за сундучком и при этом сильно вымазаны в грязи. Катперсон захватил их с собой в распивочную и, застав там Уильямса, спросил, кто так испачкал его чулки. “Так это твои?” – удивился Уильямс. “Мои”, – ответил свидетель. Завязался недолгий спор о том, кому принадлежат чулки. Затем Уильямс отнес их на задний двор, выстирал и отдал свидетелю.

Давала показания некая горожанка и сообщила, что через два-три дня после убийства Уильямсонов она вечером находилась в Шэдуэлле и слышала, как один из двух проходивших мимо мужчин говорил другому: “Будь проклят этот Тернер. Мы еще до него доберемся. Если бы не он, об убийстве бы ничего не узнали”».

По мнению «Таймс», магистраты слишком легкомысленно отнеслись к показаниям женщины, но когда следствие продолжилось днем, ее слова припомнили как подтверждение правдивости другого свидетеля, дававшего показания утром.

«Корнелиус Харт, которого допрашивали утром и который отрицал свое знакомство с Уильямсом, категорически не согласился с утверждением, что заходил к нему в день ареста. И что будто хотел, чтобы о его визите ничего не рассказывали. Однако его слова были косвенно опровергнуты. Оказалось, что хотя сам он и не заходил, но послал жену справиться, не арестован ли Уильямс по подозрению в убийстве, велел ей молчать и не признаваться хозяйке заведения, что задает вопросы по его (Харта) наущению».

Дело близилось к вечеру, когда пригласили последнего свидетеля. Мужчина из Мальборо еще не прибыл, поэтому решили не терять времени и заслушать миссис Орр – женщину, которая, по информации «Лондон кроникл», держала свечную лавку поблизости от Уильям-Уорренз-сквер, через дом от двора «Грушевого дерева», то есть совсем рядом с гостиницей.

Миссис Орр показала, что в субботу, до того как убили Марра, примерно в половине второго ночи, она стелила постель и услышала стук в дверь, словно кто-то пытался силой проникнуть в дом. Испугавшись, женщина спросила: «Кто там?» «Грабитель», – последовал ответ, и она по голосу узнала Уильямса. «А хоть бы и грабитель, – рассмеялась миссис Орр, – все равно тебя впущу и рада видеть». Уильямс вошел и сидел в доме, пока не услышал, как после двух часов ночи сторож выкрикивает время. Тогда он поднялся со стула и спросил, не хочет ли она выпить. Женщина согласилась, но поскольку Уильямс не двинулся с места, пошла сама в «Грушевое дерево». Но там ей, однако, не открыли. Когда она вернулась домой, Уильямс поинтересовался, сколько у нее комнат и что находится позади строения. Она ответила, что у нее три комнаты и дом примыкает к владениям Вермилло. Появился ночной сторож, которого Уильямс некоторое время отказывался впускать. Сторож сказал миссис Орр, что нашел у нее под окном стамеску. Услышав эти слова, Уильямс незаметно выскользнул, но вскоре вернулся. Сторож собрался уходить, но Уильямс его остановил и попросил принести выпивку из «Грушевого дерева». Заведение к тому времени уже открылось. Пока его не было, Уильямс поднял стамеску и воскликнул: «Разрази меня гром! Откуда ты ее взяла?» Миссис Орр не отдала стамеску и хранила инструмент до прошлого понедельника. Узнав, что Уильямса допрашивали, она отправилась к миссис Вермилло и показала стамеску. Миссис Вермилло взглянула на нее и сравнила с инструментами в сундучке Питерсона. Увидев, что на ней те же инициалы, она заявила, что стамеска взята из ее дома. Миссис Орр немедленно отнесла инструмент магистратам Шэдуэлла, чтобы стамеска послужила уликой и помогла найти убийц.

Она сказала, что знакома с Уильямсом одиннадцать недель. Он часто нянчился с ее ребенком и любил пошутить с дочерью. Как-то спросил, не испугается ли она, если он среди ночи окажется рядом с ее постелью. Дочь ответила: «Не испугаюсь, если это будете вы, мистер Уильямс». И мать, и дочь считали его милейшим молодым человеком приветливого обхождения и никогда бы не подумали, что он способен ограбить или совершить убийство.

Наконец доставили из тюрьмы «Колдбат-Филдс» Сильвестра Дрисколла. Магистраты заявили, что удовлетворены его рассказом, откуда взялись найденные у него спиртные напитки, но не выпустят из тюрьмы, пока он не даст удовлетворительного объяснения, почему на его штанах пятна крови. И оставили под стражей до следующего вторника.

На этом завершились следственные действия на второй день Рождества. И какие же к этому моменту были собраны свидетельства против подозреваемого?

Уильямс останавливался на постое в «Грушевом дереве» и в течение нескольких недель имел доступ к сундучку с инструментами Питерсона. Среди инструментов в сундучке был молот, который опознали как орудие убийства Марров. Свидетели показывали, что в ночь убийства Марров Уильямс вернулся домой после полуночи. А Рихтер сообщил, что он возвратился только в половине второго. Уильямс часто выпивал в «Королевском гербе» и не отрицал, что заходил туда вечером перед убийством Уильямсонов. Домой он тогда пришел в полночь, если не позже, и попросил одного из своих соседей по комнате погасить свечу. На следующее утро стирал вымазанные в грязи чулки, явно позаимствованные у Катперсона. Поговаривали, что перед убийством Уильямсонов он оказался в настолько затруднительном финансовом положении, что пришлось просить взаймы у миссис Вермилло шестипенсовик и заложить обувь. Но затем у него в кармане оказался фунт плюс еще сколько-то монет. Миссис Райс стирала его разорванные и испачканные кровью рубашки. А миссис Орр явилась в суд с удивительным рассказом, который каким-то образом связывал Уильямса с уже третьей по счету стамеской.

Рассмотрев свидетельства, трое судей Шэдуэлла отправили министру внутренних дел короткое послание:

«Что касается существа вопроса, вы поймете его из газетных отчетов о слушаниях по делу Уильямса, которые состоялись в суде Шэдуэлла. Они достаточно точны, поэтому мы решили, что сейчас нет надобности входить в детали. Следующее заседание состоится завтра утром, и хотя многое говорит против подозреваемого, мы до сих пор не уверены, что убийца – он. Ввиду крайней нашей занятости пишем очень кратко и просим нас за это извинить».

Интересное послание. Оно подтверждает, что газетные отчеты о следствии не отходят от правды. Важное свидетельство, если учесть, что реальные показания не сохранились. И еще оно демонстрирует, что к концу второго дня Рождества дело было далеко от завершения. Обсудив между собой улики, магистраты, должно быть, пришли в уныние: доказательства оказались слабыми, факты противоречивыми. Они допросили Уильямса, наблюдали, как этот парень вел себя на скамье подсудимых. Нам неизвестно, чем он их покорил, но к моменту завершения последнего дознания по его делу судьи сомневались в том, что он – убийца. Но предстоял новый день и новое дознание. Магистраты твердо рассчитывали на прибытие человека из Мальборо.

В тот вечер они разработали новую тактику. А наутро собрались в помещении суда в десять часов, предварительно поручив клерку Мэллету позаботиться, чтобы молот и стамеска были под рукой. Джона Уильямса и Рихтера привели из их камер – первого, вероятно, в последний раз перед тем, как он должен был предстать перед присяжными. Всех занятых в расследовании предупредили, чтобы они присутствовали на слушаниях. Из «Грушевого дерева» вызвали миссис Вермилло, на этот раз с двумя ее постояльцами – Хэррисоном и Катперсоном. Выяснили, какие у Уильямса были любимые питейные заведения, и попросили прийти их хозяев. Один из них, Роберт Лоуренс, владелец «Корабля и королевского дуба», мог рассказать о драке, во время которой, по словам Уильямса, он измазал рубашку кровью. Другой, хозяин «Черной лошади» на Нью-Грейвел-лейн, господин Ли, жил напротив Уильямсонов и видел, как Тернер спускался из окна. Он также был среди тех, кто взломал дверь «Королевского герба» и видел трупы. Именно в «Черной лошади» Анвин проводил второе дознание. И наконец, пригласили парочку, которую считали приятелями Уильямса: на этот раз Иеремию Фицпатрика вызвали с новым свидетелем, разносчиком угля Джоном Кобетом.

Не вызывает сомнений, что на этой стадии общественного дознания магистраты сосредоточили все внимание на Джоне Уильямсе. Они, видимо, посчитали, что выгоднее сконцентрироваться на главном подозреваемом, чем осложнять дело, вводя новых, против которых набралось еще меньше улик. Некоторые, как, например, Сильвестр Дрисколл, находились за решеткой. Так что можно было рискнуть и повременить с ними – никуда не денутся. Кроме того, магистраты все еще ждали прибытия человека из Мальборо. И пока его не доставили в Лондон, посчитали разумным подождать с допросами возможных сообщников. Если бы утреннее заседание пошло как они рассчитывали, оставалась надежда, что Уильямс им подыграет и сдаст своих подельников. В случае группового убийства поймать одного из банды определенно значило, что попались все. Теперь самым важным было разобраться с Уильямсом.

Два человека должны были особенно благодарить судьбу, что магистраты занялись не ими. Один – работник Пафа плотник Корнелиус Харт, производивший переделку витрины лавки Марра. Он отрицал всякое знакомство с Уильямсом, но, как выяснилось, тайком посылал жену в «Грушевое дерево» выяснить, не арестовали ли того. Другой, о котором много судачили, был высоким крепким мужчиной. О нем говорили, что он хромой. Газеты о нем пока не сообщали, но в Вапинге его знали под именем Долговязый Билли. А через месяц с небольшим в палате общин премьер-министр и министр внутренних дел назовут его Уильямом Эблассом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.